Сказание о смерти Игоря и мести Ольги завершается под 946 г. сухим повествованием о возложении на древлян тяжкой дани и установлении «уроков» и «уставов». При этом две части дани шли Киеву, третья — в Вышгород самой Ольге, «бе бо Вышегород град Вользин». Эта летописная ремарка свидетельствует о многом: со времени призвания варягов и кормления их в «градах» княжеская власть укрепилась настолько, что к середине Х в. появились собственно княжеские города, как Ольгин Вышгород.
Вышгород, наряду с Угорским, оставался оплотом княжеской власти в киевской округе вплоть до XII в. (недаром в некрополе города обнаруживаются скандинавские древности — Зоценко 2009). Здесь же в летописи упомянуто и принадлежащее княгине село Ольжичи на Десне — в земле северян. Видимо, уже с середины Х столетия в киевской округе формируются княжеские домениальные владения, собственно феодальная земельная собственность в пределах «Русской земли» в Среднем Поднепровье — той земли, на совместное владение которой еще долго претендовали представители русского княжеского рода. В домениальный город Вышгород шла треть той древлянской дани, за счет которой кормились также дружины князя и воеводы Свенельда — поэтому две трети шли в саму столицу: Киев, и киевляне участвовали в перераспределении княжеской дани. Сходным образом Ярослав в 1014 г. должен был платить тысячу гривен своим гридям в Новгороде, а две тысячи — посылать отцу в Киев, как делали «вси посадници новъгородьстии» (ПВЛ. С. 58). А через двести лет новгородский князь Мстислав, победив чудь, две трети дани дал новгородцам, а треть — «дворянам» (НПЛ. С. 251), служившим князю
В следующем 947 г., не менее лапидарно повествует летопись, Ольга идет к Новгороду, устанавливает дани по рекам Мсте и Луге, видимо, останавливается во Пскове, затем ставит «перевесища» для ловли птиц (определяет охотничьи угодья) по Днепру и Десне и возвращается в Киев. Этот пассаж имеет чрезвычайно малый объем в сравнении со «сказанием» о смерти Игоря и мести Ольги, но полем деятельности княгини здесь является не одна древлянская земля, а вся Русь. Кроме того, эта деятельность по своей сути отличается от полюдья, во время которого погиб Игорь.
Реформа Ольги состояла в повсеместной фиксации правовых норм («уставы») и даней («уроки»), которые отныне взимались (как предполагали Л. В. Черепнин, А. А. Зимин и другие исследователи) не во время наездов кормящейся дружины, а специальными представителями княжеской администрации (Черепнин 1965. С. 146–152). Таким образом, древлянское восстание и смерть Игоря оказываются стимулом для установления государственных правовых норм от Среднего Поднепровья до Новгородчины. При этом реформе подвергаются и архаическое государственное право (полюдье), и племенные традиционные нормы, послужившие правовым основанием для казни Игоря. Полюдье сохраняется лишь на периферии Русского государства по преимуществу в виде фиксированной дани.
Как уже отмечалось, сама тематика летописных сказаний о русских князьях — от Рюрика до Ярослава — характеризуется определенным структурным единством и соответствующим подбором сюжетов. Призванию варягов предшествует конфликт: насилие, чинимое «находниками» над словенами и другими племенами, изгнание их за море и призвание князей с дружиной-русью на основе договора — ряда. Далее правление Олега начинается с конфликта с узурпаторами Аскольдом и Диром и возведения на престол в Киеве законного наследника Игоря, с последующим «уставом» — урегулированием даннических отношений со славянами.
Этот «устав», видимо, действовал и при Игоре, судя по полюдью у славян-пактиотов, но новый конфликт и гибель князя вызвали не только вполне традиционную ритуализованную месть, но и очередное правовое усовершенствование государства, уже в правление Ольги, и т. д. вплоть до конфликта новгородцев с варягами при Ярославе в 1016 г. После этого конфликта князь кодифицировал традиционное право — дал «Русскую Правду». Л. В. Черепнин обратил внимание на сходство эпизодов с описанием насилия, чинимого варягами перед призванием князей «по ряду», и конфликта 1016 г. и считал, что известия о позднейших событиях повлияли на составление «легенды о призвании» (Черепнин 1948. С. 247–248).
