И пошел обедать последним, не полез первой ложкой: дома отцу первой ложки и то не прощаешь. Видно, и вправду говорят: «Не в месте дело, а в человеке». Вот и я стал первым, а каждый из них в то утро был лучше меня, честнее, насиловать девушек не замышлял, приятелю веселого товара не поставлял.
Подхожу к котлу — сидит моя Наташа на камне, головку на руки свесила, спит. Ветер волосками ее по лбу елозит. Грязненькая, маленькая, руки поцарапаны — женщина ты замечательная, боец ты мой знаменитый! И знаешь, от теплоты большой, что в сердце ко мне наливалась, все прибывала, как весенняя вода в Шате, протянул было руку волосы на голове откинуть, чтоб на глаза не липли.
Черненькая эта, Катя, заметила, обрывает меня настороженно:
— Не трожь!
Может быть, подумала: лапать собираюсь. А я волосы от глаз откинуть хотел. И от слова грубого, от окрика ее бабьего снова потемнело у меня в глазах, и вспомнил я ночную беседу с Кулешовым, и все черное во мне встало дыбом, как те ледовины, что вместе с вешней водой несут в моря людскую нашу грязь. Садануть бы тебя матом, сволочь ты, так тебя и эдак! А сказал тихо, как маленькому ребенку:
— Не буди ее! Вишь, умаялась! А ночь опять придет к нам жестокая!
И сразу с окрика спала и Катя эта, как я человеческим голосом заговорил. Глаза потеплели, смотрят на меня внимательно и, вижу, доверчиво.
— И сама, — говорю, — поспи. На карася стала похожа.
— И то, — отвечает, — на карася.
— А я, — говорю, — пробужу. Как иван-озерский лед тронется, так и побужу, а до того и без вас управимся.
— Ну, спасибо, — отвечает, — тебе! А то мы впеременку с ней решились. Наташа никак иван-озерский лед пропустить не хочет, «позор» — говорит.
— И-и, — говорю, — что ты! Знаков не было еще. Как лед на Иван-озере тронется, там всадник дежурит и сюда прискачет. Ай, думаешь, не удержим? Лед-то?
Подняла она голову, смотрит опять внимательно, и я уж глаза не опускаю: очень трудное дело, чтоб девка парню поверила даже на пустяке. Но вижу, сдалась, поверила, и глаза прекратили блестеть бабьим блеском: под кем лед трещит, а под кем и ломается.
— Хорошо, — говорит, — товарищ! Побуди!
И эта «товарищем» назвала. Если б только знала ты, какой я товарищ и что этот товарищ против твоего спящего товарища замыслил!
Часу в шестом вечера, когда начало заводить реку вечерней синевой, прискакал с Иван-озера оголтелый всадник, без шапки, и за полверсты схватился орать и махать руками. Ну, значит, тронулся лед. Держись теперь, Бобриковское строительство! Держитесь теперь, беззаветные работнички Шатовской плотины! Удержите ли вы напор весенней ледной силы? Иль плыть вам вместе с сорванными ледорезами, с ряжами, с гатями, с прожекторами, с прорабами? И мне как быть в решительный этот момент? Знаю я, что вчера в последний раз посылали на горбы, к верхним мужикам, сказать, что вода их достигнет. И к моему отцу посылали. Значит, он и пришел, посланец тот, в аккурат, в самый момент, когда мать над самоварчиком рыдала. Так и остался невыпитым самоварчик! Значит, и родового гнезда моего ледная сила достигнет! Снесет к чертовой матери! И сапоги мои новые поплывут! И собашничек поплывет! А ну-кось, я лед-то на крайние ряжи пущу! Раньше ночи иван-озерскому льду сюда не прийти, а бригадир кто? Я — бригадир. А ночь — что? Дело известное: очень бедовое дело — ночь! Вот как жизнь в тот день меня испытывала! На все сто процентов экзамен давала.
Ворошатся мысли в голове, а внизу вот эдак же ледовины ворошатся, да вдруг как вспомню: батюшки, а ведь я разбудить обещался! Ведь поверила мне! Так же поверила, как Донецкий поверил! Аль обмануть?! Сказал себе это слово, да как брошусь бежать к камушкам, где они вповалку, одна к другой на плечо привалились, а их уж побудил кто-то. Наташа сидит и волосы заправляет, шпильку во рту держит, и красная ее косыночка на коленях лежит, и спину еще чью-то вижу, сквозь шпильку улыбается она парню какому-то — спиной ко мне стоит, и с лица не видать. А на нем сапоги новые, не в глине. Кулешов! Кому же больше? Он разведку делает! Будь у меня в ту минуту лом, разгромил бы ему голову без всякого сомнения. Но жизнь моя опять не обманула меня: не было в руках лома.
А Кулешов уж обернулся, глазом мне мигает, и глаз у него веселый и безвинный, будто только сию минуту котенка придушил. И от глаза его веселого стало страшно мне до самого горла. И не за него, — нет! И не за нее, — волоса не дал бы тронуть! За себя стало страшно. Понял я: до чего я черен, до чего мутная у меня душа.
А подошел к нему тихо: как большой зверь к маленькому подходит, чтобы убить. Взял за руку, отвел в сторонку и говорю:
— Иван-озерский лед пошел! Бери лом и становись в общий ряд.
— Вот тебе раз! А я, — говорит, — по случаю обговоренного дела выходной день устроил. И выпивки припас. Угощаю.
— А насчет обговоренного, — отвечаю ему, и все тише говорю, на полшепот срываюсь, — забудь навсегда, как не было. И если хоть раз да когда-нибудь, в пьяном ли, в трезвом ли виде, из озорства пьяную мою брехню вспомнишь, убью тебя тую же минуту, слова договорить не дам.
