— Почему она тебе так нравится?.. — Мирьям со смехом ускользает из его рук. — Повязка моя?.. Хоть мамы постыдился бы! — добавляет она тихо.
Повязка, которая покрывает ее голову, и мать, стоящая лицом к книжному шкафу и якобы ищущая «Тайч хумеш» — это два тяжелых камня у нее на груди.
До свадьбы у Мирьям было две длинных, толстых золотисто-шелковых косы. Все девушки завидовали ей. Когда она проходила по базару, люди шептали: «Вот идет само искушение!» Зореха, тогда уже ее жениха, в дрожь бросало от радости, когда ему удавалось подери жать в руке ее косу. Но, с позволения сказать, когда это ему удавалось? Меньше года они были женихом и невестой. Виделись всего лишь несколько раз: однажды — в ночь пятидесятницы; другой раз в праздник торы тайком сбежали из синагоги во время акофес; а еще раз встретились на пасху, гуляли за городом… Тогда именно их. и «словили». Начались толки, пересуды. Раввин призвал к себе родителей и сказал, что всей душой верит в безупречность их детей, и все же советует немедленно обвенчать их.
Мать Мирьям — «долговязая Серл» — даже всех перин и подушек перьями не набила; отец Зореха, веревочник, не собрал еще всего приданого, — а свадьбу все же сыграли. И перед венцом золотисто-шелковые волосы отрезали.
Мирьям горько-горько рыдала.
Сидя среди молодых людей, Зорех почувствовал боль, — так рассказывал он потом, — когда ножницы коснулись ее кос. Его так и резануло по сердцу. Когда на стол подали золотистый бульон, жених и невеста выглядели так кисло, точно «у них затонул корабль с кислым молоком»…
Ох, уж эта повязка, эта повязка!
Волосы снова отросли бы, если б их не приходилось все время подстригать. Зорех, правда, говорит, что есть такие города, где еврейки носят парики, а некоторые — даже собственные волосы. Но ведь известно, что Зорех этот немного вольнодумец. Если б господь помог, говорит он, и ему выпал бы выигрыш в лотерее (от торговли, как известно, не разбогатеешь), он оставил бы тысячи две теще, а сам со своей Мирьям переехал бы в большой город.
Мирьям, однако, об этом и слышать не хочет. Она умоляет Зореха не говорить о таких вещах, целует, обнимает его, только бы он замолчал.
Во-первых, как это можно оставить мать одну, пусть даже с деньгами?! А вдруг она, упаси боже, заболеет? Человек в летах… Кто ей глоток воды подаст? Во-вторых, Мирьям боится самого греха. Есть, конечно, такие города — раз Зорех говорит, значит, правда. Она верит ему. Но мало ли как бывает! Были ведь когда-то Содом и Гоморра, о которых рассказано в «Тайч хумеш». Там, правда, нравы были покруче: железные кровати для пришельцев… сирот обмазывали медом… А кто знает, не призовет ли господь своих ангелов, посоветуется с ними, а затем в одно мгновенье уничтожит нынешние Содом и Гоморру?
Она знает, что бог — да святится имя его — долготерпелив. Он ждет… авось люди покаются.
— Нет, Зорех, — говорит Мирьям, — я так не хочу… Когда говорят нельзя, значит, нельзя…
Мать доставляет ей еще большие муки.
Любовь долговязой Серл к своей дочери сильнее любви десятка матерей — вместе взятых. Она ей поперек ничего не скажет. Но с тех пор как жениха и невесту «словили», она с них глаз не сводит… Все стережет, все оберегает их.
— Ты, — говорит она Мирьям, — благочестивая душа, но сердце у тебя мягкое. А чтобы устоять против искусителя, нужно иметь железную силу. Человек должен противоборствовать ему, как лев, потому что искуситель опасней змеи.
И она принялась за свою добрую, но слабую дочь, за эту благочестивую, но неустойчивую душу, чтобы вооружить ее против демона зла. Однако после каждого такого «вооружения» Мирьям оставалась чуть жива: у нее ныло сердце, ночью ее мучили кошмары.