Подобная структура, однако, свойственна многим эпизодам сказаний о первых русских князьях. Описание конфликтной ситуации и последующего юридического исчерпания ее — характерная черта древнерусского права (в том числе в «Русской Правде» и т. п.) и традиционного права вообще. Правовая основа, сохранявшаяся даже во фразеологии «сказаний», была, видимо, и основой для передачи, хранения в памяти преданий о первых князьях.
Для архаического общества, в том числе славянского, был существенен именно casus primus (Иванов, Топоров 1988; ср.: Зимин 1965), поэтому частное столкновение первого киевского (общерусского) князя с племенной (догосударственной) традицией и его последствия имели для формирующегося государства и его летописания не меньшее значение, чем внешнеполитическая деятельность — выход на мировую арену. Отсюда — значительный объем такого рода текстов, сохранявшихся в памяти нескольких поколений до составления первых летописных сводов Х! в. Летопись оказывается правовым документом не только потому, что включает договоры с греками (как ПВЛ) или «Русскую Правду» (как НПЛ), завещательные акты и т. п. (ср.: Франклин 2010. С. 312). Сама летописная история оказывается историей правовых прецедентов и неким подобием древнерусской «конституции». Сказания об Игоре дают ясное представление о носителях этой традиции — дружине, ближайшем окружении князя, с которым князь совещается и чьим советам следует. С князем и дружиной заключался ряд еще при Рюрике, дружине платили дань по «уставу» Олега и по «пакту» Игоря — нарушение последнего привело к конфликту, занимающему столь значительное место на страницах «Повести временных лет».
И расправа Олега (и Игоря) над Аскольдом и Диром, и месть Ольги древлянам с их «добрыми князьями», и последующее (978 г.?) убийство Владимиром Рогволода, самостоятельно княжившего в Полоцке, оставляют мало сомнений относительно судеб местных и тем более «племенных» князей: они были уничтожены князьями от русского рода, стремящимися к единовластию.
Расправа с местными князьями не решала проблем единовластия киевских князей, так как не разрушала еще местных властных структур, восходящих к племенным. Средоточием местной власти становились города, наследовавшие архаичные вечевые традиции племенных центров и государственные традиции содержания — «корма» — князя и его дружины. Ольга попыталась опереться на альтернативную городам сеть поселений — погостов, станов для «гостящей» дружины, куда местными властями свозилась дань. Таким образом, дружине не нужно было самой разъезжать в полюдье, возможности для «насилия» дружинников ограничивались.
Такие поселения с отчетливыми следами пребывания на них дружины и «служебной организации», в основном ремесленников и купцов, обслуживающих дружину (ср.: Флоря 1987), характерны для Руси Х в. и по функциям и следам материальной культуры близки упомянутым в главе VII экстерриториальным княжеским резиденциям — Городищу под Новгородом, Угорскому под Киевом. Возле этих поселений сохранились обширные курганные кладбища в Верхнем Поволжье, на Черниговщине и самое крупное — в Верхнем Поднепровье, в Гнёздове под Смоленском. Размеры этого погоста свидетельствуют о важности для всей Руси самого региона: здесь осуществлялся переход по мелким рекам и волокам из Волховского бассейна в Днепровский и на Западную Двину. Гнёздово было центральным пунктом на пути из варяг в греки.