И пошел обедать последним, не полез первой ложкой: дома отцу первой ложки и то не прощаешь. Видно, и вправду говорят: «Не в месте дело, а в человеке». Вот и я стал первым, а каждый из них в то утро был лучше меня, честнее, насиловать девушек не замышлял, приятелю веселого товара не поставлял.
Подхожу к котлу — сидит моя Наташа на камне, головку на руки свесила, спит. Ветер волосками ее по лбу елозит. Грязненькая, маленькая, руки поцарапаны — женщина ты замечательная, боец ты мой знаменитый! И знаешь, от теплоты большой, что в сердце ко мне наливалась, все прибывала, как весенняя вода в Шате, протянул было руку волосы на голове откинуть, чтоб на глаза не липли.
Черненькая эта, Катя, заметила, обрывает меня настороженно:
— Не трожь!
Может быть, подумала: лапать собираюсь. А я волосы от глаз откинуть хотел. И от слова грубого, от окрика ее бабьего снова потемнело у меня в глазах, и вспомнил я ночную беседу с Кулешовым, и все черное во мне встало дыбом, как те ледовины, что вместе с вешней водой несут в моря людскую нашу грязь. Садануть бы тебя матом, сволочь ты, так тебя и эдак! А сказал тихо, как маленькому ребенку:
— Не буди ее! Вишь, умаялась! А ночь опять придет к нам жестокая!
И сразу с окрика спала и Катя эта, как я человеческим голосом заговорил. Глаза потеплели, смотрят на меня внимательно и, вижу, доверчиво.
— И сама, — говорю, — поспи. На карася стала похожа.
— И то, — отвечает, — на карася.
— А я, — говорю, — пробужу. Как иван-озерский лед тронется, так и побужу, а до того и без вас управимся.
— Ну, спасибо, — отвечает, — тебе! А то мы впеременку с ней решились. Наташа никак иван-озерский лед пропустить не хочет, «позор» — говорит.
— И-и, — говорю, — что ты! Знаков не было еще. Как лед на Иван-озере тронется, там всадник дежурит и сюда прискачет. Ай, думаешь, не удержим? Лед-то?
Подняла она голову, смотрит опять внимательно, и я уж глаза не опускаю: очень трудное дело, чтоб девка парню поверила даже на пустяке. Но вижу, сдалась, поверила, и глаза прекратили блестеть бабьим блеском: под кем лед трещит, а под кем и ломается.
— Хорошо, — говорит, — товарищ! Побуди!
И эта «товарищем» назвала. Если б только знала ты, какой я товарищ и что этот товарищ против твоего спящего товарища замыслил!
Часу в шестом вечера, когда начало заводить реку вечерней синевой, прискакал с Иван-озера оголтелый всадник, без шапки, и за полверсты схватился орать и махать руками. Ну, значит, тронулся лед. Держись теперь, Бобриковское строительство! Держитесь теперь, беззаветные работнички Шатовской плотины! Удержите ли вы напор весенней ледной силы? Иль плыть вам вместе с сорванными ледорезами, с ряжами, с гатями, с прожекторами, с прорабами? И мне как быть в решительный этот момент? Знаю я, что вчера в последний раз посылали на горбы, к верхним мужикам, сказать, что вода их достигнет. И к моему отцу посылали. Значит, он и пришел, посланец тот, в аккурат, в самый момент, когда мать над самоварчиком рыдала. Так и остался невыпитым самоварчик! Значит, и родового гнезда моего ледная сила достигнет! Снесет к чертовой матери! И сапоги мои новые поплывут! И собашничек поплывет! А ну-кось, я лед-то на крайние ряжи пущу! Раньше ночи иван-озерскому льду сюда не прийти, а бригадир кто? Я — бригадир. А ночь — что? Дело известное: очень бедовое дело — ночь! Вот как жизнь в тот день меня испытывала! На все сто процентов экзамен давала.
Ворошатся мысли в голове, а внизу вот эдак же ледовины ворошатся, да вдруг как вспомню: батюшки, а ведь я разбудить обещался! Ведь поверила мне! Так же поверила, как Донецкий поверил! Аль обмануть?! Сказал себе это слово, да как брошусь бежать к камушкам, где они вповалку, одна к другой на плечо привалились, а их уж побудил кто-то. Наташа сидит и волосы заправляет, шпильку во рту держит, и красная ее косыночка на коленях лежит, и спину еще чью-то вижу, сквозь шпильку улыбается она парню какому-то — спиной ко мне стоит, и с лица не видать. А на нем сапоги новые, не в глине. Кулешов! Кому же больше? Он разведку делает! Будь у меня в ту минуту лом, разгромил бы ему голову без всякого сомнения. Но жизнь моя опять не обманула меня: не было в руках лома.
А Кулешов уж обернулся, глазом мне мигает, и глаз у него веселый и безвинный, будто только сию минуту котенка придушил. И от глаза его веселого стало страшно мне до самого горла. И не за него, — нет! И не за нее, — волоса не дал бы тронуть! За себя стало страшно. Понял я: до чего я черен, до чего мутная у меня душа.
А подошел к нему тихо: как большой зверь к маленькому подходит, чтобы убить. Взял за руку, отвел в сторонку и говорю:
— Иван-озерский лед пошел! Бери лом и становись в общий ряд.
— Вот тебе раз! А я, — говорит, — по случаю обговоренного дела выходной день устроил. И выпивки припас. Угощаю.
— А насчет обговоренного, — отвечаю ему, и все тише говорю, на полшепот срываюсь, — забудь навсегда, как не было. И если хоть раз да когда-нибудь, в пьяном ли, в трезвом ли виде, из озорства пьяную мою брехню вспомнишь, убью тебя тую же минуту, слова договорить не дам.