Стоило Зореху выйти за дверь, как мать принималась за свои наставления.
Серл весьма учена. Она без запинки читает по-еврейски, чуть ли не наизусть знает «Тайч хумеш», «Кав-Хайошор», «Начала мудрости» и еще несколько подобных книг. О преисподней ей все точно известно, тут она как у себя дома. Она знает, в каком месте варят в горячей смоле, где жгут черным пламенем, где черти поджаривают грешные души, как цыплят на вертеле. Она знает все каноны потустороннего мира: за какие грехи вешают за язык, за какие швыряют между небом и землей, а орлы и вороны вырывают у грешника куски мяса; за какие грехи мечутся в чащобах, где хищные звери кусают за пятки; за какие провинности сдирают кожу, заворачивают в колючие тернии, да еще приказывают черпать воду посудой без дна… Счастье наше, что бог милосерд и долготерпелив, ничего не ждет он от нас, только покаяния.
Мирьям слушает все это, белая как мел, с бьющимся сердцем, с дрожащими губами.
Ее охватывает страх. Она знает, что человек грешен… Еще хуже он в те дни, когда женщина полна бесов, когда вокруг нее роями пляшут духи зла, когда женщина не смеет глянуть в зеркало, чтобы на нем не осталось пятна. Тогда дыхание ее нечисто, в одежде ее прячутся грешные души и всякие чудовища. Как боялась она в эти дни Зореха!
И прежде чем это к ней приходило, испуганная мать без конца расспрашивала: «Доченька, может быть, уже? Может быть, скрываешь, хочешь таким грехом погубить свои молодые годы?! Посмотри еще раз, может, все же есть!.. Может, ты была не очень внимательна?..»
— Мамочка, — спросила однажды Мирьям, — почему Зорех считает все это пустяком? Он даже смеется, когда я бросаю ему ключи.
— Почему она тебе так нравится?.. — Мирьям со смехом ускользает из его рук. — Повязка моя?.. Хоть мамы постыдился бы! — добавляет она тихо.
Повязка, которая покрывает ее голову, и мать, стоящая лицом к книжному шкафу и якобы ищущая «Тайч хумеш» — это два тяжелых камня у нее на груди.
До свадьбы у Мирьям было две длинных, толстых золотисто-шелковых косы. Все девушки завидовали ей. Когда она проходила по базару, люди шептали: «Вот идет само искушение!» Зореха, тогда уже ее жениха, в дрожь бросало от радости, когда ему удавалось подери жать в руке ее косу. Но, с позволения сказать, когда это ему удавалось? Меньше года они были женихом и невестой. Виделись всего лишь несколько раз: однажды — в ночь пятидесятницы; другой раз в праздник торы тайком сбежали из синагоги во время акофес; а еще раз встретились на пасху, гуляли за городом… Тогда именно их. и «словили». Начались толки, пересуды. Раввин призвал к себе родителей и сказал, что всей душой верит в безупречность их детей, и все же советует немедленно обвенчать их.
Мать Мирьям — «долговязая Серл» — даже всех перин и подушек перьями не набила; отец Зореха, веревочник, не собрал еще всего приданого, — а свадьбу все же сыграли. И перед венцом золотисто-шелковые волосы отрезали.
Мирьям горько-горько рыдала.
Сидя среди молодых людей, Зорех почувствовал боль, — так рассказывал он потом, — когда ножницы коснулись ее кос. Его так и резануло по сердцу. Когда на стол подали золотистый бульон, жених и невеста выглядели так кисло, точно «у них затонул корабль с кислым молоком»…
Ох, уж эта повязка, эта повязка!