Судя по большим курганам, сохранившимся в Гнёздове и Чернигове, там господствовали дружинные верхи, видимо, относящиеся к русскому княжескому роду (см. главу IX), «всей княжье», подвластной некогда Игорю. Там же перераспределялась дань — и, значит, дружинники вступали в регламентированные правом отношения с представителями местных племенных верхов. На погостах, как и в городах, формировался высший слой древнерусской знати — боярство. Но погосты прекращают свое существование к концу Х столетия — города пересиливают погосты, сосредотачивают в своих стенах все властные функции (см. главу VII; Петрухин 1995. С. 154 и сл.).
Летописное предание о поездке Ольги в Царьград за крещением идеально вписывается в цикл летописных повествований о добывании благ в чужой стране — за морем (призвание варягов), за Дунаем в Греции (включая обращение славянских князей в Царьград с просьбой прислать учителей). Но более всего это предание соответствует непосредственно связанному с ним рассказу о крещении Руси при внуке Ольги Владимире, точнее — летописной Корсунской легенде. Согласно ей, Владимир взял греческий Кор-сунь — Херсонес, чтобы заставить греков прислать ему невесту царского рода. Когда его требование было выполнено и царица Анна со священниками прибыла в захваченный город, князь вернул Византии Корсунь как «вено», выкуп за невесту, «переклюкав» греков (этот сюжет нашел отражение в болгарском фольклоре — Чекова 1993. С. 14).
Снижение роли экзогенных факторов — варяжского и хазарского — в процессе становления и усиления Русского государства естественно. Противоестественно, однако, стремление принизить эту роль на ранних этапах становления русской государственности. Договорные отношения славян и руси, равно как и «хазарское наследие» на юге Руси стали важнейшими структурообразующими факторами формирования русского государства.
Славяно-варяжский (В. Т. Пашуто) и славяно-хазарский синтез осуществлялись на восточнославянской почве, основой государственности стали восточнославянские города, но структура господствующего слоя, прежде всего княжеской дружины, навсегда запечатлела следы синтеза. Дружинное название русь распространяется на территорию всего государства; княжеским доменом — Русской землей в узком смысле — становится территория, с которой брали дань хазары. Правители государства — включая Владимира Святого и Ярослава Мудрого — наряду с праславянским титулом «князь» носили титул «каган». В дружинной лексике также чередуются славянские, тюркские и скандинавские термины как этнокультурные элементы в материальной культуре.
Более того, эта традиция получила специфически русское развитие в дружинной среде, как в сфере обряда (в том числе погребального, с формированием специфически русских восточноевропейских ритуалов), так и в собственно социальной сфере. Так, слово варяг, обозначавшее скандинава, принятого на службу по договору, возникло, очевидно, в древнерусской скандинавоязычной среде — среди собственно руси. Игорь, по летописи, впервые призвал варягов на помощь после неудачного похода руси на греков в 941 г. Видимо, с этого времени словом варяг стали обозначать на Руси скандинавов вообще, в отличие от собственно руси, дружины русского князя, имеющей скандинавское происхождение (Мельникова, Петрухин 1994).
Одновременно договорные отношения со славянами, участие в славянской системе полюдья, кормления, «гощения» на погостах не могло не воздействовать на собственно дружинную лексику руси и должно было привести к раннему восприятию славянской социальной терминологии, отраженной, в частности, в летописи. В тексте самой легенды о призвании князей Новгородской первой летописи слова «вся русь» заменены на слова «дружина многа и предивна». Замена была поздней (относится ко времени составления Новгородской летописи с использованием церковнославянского «предивна»), но восприятие самого термина, судя по традиционному мотиву совещания князя (Игоря, Святослава и т. д.) со своей дружиной, могло быть достаточно ранним.
