— Я? К вам?
— Да-да, когда захотите в пророки.
— Вы с ума сошли.
— Сами прибежите! Со своими идеями, со своими проповедями. Когда захотите их разнести, распустить по свету. Вы же не умеете, не знаете, как это делается, вы не знаете, как заставить себя слушать, и прибежите просить меня, безграмотного и мелкого.
— Ни за что!
— Увидим.
— Вы все перепачкаете.
— Не смейте!
— Посмею.
— Вы комнатный оратор.
— А вы площадной профанатор.
— Хам!
— Бездарность!
Оба уже задыхались, но все еще ухитрялись доставать из памяти нужные слова и метко бить друг друга.
Стуки прекратились, но наступившая тишина тревожила Троеверова еще больше. Инстинкт жизни в этой квартире подсказывал ему, что готовится что-то необычное, небывалое даже в ее темных летописях. Он напряженно вслушивался сквозь крики в зловещую тишину и пропустил кульминационный момент спора, какое-то последнее оскорбление, после которого дядя Филипп с криком «предатель» кинулся на друга своей юности и вцепился в него крепкими, сухонькими ручонками.
Почти в тот же момент что-то грохнуло в отдаленных переходах, и с легким треском погасла лампа.
Сразу запахло горелым.
Троеверов на ощупь выбрался в темный коридор, толкнулся в одну дверь, в другую — так и есть обе были заколочены с безнадежной обстоятельностью. Узенькое пространство коридорчика быстро заполнялось дымом какого-то химически-газового свойства, запах казался непереносимым даже ему, нюхавшему на заводе всякое. Пришлось отпрыгнуть в комнату и поплотнее прикрыть дверь. Окно было заделано на зиму еще Саватеевыми, здесь тоже следовало ожидать той же жутковатой обстоятельности, а крошечная форточка ничего не могла изменить. Притихшие спорщики и Лариса Петровна блуждали впотьмах, кашляли и говорили наугад все успокоительные слова, какие могли вспомнить, «пробки», «напряжение», «контакты». Но Сережа, опытный Сережа, выросший в этой квартире и знавший, на что она способна, уже стоял на коленях перед саватеевским буфетом и гремел в нижних ящиках чем-то железным — видно, искал инструменты для взлома.
Дышать становилось все труднее.
Мерзкий дым обладал совершенно исключительной удушающей способностью — казалось, раз попав в горло, он уже застревает там навсегда, и никакой кашель не в силах выдрать его оттуда. При такой густоте он грозил чёрез десять минут заполнить всю комнату и хлынуть на улицу.
— Да не то… не то, — говорил Троеверов, кашляя и отбрасьюая предлагаемые Сережей железки.
Салевич и дядя Филипп, сойдясь у форточки, негромко проклинали эту неслыханную дикость и безобразие, наперебой глотали живительный воздух.
— Я? К вам?
— Да-да, когда захотите в пророки.
— Вы с ума сошли.
— Сами прибежите! Со своими идеями, со своими проповедями. Когда захотите их разнести, распустить по свету. Вы же не умеете, не знаете, как это делается, вы не знаете, как заставить себя слушать, и прибежите просить меня, безграмотного и мелкого.
— Ни за что!
— Увидим.
— Вы все перепачкаете.
— Не смейте!
— Посмею.
— Вы комнатный оратор.
— А вы площадной профанатор.
— Хам!
— Бездарность!
Оба уже задыхались, но все еще ухитрялись доставать из памяти нужные слова и метко бить друг друга.
Стуки прекратились, но наступившая тишина тревожила Троеверова еще больше. Инстинкт жизни в этой квартире подсказывал ему, что готовится что-то необычное, небывалое даже в ее темных летописях. Он напряженно вслушивался сквозь крики в зловещую тишину и пропустил кульминационный момент спора, какое-то последнее оскорбление, после которого дядя Филипп с криком «предатель» кинулся на друга своей юности и вцепился в него крепкими, сухонькими ручонками.
Почти в тот же момент что-то грохнуло в отдаленных переходах, и с легким треском погасла лампа.
Сразу запахло горелым.
Троеверов на ощупь выбрался в темный коридор, толкнулся в одну дверь, в другую — так и есть обе были заколочены с безнадежной обстоятельностью. Узенькое пространство коридорчика быстро заполнялось дымом какого-то химически-газового свойства, запах казался непереносимым даже ему, нюхавшему на заводе всякое. Пришлось отпрыгнуть в комнату и поплотнее прикрыть дверь. Окно было заделано на зиму еще Саватеевыми, здесь тоже следовало ожидать той же жутковатой обстоятельности, а крошечная форточка ничего не могла изменить. Притихшие спорщики и Лариса Петровна блуждали впотьмах, кашляли и говорили наугад все успокоительные слова, какие могли вспомнить, «пробки», «напряжение», «контакты». Но Сережа, опытный Сережа, выросший в этой квартире и знавший, на что она способна, уже стоял на коленях перед саватеевским буфетом и гремел в нижних ящиках чем-то железным — видно, искал инструменты для взлома.
Дышать становилось все труднее.
Мерзкий дым обладал совершенно исключительной удушающей способностью — казалось, раз попав в горло, он уже застревает там навсегда, и никакой кашель не в силах выдрать его оттуда. При такой густоте он грозил чёрез десять минут заполнить всю комнату и хлынуть на улицу.
— Да не то… не то, — говорил Троеверов, кашляя и отбрасьюая предлагаемые Сережей железки.
Салевич и дядя Филипп, сойдясь у форточки, негромко проклинали эту неслыханную дикость и безобразие, наперебой глотали живительный воздух.