Через месяц после беседы с Кнаком в гостеприимном зале «Голубого Льва», Розенцвейг уже чувствовал себя полным хозяином лаборатории и приискивал помощника на свое прежнее место.
Через пять недель, протекших с того знаменательного дня, когда стекляный стакан отскочил от каменного пола, как резиновый мяч, в квартиру при заводе, все еще занятую бывшим старшим химиком, позвонил щеголевато одетый молодой человек, говоривший по-немецки с характерным акцентом немца, родившегося и выросшего в Америке. Это был Якоб Боннэт, доверенный Треста Стекольных Заводов Северо-Американских Соединенных Штатов и Канады, явившийся в Эйзенах из Чикаго для личных переговоров с Кнаком. Тот был предуведомлен о его приезде телеграммой и ждал посетителя, не скрывая своего нетерпения.
Разговор, происшедший между изобретателем и его заатлантическим гостем, был по-американски короток и содержателен.
— Трест поручил мне, мистер Кнак, если мы сойдемся в цене, купить ваше изобретение.
— А если не сойдемся?
— Тогда, — улыбнулся американец, — я должен буду дать ту цену, которую вы назначите, и все-таки купить.
— И эта, приемлемая для треста цена?
— Э, нет! Мы хотим знать ваше предельное требование.
— Миллион долларов, — отвечал Кнак.
— Прекрасно… Рад, что не два. Дело в том, что я получаю от треста тем большее вознаграждение, чем больше съэкономлю на этой покупке.
— Ничего не имею против двух, — рассмеялся изобретатель.
— Поздно. Цену сказали вы сами. Нужен задаток? Вот чек на десять тысяч, пишите расписку. С ближайшим пароходом будьте любезны выехать в Чикаго, запатентовать ваше изобретение в Соединенных Штатах и передать патент в собственность треста.
— Трест перейдет на изготовление небьющегося стекла?
— Ничего подобного! Трест, пользуясь патентным правом, будет тщательно следить, чтобы никто нигде не вздумал готовить такое стекло. Ведь, это же разорение всей стекольной промышленности. Продукцию пришлось бы сократить вдесятеро.
— Но зато каким облегчением это было бы для бедняков, — подчеркнул Кнак.
— Во-первых, — отвечал Боннэт, — тресту в высокой степени наплевать на этих самых бедняков, среди них нет его акционеров, во-вторых, вы напрасно воображаете, что бедняки будут вам благодарны за ваше открытие. Оно очень удорожит стоимость посуды. Поверьте, что бедным людям легче время от времени покупать новый стакан за пять центов, чем сразу уплатить целый доллар за вечный стакан.
— Но почему же доллар, когда такие стаканы можно безубыточно продавать по сорок пфеннигов, — по десять центов?
— Э, я вижу, вы хотя и хороший химик, но ни к чорту негодный экономист. Только при цене доллар за стакан трест сможет выплачивать акционерам такой же дивиденд, какой они получают сейчас. Мы это все уже подсчитали. Да и не все ли вам равно, станут ли бедняки пить свое пиво из небьющихся стаканов, или попрежнему при случае будут колотить их вдребезги. Ваш миллион от этого не уменьшится и не увеличится.
— Да, — несколько разочарованно протянул изобретатель, — но я мечтал не только о богатстве, мне хотелось принести и пользу людям.
— Фу! Это в вас говорит европейская сентиментальность. Противно слушать! Мы, американцы, люди— дела, доллар прежде всего.
— Так, — вздохнул Кнак, — вероятно вы правы. Во всяком случае я согласен на ваши условия.
— У вас, — спросил Боннэт, — есть рецепты, формулы, записки?..
Через месяц после беседы с Кнаком в гостеприимном зале «Голубого Льва», Розенцвейг уже чувствовал себя полным хозяином лаборатории и приискивал помощника на свое прежнее место.
Через пять недель, протекших с того знаменательного дня, когда стекляный стакан отскочил от каменного пола, как резиновый мяч, в квартиру при заводе, все еще занятую бывшим старшим химиком, позвонил щеголевато одетый молодой человек, говоривший по-немецки с характерным акцентом немца, родившегося и выросшего в Америке. Это был Якоб Боннэт, доверенный Треста Стекольных Заводов Северо-Американских Соединенных Штатов и Канады, явившийся в Эйзенах из Чикаго для личных переговоров с Кнаком. Тот был предуведомлен о его приезде телеграммой и ждал посетителя, не скрывая своего нетерпения.
Разговор, происшедший между изобретателем и его заатлантическим гостем, был по-американски короток и содержателен.
— Трест поручил мне, мистер Кнак, если мы сойдемся в цене, купить ваше изобретение.
— А если не сойдемся?
— Тогда, — улыбнулся американец, — я должен буду дать ту цену, которую вы назначите, и все-таки купить.
— И эта, приемлемая для треста цена?
— Э, нет! Мы хотим знать ваше предельное требование.
— Миллион долларов, — отвечал Кнак.
— Прекрасно… Рад, что не два. Дело в том, что я получаю от треста тем большее вознаграждение, чем больше съэкономлю на этой покупке.
— Ничего не имею против двух, — рассмеялся изобретатель.
— Поздно. Цену сказали вы сами. Нужен задаток? Вот чек на десять тысяч, пишите расписку. С ближайшим пароходом будьте любезны выехать в Чикаго, запатентовать ваше изобретение в Соединенных Штатах и передать патент в собственность треста.
— Трест перейдет на изготовление небьющегося стекла?
— Ничего подобного! Трест, пользуясь патентным правом, будет тщательно следить, чтобы никто нигде не вздумал готовить такое стекло. Ведь, это же разорение всей стекольной промышленности. Продукцию пришлось бы сократить вдесятеро.
— Но зато каким облегчением это было бы для бедняков, — подчеркнул Кнак.
— Во-первых, — отвечал Боннэт, — тресту в высокой степени наплевать на этих самых бедняков, среди них нет его акционеров, во-вторых, вы напрасно воображаете, что бедняки будут вам благодарны за ваше открытие. Оно очень удорожит стоимость посуды. Поверьте, что бедным людям легче время от времени покупать новый стакан за пять центов, чем сразу уплатить целый доллар за вечный стакан.
— Но почему же доллар, когда такие стаканы можно безубыточно продавать по сорок пфеннигов, — по десять центов?
— Э, я вижу, вы хотя и хороший химик, но ни к чорту негодный экономист. Только при цене доллар за стакан трест сможет выплачивать акционерам такой же дивиденд, какой они получают сейчас. Мы это все уже подсчитали. Да и не все ли вам равно, станут ли бедняки пить свое пиво из небьющихся стаканов, или попрежнему при случае будут колотить их вдребезги. Ваш миллион от этого не уменьшится и не увеличится.
— Да, — несколько разочарованно протянул изобретатель, — но я мечтал не только о богатстве, мне хотелось принести и пользу людям.
— Фу! Это в вас говорит европейская сентиментальность. Противно слушать! Мы, американцы, люди— дела, доллар прежде всего.
— Так, — вздохнул Кнак, — вероятно вы правы. Во всяком случае я согласен на ваши условия.
— У вас, — спросил Боннэт, — есть рецепты, формулы, записки?..