Дружинники Олега, носящие скандинавские имена, но клянущиеся по русскому закону Перуном и Волосом, названы в этом правовом тексте мужами. Ранее, под 882 г., говорится, что мужи Олега (варяги и словене) прозвались в Киеве русью. Мужами названы «слы и гостье» Игоря, заключавшие договор 944 г. В цитированном правовом тексте, связанном со сбором полюдья Игорем, дружина князя Игоря названа мужами, дружинники воеводы Свенельда — отроками: это различие, видимо, не случайно: отроками именовались и дружинники воеводы более позднего времени — Яня Вышатича. Но и сама лексика, выделение мужей и отроков в дружине, весьма архаична и свойственна славянской (праславянской) традиции (Иванов, Топоров 1984). Наконец, в наиболее раннем летописном известии о руси, непосредственно примыкающем к легенде о призвании князей, говорится о том, что у Рюрика были «два мужа, не племени его, но боярина» (Аскольд и Дир — ПВЛ. С. 13).
Само по себе это муж (княжой муж)/боярин характерно для древнерусских источников (Ключевский, т. VI: 108–109; Львов 1975. С. 212; Свердлов 1983. С. 199–203). От имени «великих князь и великих бояр» заключается договор 911 г. мужами Олега, «великий князь» Игорь «и князи и боляри его и людье вси рустии» упоминаются в преамбуле договора 944 г.; «бояре и русь вся» — в договоре Святослава с греками 971 г. Насколько аутентичной можно считать эту договорную лексику, и не зависела ли она от работы позднейших переводчиков договоров и т. п. (ср.: Ловмяньский 1978; Завадская 1990)?
Само слово боярин (болярин) — тюркское заимствование, при этом традиционное возведение его к болгарскому источнику не вполне удовлетворительно, слово имеет более широкие тюркские параллели (Фасмер, т. 1. С. 203–204; Менгес 1979. С. 83–87; Львов 1975. С. 215–217). Когда оно могло быть воспринято славяно-русской средой? Наиболее очевидным тюркское влияние было при Святославе — об этом свидетельствует быт и даже внешний облик князя (тюркская прическа и т. п. в описании Льва Диакона и «Повести временных лет»).
В эпоху Святослава — князя-всадника, носившего оселедец, широко распространяются в дружинной среде и другие тюркские обычаи. Это естественно, ибо именно этот князь наиболее последовательно реализовал давние претензии русских правителей на хазарское наследие, разгромив самый каганат. Но вместе с тем нельзя не напомнить, что русские князья восприняли титул хакан еще в IX в. — он сохранялся киевскими князьями вплоть до Ярослава Мудрого. Когда на протяжении первых двух столетий славяно-русско-тюркских контактов был воспринят термин бояре для обозначения высшей знати, сказать трудно, но в систему социальной (дружинной) лексики он вписывается по крайней мере в эпоху Святослава. Князь посылает к императору в качестве послов «лучших мужей», в тексте же договора говорится о «боярах и руси всей». Очевидно, что мужи — бояре/боляре относятся к высшей, наиболее приближенной к князю старшей дружине, отроки — к младшей (Ключевский, т. VI: 108–109; Свердлов 1983. С. 44–48). Такое различение старшей и младшей частей, «мужей» и «отроков» в дружине русов проводится уже у Ибн Фадлана, видевшего эту дружину в Болгарии на Волге в 920/921 г. (Калинина 1992).
В полном виде иерархия русской дружины описывается в летописи в связи с эпохой князя Владимира; князь «пакы творяше людем своимъ: по вся неделя устави на дворѢ в гридьницѢ пиръ творити и приходити боляром и гридем, и съцьскымъ, и десяцьскым, и нарочитымъ мужем» (ПВЛ. С. 56).
Сказание о смерти Игоря и мести Ольги завершается под 946 г. сухим повествованием о возложении на древлян тяжкой дани и установлении «уроков» и «уставов». При этом две части дани шли Киеву, третья — в Вышгород самой Ольге, «бе бо Вышегород град Вользин». Эта летописная ремарка свидетельствует о многом: со времени призвания варягов и кормления их в «градах» княжеская власть укрепилась настолько, что к середине Х в. появились собственно княжеские города, как Ольгин Вышгород.
