— Ладно, — он решительно кивнул головой.
— Но, — заметил я, — весьма возможно, что он распинается так вовсе не из-за лошадей. Весьма возможно, он просто ищет способ помешать людям получать удовольствие. Удовольствие получает он, и в этом его главная цель. Он давно уже пытается попасть под машину, но так, чтобы при этом не пострадать. Завтра у него может получиться, и его задержит полиция. У людей встречаются разные увлечения.
— Все фанатики сумасшедшие, — сказал он.
— А как насчет суфражисток, желающих пострадать за женское равноправие?
— Хочешь пива? — перевел Генри разговор на другую тему. — Не буду с тобой спорить.
— Контрдемонстрация — вот что нам нужно, — подумал я вслух. — Нам нужны люди, размахивающие рядом с Гарольдом Квестом плакатами, на которых написано: «Увеличим безработицу», «Лишить помощников конюхов работы», «Всех лошадей, участвующих в скачках — на мыло», «Пособие по безработице — кузнецам».
— Не кузнецам, а коновалам, — заметил Генри.
— Чего?
— Коновалы подковывают лошадей. Кузнецы куют железные ворота.
— Давай, где твое пиво? — согласился я.
Однако пиво пришлось отложить из-за прибытия двух автомобилей, подгоняемых кипящими страстями, разгоревшимися после контакта с Гарольдом Квестом.
За передним бампером первой машины застрял обрывок плаката «Запретить жестокость», но, как нередко бывает в подобного рода конфликтах, повелительное банальное предупреждение вызвало обратную реакцию.
У водителя, Оливера Уэллса, начисто слетел лоск джентльменской учтивости, обнажив более глубокие и основательные и более жесткие качества, и я подумал, что за ровным гудением мотора прячется вот такая же сокрушительная мощь поршней. Она намного сильнее и намного неумолимее, чем видно на поверхности. Очень вероятно, что при таком раскрытии человеческой сущности выявится жестокость.
От гнева у него трясся кончик носа и оттопыренные уши.
Скользнув по мне безразличным взглядом, он бросил:
— Где Роджер?
— У себя, — сказал я.
Оливер устремился к двери конторы, определенно не замечая разворачивавшейся вокруг него шумной деятельности. В воздухе запахло гарью от раскаленных шин, и рядом с первой машиной, как внезапно застывшая молния, остановилась вторая, из нее пулей выскочила похожая на фурию Ребекка.
Я тут же сообразил, что сегодня это первый из тех Стрэттонов, которые были для меня бесконечно неприятнее ее занятого собственными волосами брата.
Одетая в отлично скроенные бежевые брюки и ярко-красный свитер, Ребекка источала испепеляющую ярость.
— Я прикончу этого вшивого кретина, — возвестила она миру. — Он напрашивается на то, чтобы его переехали, и я это сделаю. Клянусь, сделаю, если он еще раз осмелится назвать меня «милашкой».
Я чудом удержался от того, чтобы не рассмеяться. Не видевший причины сдерживаться, к тому же сразу же рассмотревший во взбешенной женщине вставший на дыбы феминизм, Генри просто загоготал. Она полуприщурила глаза, и он получил полный заряд яда, что не произвело на него никакого впечатления.
— Ладно, — он решительно кивнул головой.
— Но, — заметил я, — весьма возможно, что он распинается так вовсе не из-за лошадей. Весьма возможно, он просто ищет способ помешать людям получать удовольствие. Удовольствие получает он, и в этом его главная цель. Он давно уже пытается попасть под машину, но так, чтобы при этом не пострадать. Завтра у него может получиться, и его задержит полиция. У людей встречаются разные увлечения.
— Все фанатики сумасшедшие, — сказал он.
— А как насчет суфражисток, желающих пострадать за женское равноправие?
— Хочешь пива? — перевел Генри разговор на другую тему. — Не буду с тобой спорить.
— Контрдемонстрация — вот что нам нужно, — подумал я вслух. — Нам нужны люди, размахивающие рядом с Гарольдом Квестом плакатами, на которых написано: «Увеличим безработицу», «Лишить помощников конюхов работы», «Всех лошадей, участвующих в скачках — на мыло», «Пособие по безработице — кузнецам».
— Не кузнецам, а коновалам, — заметил Генри.
— Чего?
— Коновалы подковывают лошадей. Кузнецы куют железные ворота.
— Давай, где твое пиво? — согласился я.
Однако пиво пришлось отложить из-за прибытия двух автомобилей, подгоняемых кипящими страстями, разгоревшимися после контакта с Гарольдом Квестом.
За передним бампером первой машины застрял обрывок плаката «Запретить жестокость», но, как нередко бывает в подобного рода конфликтах, повелительное банальное предупреждение вызвало обратную реакцию.
У водителя, Оливера Уэллса, начисто слетел лоск джентльменской учтивости, обнажив более глубокие и основательные и более жесткие качества, и я подумал, что за ровным гудением мотора прячется вот такая же сокрушительная мощь поршней. Она намного сильнее и намного неумолимее, чем видно на поверхности. Очень вероятно, что при таком раскрытии человеческой сущности выявится жестокость.
От гнева у него трясся кончик носа и оттопыренные уши.
Скользнув по мне безразличным взглядом, он бросил:
— Где Роджер?
— У себя, — сказал я.
Оливер устремился к двери конторы, определенно не замечая разворачивавшейся вокруг него шумной деятельности. В воздухе запахло гарью от раскаленных шин, и рядом с первой машиной, как внезапно застывшая молния, остановилась вторая, из нее пулей выскочила похожая на фурию Ребекка.
Я тут же сообразил, что сегодня это первый из тех Стрэттонов, которые были для меня бесконечно неприятнее ее занятого собственными волосами брата.
Одетая в отлично скроенные бежевые брюки и ярко-красный свитер, Ребекка источала испепеляющую ярость.
— Я прикончу этого вшивого кретина, — возвестила она миру. — Он напрашивается на то, чтобы его переехали, и я это сделаю. Клянусь, сделаю, если он еще раз осмелится назвать меня «милашкой».
Я чудом удержался от того, чтобы не рассмеяться. Не видевший причины сдерживаться, к тому же сразу же рассмотревший во взбешенной женщине вставший на дыбы феминизм, Генри просто загоготал. Она полуприщурила глаза, и он получил полный заряд яда, что не произвело на него никакого впечатления.