— Неважно, кто кого родил. Важно, кто сильнее. Я сильнее.
— А какую другую работу? — спрашивает Колотыркин.
— Я еще сам не знаю, надо поискать.
— Еще искать! А тут запросто можно заработать, даже на лаковые, двадцать восемь ре стоят в универмаге, блестят, как галоши… — Вяч вдруг задумался. — Слушай, Мымриков, а твоя мать дерется? Нет? А моя!.. Ух! Однажды кастрюлей запустила. Пустой. Мимо! — И Колотыркин хохочет.
Лесь не смеется. Он и думать бы про это не стал, но думы, как тень, не спрашивают, ходить за человеком или нет. Он тогда меньше был. Забегался, про уроки думал: «Вот сейчас, вот сейчас…» А мама Аля вернулась с работы. Может, сумка с письмами была слишком тяжелая? Только сама была не своя. Увидела, что не сделал уроки, и надавала ему ремнем. Больно. А еще — обидно. Потому что били самые нежные, самые любимые руки на свете.
А на следующий день, перед маминым приходом забежала Анна Петровна и удивилась:
— Ты почему такой толстый?
И он открыл ей военную хитрость. Он надел двое лыжных штанов. Когда мама Аля сердиться перестанет, он снимет — жарко.
Нельзя открывать военные тайны женщинам. Анна Петровна ругала маму Алю. И все вспоминала штаны. Подумаешь! Они только называются лыжными. Никто из теплобережных мальчишек не видел лежачего снега, по которому на лыжах ходят.
А она про них даже Льву-Льву сказала.
Когда мама Аля с маленьким Димкой на руках пришла к Анне Петровне, Лев-Лев высунулся из киоска.
— «Но той руки удар смертелен, которая ласкает нас…» Эти строки из Некрасова, Аля, — объяснил он.
Лесь посмотрел на маму Алю: она не обернулась.
Стихи были короткие, они выучились сами собой и всё вертелись в его голове. Лесь услышал, как Лев-Лев сказал:
— Я помню такую сказку — про злую красавицу. Однажды ее заколдовала фея, и в тот же день, вместо красивых слов из ее красивых уст выпрыгнули злые жабы. Люди поняли, что ее душа зла, и отвернулись от нее.
— Выросла я для сказок, — с досадой ответила мама Аля и стала о чем-то говорить с Анной Петровной.
А Лев-Лев сказал тогда громче:
— Нет. Люди никогда не становятся слишком взрослыми для сказок. — И он попросил очень маму Алю: — Не давай своей душе очерстветь и измельчать. Человек должен быть достоин своей красоты.
И вот тут мама Аля повернулась к нему. Голос ее вдруг стал резким и зазвенел слезами:
— Ну что вы меня всё пилите? Отец вы мне? Или родня? Вам-то какая забота? Значит, уродилась я такая, как есть!..
— Никто я тебе, никто, — твердо и тихо сказал Лев-Лев. — Но знаю: быть такою тебе не в кого. Всем людям приходится переносить трудности или невзгоды, но ты позволила им тебя согнуть. А твоя мать не позволила бы.
Лесь никак не мог забыть про злых жаб и сердился на Льва-Льва за его сказку.
— Неважно, кто кого родил. Важно, кто сильнее. Я сильнее.
— А какую другую работу? — спрашивает Колотыркин.
— Я еще сам не знаю, надо поискать.
— Еще искать! А тут запросто можно заработать, даже на лаковые, двадцать восемь ре стоят в универмаге, блестят, как галоши… — Вяч вдруг задумался. — Слушай, Мымриков, а твоя мать дерется? Нет? А моя!.. Ух! Однажды кастрюлей запустила. Пустой. Мимо! — И Колотыркин хохочет.
Лесь не смеется. Он и думать бы про это не стал, но думы, как тень, не спрашивают, ходить за человеком или нет. Он тогда меньше был. Забегался, про уроки думал: «Вот сейчас, вот сейчас…» А мама Аля вернулась с работы. Может, сумка с письмами была слишком тяжелая? Только сама была не своя. Увидела, что не сделал уроки, и надавала ему ремнем. Больно. А еще — обидно. Потому что били самые нежные, самые любимые руки на свете.
А на следующий день, перед маминым приходом забежала Анна Петровна и удивилась:
— Ты почему такой толстый?
И он открыл ей военную хитрость. Он надел двое лыжных штанов. Когда мама Аля сердиться перестанет, он снимет — жарко.
Нельзя открывать военные тайны женщинам. Анна Петровна ругала маму Алю. И все вспоминала штаны. Подумаешь! Они только называются лыжными. Никто из теплобережных мальчишек не видел лежачего снега, по которому на лыжах ходят.
А она про них даже Льву-Льву сказала.
Когда мама Аля с маленьким Димкой на руках пришла к Анне Петровне, Лев-Лев высунулся из киоска.
— «Но той руки удар смертелен, которая ласкает нас…» Эти строки из Некрасова, Аля, — объяснил он.
Лесь посмотрел на маму Алю: она не обернулась.
Стихи были короткие, они выучились сами собой и всё вертелись в его голове. Лесь услышал, как Лев-Лев сказал:
— Я помню такую сказку — про злую красавицу. Однажды ее заколдовала фея, и в тот же день, вместо красивых слов из ее красивых уст выпрыгнули злые жабы. Люди поняли, что ее душа зла, и отвернулись от нее.
— Выросла я для сказок, — с досадой ответила мама Аля и стала о чем-то говорить с Анной Петровной.
А Лев-Лев сказал тогда громче:
— Нет. Люди никогда не становятся слишком взрослыми для сказок. — И он попросил очень маму Алю: — Не давай своей душе очерстветь и измельчать. Человек должен быть достоин своей красоты.
И вот тут мама Аля повернулась к нему. Голос ее вдруг стал резким и зазвенел слезами:
— Ну что вы меня всё пилите? Отец вы мне? Или родня? Вам-то какая забота? Значит, уродилась я такая, как есть!..
— Никто я тебе, никто, — твердо и тихо сказал Лев-Лев. — Но знаю: быть такою тебе не в кого. Всем людям приходится переносить трудности или невзгоды, но ты позволила им тебя согнуть. А твоя мать не позволила бы.
Лесь никак не мог забыть про злых жаб и сердился на Льва-Льва за его сказку.