Вышгород, наряду с Угорским, оставался оплотом княжеской власти в киевской округе вплоть до XII в. (недаром в некрополе города обнаруживаются скандинавские древности — Зоценко 2009). Здесь же в летописи упомянуто и принадлежащее княгине село Ольжичи на Десне — в земле северян. Видимо, уже с середины Х столетия в киевской округе формируются княжеские домениальные владения, собственно феодальная земельная собственность в пределах «Русской земли» в Среднем Поднепровье — той земли, на совместное владение которой еще долго претендовали представители русского княжеского рода. В домениальный город Вышгород шла треть той древлянской дани, за счет которой кормились также дружины князя и воеводы Свенельда — поэтому две трети шли в саму столицу: Киев, и киевляне участвовали в перераспределении княжеской дани. Сходным образом Ярослав в 1014 г. должен был платить тысячу гривен своим гридям в Новгороде, а две тысячи — посылать отцу в Киев, как делали «вси посадници новъгородьстии» (ПВЛ. С. 58). А через двести лет новгородский князь Мстислав, победив чудь, две трети дани дал новгородцам, а треть — «дворянам» (НПЛ. С. 251), служившим князю
В следующем 947 г., не менее лапидарно повествует летопись, Ольга идет к Новгороду, устанавливает дани по рекам Мсте и Луге, видимо, останавливается во Пскове, затем ставит «перевесища» для ловли птиц (определяет охотничьи угодья) по Днепру и Десне и возвращается в Киев. Этот пассаж имеет чрезвычайно малый объем в сравнении со «сказанием» о смерти Игоря и мести Ольги, но полем деятельности княгини здесь является не одна древлянская земля, а вся Русь. Кроме того, эта деятельность по своей сути отличается от полюдья, во время которого погиб Игорь.
Реформа Ольги состояла в повсеместной фиксации правовых норм («уставы») и даней («уроки»), которые отныне взимались (как предполагали Л. В. Черепнин, А. А. Зимин и другие исследователи) не во время наездов кормящейся дружины, а специальными представителями княжеской администрации (Черепнин 1965. С. 146–152). Таким образом, древлянское восстание и смерть Игоря оказываются стимулом для установления государственных правовых норм от Среднего Поднепровья до Новгородчины. При этом реформе подвергаются и архаическое государственное право (полюдье), и племенные традиционные нормы, послужившие правовым основанием для казни Игоря. Полюдье сохраняется лишь на периферии Русского государства по преимуществу в виде фиксированной дани.
Как уже отмечалось, сама тематика летописных сказаний о русских князьях — от Рюрика до Ярослава — характеризуется определенным структурным единством и соответствующим подбором сюжетов. Призванию варягов предшествует конфликт: насилие, чинимое «находниками» над словенами и другими племенами, изгнание их за море и призвание князей с дружиной-русью на основе договора — ряда. Далее правление Олега начинается с конфликта с узурпаторами Аскольдом и Диром и возведения на престол в Киеве законного наследника Игоря, с последующим «уставом» — урегулированием даннических отношений со славянами.
Этот «устав», видимо, действовал и при Игоре, судя по полюдью у славян-пактиотов, но новый конфликт и гибель князя вызвали не только вполне традиционную ритуализованную месть, но и очередное правовое усовершенствование государства, уже в правление Ольги, и т. д. вплоть до конфликта новгородцев с варягами при Ярославе в 1016 г. После этого конфликта князь кодифицировал традиционное право — дал «Русскую Правду». Л. В. Черепнин обратил внимание на сходство эпизодов с описанием насилия, чинимого варягами перед призванием князей «по ряду», и конфликта 1016 г. и считал, что известия о позднейших событиях повлияли на составление «легенды о призвании» (Черепнин 1948. С. 247–248).
Подобная структура, однако, свойственна многим эпизодам сказаний о первых русских князьях. Описание конфликтной ситуации и последующего юридического исчерпания ее — характерная черта древнерусского права (в том числе в «Русской Правде» и т. п.) и традиционного права вообще. Правовая основа, сохранявшаяся даже во фразеологии «сказаний», была, видимо, и основой для передачи, хранения в памяти преданий о первых князьях.
