А это потому, да будет вам известно, что ныне благочестивая, добродетельная и блаженная в женах Мирьям-Двося в те времена еще не была главным авторитетом у наших женщин, не звала меня, как теперь, Берл Колбаса, а ласково — Береле, я же называл ее Мирьям-душка. Надо признаться, был такой грех — любили мы друг друга. И вот, как только, бывало, услышит последнюю строчку моей песни о том, что «жаждой рот свело», так тут же несет мне вишневки. А вино, как известно, здорово горячит кровь. Я, бывало, недолго думая хвать ее за юбки и припечатаю горячим поцелуем алые уста-вишенки… Вдвойне освеженный, я вновь принимался за сермягу.
Нынче конец вишенкам!
Я теперь — Берл Колбаса, она — Мирьям-Двося…
А еще я узнал, что земли мало, а крестьян много… как говорят, «с избытком»; что «избыток» этот голодает; что даже с шести моргенов земли не проживешь; поэтому зимой мужичку не до отдыха.
Мужичок принимается за извоз.
Да, замечательный у него отдых! Целыми днями и ночами возит он пшеницу на мельницу к Лейбе.
Как вы думаете, много в том для меня радости, если мой труд, моя сермяга, намокшая, грязная, целую зиму плетется за парою дохлых кляч, которые волокут мельниково зерно пять верст, по тринадцать грошей за мешок?!
Гм!.. А какая мне радость от кожушка?..
Всю зиму он таскает мешки на мельнице у того же Лейбы, а летом лежит закладом в шинке за несколько грошей долга.
Осенью, когда мне приносят его чинить, я пьянею от запаха сивухи.
Ну, а если мельникова енотовая шуба пожалует ко мне собственной персоной, думаете, я получаю большое удовольствие?
Это действительно енотовая шуба, носить ее действительно честь, в местечке ей отдают дань уважения, но мне от этого ни холодно ни жарко.
У меня появилась дурная привычка: чуть что увижу, обязательно начинаю размышлять: откуда оно взялось? Почему такое? Нельзя ли что-нибудь изменить? И вот, как только в руки ко мне попадает мельникова шуба, я тут же задумываюсь:
«Творец мира! Зачем ты создал такую уйму шуб? Почему у одного енотовая шуба, у другого — кожушок, у третьего — сермяга, а у четвертого — ничего?»
И как только я начну думать, размечтаюсь — иголка сразу замрет в руках, а моя благочестивая, добродетельная Мирьям — долгой жизни ей — швыряет мне в голову что под руку подвернется.
Она желает, как и все другие в городке, чтобы Берл Колбаса поменьше думал — побольше работал…
Но что поделаешь, — я должен, должен думать! Ведь я хорошо знаю, что Лейба-мельник не даст мне до тех пор обновить верх своей енотовой шубы, пока не урвет по грошу с мешка у сермяги и по одному грошу с пуда у кожушка…
Ну, не этому ли мне радоваться?
Ах, чуть было не забыл!. Накануне Судного дня подвернулась мне совсем странная работа. И чего только не придумают женщины! Входит наша старостиха Фрейдл, на руках у нее огромные рукавицы. Пригляделся — а это пара крестьянских сапог. Думал — лопну со смеха.
— Доброе утро! — говорит она вкрадчиво. — Доброе утро, Береле!
Фрейдл — подруга моей жены, и обычно она, как и весь городок, называет меня Берл Колбаса. А тут я стал «Береле». Да так это сладенько, хоть варенье вари. Догадываюсь, что ей чего-то от меня нужно.
Мне думается, сапоги эти она стащила с какого-нибудь возка (чем это хуже медяков из благотворительной кружки?) и собирается этот товар у меня пристроить.
А это потому, да будет вам известно, что ныне благочестивая, добродетельная и блаженная в женах Мирьям-Двося в те времена еще не была главным авторитетом у наших женщин, не звала меня, как теперь, Берл Колбаса, а ласково — Береле, я же называл ее Мирьям-душка. Надо признаться, был такой грех — любили мы друг друга. И вот, как только, бывало, услышит последнюю строчку моей песни о том, что «жаждой рот свело», так тут же несет мне вишневки. А вино, как известно, здорово горячит кровь. Я, бывало, недолго думая хвать ее за юбки и припечатаю горячим поцелуем алые уста-вишенки… Вдвойне освеженный, я вновь принимался за сермягу.
Нынче конец вишенкам!
Я теперь — Берл Колбаса, она — Мирьям-Двося…
А еще я узнал, что земли мало, а крестьян много… как говорят, «с избытком»; что «избыток» этот голодает; что даже с шести моргенов земли не проживешь; поэтому зимой мужичку не до отдыха.
Мужичок принимается за извоз.
Да, замечательный у него отдых! Целыми днями и ночами возит он пшеницу на мельницу к Лейбе.
Как вы думаете, много в том для меня радости, если мой труд, моя сермяга, намокшая, грязная, целую зиму плетется за парою дохлых кляч, которые волокут мельниково зерно пять верст, по тринадцать грошей за мешок?!
Гм!.. А какая мне радость от кожушка?..
Всю зиму он таскает мешки на мельнице у того же Лейбы, а летом лежит закладом в шинке за несколько грошей долга.
Осенью, когда мне приносят его чинить, я пьянею от запаха сивухи.
Ну, а если мельникова енотовая шуба пожалует ко мне собственной персоной, думаете, я получаю большое удовольствие?
Это действительно енотовая шуба, носить ее действительно честь, в местечке ей отдают дань уважения, но мне от этого ни холодно ни жарко.
У меня появилась дурная привычка: чуть что увижу, обязательно начинаю размышлять: откуда оно взялось? Почему такое? Нельзя ли что-нибудь изменить? И вот, как только в руки ко мне попадает мельникова шуба, я тут же задумываюсь:
«Творец мира! Зачем ты создал такую уйму шуб? Почему у одного енотовая шуба, у другого — кожушок, у третьего — сермяга, а у четвертого — ничего?»
И как только я начну думать, размечтаюсь — иголка сразу замрет в руках, а моя благочестивая, добродетельная Мирьям — долгой жизни ей — швыряет мне в голову что под руку подвернется.
Она желает, как и все другие в городке, чтобы Берл Колбаса поменьше думал — побольше работал…
Но что поделаешь, — я должен, должен думать! Ведь я хорошо знаю, что Лейба-мельник не даст мне до тех пор обновить верх своей енотовой шубы, пока не урвет по грошу с мешка у сермяги и по одному грошу с пуда у кожушка…
Ну, не этому ли мне радоваться?
Ах, чуть было не забыл!. Накануне Судного дня подвернулась мне совсем странная работа. И чего только не придумают женщины! Входит наша старостиха Фрейдл, на руках у нее огромные рукавицы. Пригляделся — а это пара крестьянских сапог. Думал — лопну со смеха.
— Доброе утро! — говорит она вкрадчиво. — Доброе утро, Береле!
Фрейдл — подруга моей жены, и обычно она, как и весь городок, называет меня Берл Колбаса. А тут я стал «Береле». Да так это сладенько, хоть варенье вари. Догадываюсь, что ей чего-то от меня нужно.
Мне думается, сапоги эти она стащила с какого-нибудь возка (чем это хуже медяков из благотворительной кружки?) и собирается этот товар у меня пристроить.