Волосы снова отросли бы, если б их не приходилось все время подстригать. Зорех, правда, говорит, что есть такие города, где еврейки носят парики, а некоторые — даже собственные волосы. Но ведь известно, что Зорех этот немного вольнодумец. Если б господь помог, говорит он, и ему выпал бы выигрыш в лотерее (от торговли, как известно, не разбогатеешь), он оставил бы тысячи две теще, а сам со своей Мирьям переехал бы в большой город.
Мирьям, однако, об этом и слышать не хочет. Она умоляет Зореха не говорить о таких вещах, целует, обнимает его, только бы он замолчал.
Во-первых, как это можно оставить мать одну, пусть даже с деньгами?! А вдруг она, упаси боже, заболеет? Человек в летах… Кто ей глоток воды подаст? Во-вторых, Мирьям боится самого греха. Есть, конечно, такие города — раз Зорех говорит, значит, правда. Она верит ему. Но мало ли как бывает! Были ведь когда-то Содом и Гоморра, о которых рассказано в «Тайч хумеш». Там, правда, нравы были покруче: железные кровати для пришельцев… сирот обмазывали медом… А кто знает, не призовет ли господь своих ангелов, посоветуется с ними, а затем в одно мгновенье уничтожит нынешние Содом и Гоморру?
Она знает, что бог — да святится имя его — долготерпелив. Он ждет… авось люди покаются.
— Нет, Зорех, — говорит Мирьям, — я так не хочу… Когда говорят нельзя, значит, нельзя…
Мать доставляет ей еще большие муки.
Любовь долговязой Серл к своей дочери сильнее любви десятка матерей — вместе взятых. Она ей поперек ничего не скажет. Но с тех пор как жениха и невесту «словили», она с них глаз не сводит… Все стережет, все оберегает их.
— Ты, — говорит она Мирьям, — благочестивая душа, но сердце у тебя мягкое. А чтобы устоять против искусителя, нужно иметь железную силу. Человек должен противоборствовать ему, как лев, потому что искуситель опасней змеи.
И она принялась за свою добрую, но слабую дочь, за эту благочестивую, но неустойчивую душу, чтобы вооружить ее против демона зла. Однако после каждого такого «вооружения» Мирьям оставалась чуть жива: у нее ныло сердце, ночью ее мучили кошмары.
Стоило Зореху выйти за дверь, как мать принималась за свои наставления.
Серл весьма учена. Она без запинки читает по-еврейски, чуть ли не наизусть знает «Тайч хумеш», «Кав-Хайошор», «Начала мудрости» и еще несколько подобных книг. О преисподней ей все точно известно, тут она как у себя дома. Она знает, в каком месте варят в горячей смоле, где жгут черным пламенем, где черти поджаривают грешные души, как цыплят на вертеле. Она знает все каноны потустороннего мира: за какие грехи вешают за язык, за какие швыряют между небом и землей, а орлы и вороны вырывают у грешника куски мяса; за какие грехи мечутся в чащобах, где хищные звери кусают за пятки; за какие провинности сдирают кожу, заворачивают в колючие тернии, да еще приказывают черпать воду посудой без дна… Счастье наше, что бог милосерд и долготерпелив, ничего не ждет он от нас, только покаяния.
Мирьям слушает все это, белая как мел, с бьющимся сердцем, с дрожащими губами.
Ее охватывает страх. Она знает, что человек грешен… Еще хуже он в те дни, когда женщина полна бесов, когда вокруг нее роями пляшут духи зла, когда женщина не смеет глянуть в зеркало, чтобы на нем не осталось пятна. Тогда дыхание ее нечисто, в одежде ее прячутся грешные души и всякие чудовища. Как боялась она в эти дни Зореха!
И прежде чем это к ней приходило, испуганная мать без конца расспрашивала: «Доченька, может быть, уже? Может быть, скрываешь, хочешь таким грехом погубить свои молодые годы?! Посмотри еще раз, может, все же есть!.. Может, ты была не очень внимательна?..»
— Мамочка, — спросила однажды Мирьям, — почему Зорех считает все это пустяком? Он даже смеется, когда я бросаю ему ключи.