Для архаического общества, в том числе славянского, был существенен именно casus primus (Иванов, Топоров 1988; ср.: Зимин 1965), поэтому частное столкновение первого киевского (общерусского) князя с племенной (догосударственной) традицией и его последствия имели для формирующегося государства и его летописания не меньшее значение, чем внешнеполитическая деятельность — выход на мировую арену. Отсюда — значительный объем такого рода текстов, сохранявшихся в памяти нескольких поколений до составления первых летописных сводов Х! в. Летопись оказывается правовым документом не только потому, что включает договоры с греками (как ПВЛ) или «Русскую Правду» (как НПЛ), завещательные акты и т. п. (ср.: Франклин 2010. С. 312). Сама летописная история оказывается историей правовых прецедентов и неким подобием древнерусской «конституции». Сказания об Игоре дают ясное представление о носителях этой традиции — дружине, ближайшем окружении князя, с которым князь совещается и чьим советам следует. С князем и дружиной заключался ряд еще при Рюрике, дружине платили дань по «уставу» Олега и по «пакту» Игоря — нарушение последнего привело к конфликту, занимающему столь значительное место на страницах «Повести временных лет».
И расправа Олега (и Игоря) над Аскольдом и Диром, и месть Ольги древлянам с их «добрыми князьями», и последующее (978 г.?) убийство Владимиром Рогволода, самостоятельно княжившего в Полоцке, оставляют мало сомнений относительно судеб местных и тем более «племенных» князей: они были уничтожены князьями от русского рода, стремящимися к единовластию.
Расправа с местными князьями не решала проблем единовластия киевских князей, так как не разрушала еще местных властных структур, восходящих к племенным. Средоточием местной власти становились города, наследовавшие архаичные вечевые традиции племенных центров и государственные традиции содержания — «корма» — князя и его дружины. Ольга попыталась опереться на альтернативную городам сеть поселений — погостов, станов для «гостящей» дружины, куда местными властями свозилась дань. Таким образом, дружине не нужно было самой разъезжать в полюдье, возможности для «насилия» дружинников ограничивались.
Такие поселения с отчетливыми следами пребывания на них дружины и «служебной организации», в основном ремесленников и купцов, обслуживающих дружину (ср.: Флоря 1987), характерны для Руси Х в. и по функциям и следам материальной культуры близки упомянутым в главе VII экстерриториальным княжеским резиденциям — Городищу под Новгородом, Угорскому под Киевом. Возле этих поселений сохранились обширные курганные кладбища в Верхнем Поволжье, на Черниговщине и самое крупное — в Верхнем Поднепровье, в Гнёздове под Смоленском. Размеры этого погоста свидетельствуют о важности для всей Руси самого региона: здесь осуществлялся переход по мелким рекам и волокам из Волховского бассейна в Днепровский и на Западную Двину. Гнёздово было центральным пунктом на пути из варяг в греки.
Судя по большим курганам, сохранившимся в Гнёздове и Чернигове, там господствовали дружинные верхи, видимо, относящиеся к русскому княжескому роду (см. главу IX), «всей княжье», подвластной некогда Игорю. Там же перераспределялась дань — и, значит, дружинники вступали в регламентированные правом отношения с представителями местных племенных верхов. На погостах, как и в городах, формировался высший слой древнерусской знати — боярство. Но погосты прекращают свое существование к концу Х столетия — города пересиливают погосты, сосредотачивают в своих стенах все властные функции (см. главу VII; Петрухин 1995. С. 154 и сл.).
