— Наташей, — отвечает она шепотом.
— И Наташу твою приму, как дочь родную.
Ну, вижу, прошла первая льдина, раскололась, пронеслась. А как вторую разбить, что не приму я его наследства убогого, что нет мне пути никуда из родимого гнезда, из клетки обломанной, из собашника раскрашенного?
— Как дом-то, тятенька, не залило?
— Нет, — говорит, — слава богу. Дошла вода до красной черты, что инженеры указали, остановилась. Враз под нашим плетнем остановилась, возле малины твоей, что от графов Бобринских в революцию пересадил.
— А здорово! — говорю. — Какую плотину выстроили!
— Шут те што наворотили! — поддакивает он, подмазывается, значит. — Лежит Шат озером, хоть пароход станови.
— Это, — говорю, — сейчас, пока заводы не работают, на отметке сто семьдесят два остановились, а заводы достроят — еще воду поднимать придется. Вам по деревне не объявили разве?
— Как не объявили? Объявили. Кому тысячу, кому полторы, и всей, значит, деревне на три версты выше перебираться — строиться, значит. Под конец жизни на новом, значит, месте!
Вот оно, слово-то! Сказали слово-то — и замолчали. И вместо отсталых тех слов опять мужицкая рояль заиграла. Опять ледовина подошла к самым ногам. И больно, и страшно, и жалко, а вижу: надо второй раз ломом заносить, не то она ударит в самую грудь, как третьего дня ударила.
— Я, — говорю, — тятенька, как поправлюсь, к ней пойду жить. Комната у нее на строительстве махонькая, да ведь нас двое — хватит.
Сказал так, а глаза поднять боюсь, и нет слов, чтоб рассказать, что я тогда перечувствовал. Спасибо, фельдшер вошел, аккуратист он у нас страшенный. «Прием, — говорит, — посетителей за исчерпанием времени целиком и полностью окончен». Остановился в дверях с клистиром и дожидается, чтоб ушли. Испугались они — не то очков его роговых, колесами, не то окрика его: разом пошли к дверям. Мать зацепилась за коврик, чуть не упала. Оттого, видать, и не заплакала старуха, что, уходя, за коврик зацепилась. А отец ушел — согнувшись, и даже не обернулся.
Вспоминаю сейчас это время, и встает оно за справедливым моим рассказом в плечо мне, и вижу я, оборотясь на время: не было у меня в жизни дней более ответственных, да, пожалуй, и не будет. Что ж теперь? Теперь я в общем строю. Оборотись направо, оборотись налево — плечи товарищей, и задача жизни такая, что, будь вдвое шире мои плечи, и то не хватило бы, а тогда в одиночку шел, на ощупь, два огонька только и были — Наташа, жена моя замечательная, да вот Донецкий тот, строитель Шатовской плотины.
Пришел он ко мне навестить.
После, как воду плотинами удержали, на него все, как на героя, смотрели. В газетах писали, портрет его поместили во весь рост. А он вошел все такой же: папироса, зажеванная во рту, походка косолапая, нескладный, большой, рыжая щетина кустами на щеках растет, а веселый, и все с шуточкой.
— Ну, как? — спрашивает. — Жив?
— Жив, — отвечаю, — покеда!
— А ты в сволочи записываться хотел. Эх, ты! — щелкнул пальцами возле моего носа: — Блямбля.
Чего хотел этим словом сказать, не знаю, а чувствую: обидеть не хотел, — улыбается, и улыбка у него такая, будто самое себя боится.
— Ты, — спрашивает опять, — как? Проваляться долго ли думаешь?
Ну, тут и я осмелился на шутку:
— Аль, — спрашиваю, — тебе понадобился?
— Наташей, — отвечает она шепотом.
— И Наташу твою приму, как дочь родную.
Ну, вижу, прошла первая льдина, раскололась, пронеслась. А как вторую разбить, что не приму я его наследства убогого, что нет мне пути никуда из родимого гнезда, из клетки обломанной, из собашника раскрашенного?
— Как дом-то, тятенька, не залило?
— Нет, — говорит, — слава богу. Дошла вода до красной черты, что инженеры указали, остановилась. Враз под нашим плетнем остановилась, возле малины твоей, что от графов Бобринских в революцию пересадил.
— А здорово! — говорю. — Какую плотину выстроили!
— Шут те што наворотили! — поддакивает он, подмазывается, значит. — Лежит Шат озером, хоть пароход станови.
— Это, — говорю, — сейчас, пока заводы не работают, на отметке сто семьдесят два остановились, а заводы достроят — еще воду поднимать придется. Вам по деревне не объявили разве?
— Как не объявили? Объявили. Кому тысячу, кому полторы, и всей, значит, деревне на три версты выше перебираться — строиться, значит. Под конец жизни на новом, значит, месте!
Вот оно, слово-то! Сказали слово-то — и замолчали. И вместо отсталых тех слов опять мужицкая рояль заиграла. Опять ледовина подошла к самым ногам. И больно, и страшно, и жалко, а вижу: надо второй раз ломом заносить, не то она ударит в самую грудь, как третьего дня ударила.
— Я, — говорю, — тятенька, как поправлюсь, к ней пойду жить. Комната у нее на строительстве махонькая, да ведь нас двое — хватит.
Сказал так, а глаза поднять боюсь, и нет слов, чтоб рассказать, что я тогда перечувствовал. Спасибо, фельдшер вошел, аккуратист он у нас страшенный. «Прием, — говорит, — посетителей за исчерпанием времени целиком и полностью окончен». Остановился в дверях с клистиром и дожидается, чтоб ушли. Испугались они — не то очков его роговых, колесами, не то окрика его: разом пошли к дверям. Мать зацепилась за коврик, чуть не упала. Оттого, видать, и не заплакала старуха, что, уходя, за коврик зацепилась. А отец ушел — согнувшись, и даже не обернулся.
Вспоминаю сейчас это время, и встает оно за справедливым моим рассказом в плечо мне, и вижу я, оборотясь на время: не было у меня в жизни дней более ответственных, да, пожалуй, и не будет. Что ж теперь? Теперь я в общем строю. Оборотись направо, оборотись налево — плечи товарищей, и задача жизни такая, что, будь вдвое шире мои плечи, и то не хватило бы, а тогда в одиночку шел, на ощупь, два огонька только и были — Наташа, жена моя замечательная, да вот Донецкий тот, строитель Шатовской плотины.
Пришел он ко мне навестить.
После, как воду плотинами удержали, на него все, как на героя, смотрели. В газетах писали, портрет его поместили во весь рост. А он вошел все такой же: папироса, зажеванная во рту, походка косолапая, нескладный, большой, рыжая щетина кустами на щеках растет, а веселый, и все с шуточкой.
— Ну, как? — спрашивает. — Жив?
— Жив, — отвечаю, — покеда!
— А ты в сволочи записываться хотел. Эх, ты! — щелкнул пальцами возле моего носа: — Блямбля.
Чего хотел этим словом сказать, не знаю, а чувствую: обидеть не хотел, — улыбается, и улыбка у него такая, будто самое себя боится.
— Ты, — спрашивает опять, — как? Проваляться долго ли думаешь?
Ну, тут и я осмелился на шутку:
— Аль, — спрашиваю, — тебе понадобился?