Летописное предание о поездке Ольги в Царьград за крещением идеально вписывается в цикл летописных повествований о добывании благ в чужой стране — за морем (призвание варягов), за Дунаем в Греции (включая обращение славянских князей в Царьград с просьбой прислать учителей). Но более всего это предание соответствует непосредственно связанному с ним рассказу о крещении Руси при внуке Ольги Владимире, точнее — летописной Корсунской легенде. Согласно ей, Владимир взял греческий Кор-сунь — Херсонес, чтобы заставить греков прислать ему невесту царского рода. Когда его требование было выполнено и царица Анна со священниками прибыла в захваченный город, князь вернул Византии Корсунь как «вено», выкуп за невесту, «переклюкав» греков (этот сюжет нашел отражение в болгарском фольклоре — Чекова 1993. С. 14).
Снижение роли экзогенных факторов — варяжского и хазарского — в процессе становления и усиления Русского государства естественно. Противоестественно, однако, стремление принизить эту роль на ранних этапах становления русской государственности. Договорные отношения славян и руси, равно как и «хазарское наследие» на юге Руси стали важнейшими структурообразующими факторами формирования русского государства.
Славяно-варяжский (В. Т. Пашуто) и славяно-хазарский синтез осуществлялись на восточнославянской почве, основой государственности стали восточнославянские города, но структура господствующего слоя, прежде всего княжеской дружины, навсегда запечатлела следы синтеза. Дружинное название русь распространяется на территорию всего государства; княжеским доменом — Русской землей в узком смысле — становится территория, с которой брали дань хазары. Правители государства — включая Владимира Святого и Ярослава Мудрого — наряду с праславянским титулом «князь» носили титул «каган». В дружинной лексике также чередуются славянские, тюркские и скандинавские термины как этнокультурные элементы в материальной культуре.
Более того, эта традиция получила специфически русское развитие в дружинной среде, как в сфере обряда (в том числе погребального, с формированием специфически русских восточноевропейских ритуалов), так и в собственно социальной сфере. Так, слово варяг, обозначавшее скандинава, принятого на службу по договору, возникло, очевидно, в древнерусской скандинавоязычной среде — среди собственно руси. Игорь, по летописи, впервые призвал варягов на помощь после неудачного похода руси на греков в 941 г. Видимо, с этого времени словом варяг стали обозначать на Руси скандинавов вообще, в отличие от собственно руси, дружины русского князя, имеющей скандинавское происхождение (Мельникова, Петрухин 1994).
Одновременно договорные отношения со славянами, участие в славянской системе полюдья, кормления, «гощения» на погостах не могло не воздействовать на собственно дружинную лексику руси и должно было привести к раннему восприятию славянской социальной терминологии, отраженной, в частности, в летописи. В тексте самой легенды о призвании князей Новгородской первой летописи слова «вся русь» заменены на слова «дружина многа и предивна». Замена была поздней (относится ко времени составления Новгородской летописи с использованием церковнославянского «предивна»), но восприятие самого термина, судя по традиционному мотиву совещания князя (Игоря, Святослава и т. д.) со своей дружиной, могло быть достаточно ранним.
Дружинники Олега, носящие скандинавские имена, но клянущиеся по русскому закону Перуном и Волосом, названы в этом правовом тексте мужами. Ранее, под 882 г., говорится, что мужи Олега (варяги и словене) прозвались в Киеве русью. Мужами названы «слы и гостье» Игоря, заключавшие договор 944 г. В цитированном правовом тексте, связанном со сбором полюдья Игорем, дружина князя Игоря названа мужами, дружинники воеводы Свенельда — отроками: это различие, видимо, не случайно: отроками именовались и дружинники воеводы более позднего времени — Яня Вышатича. Но и сама лексика, выделение мужей и отроков в дружине, весьма архаична и свойственна славянской (праславянской) традиции (Иванов, Топоров 1984). Наконец, в наиболее раннем летописном известии о руси, непосредственно примыкающем к легенде о призвании князей, говорится о том, что у Рюрика были «два мужа, не племени его, но боярина» (Аскольд и Дир — ПВЛ. С. 13).
Само по себе это муж (княжой муж)/боярин характерно для древнерусских источников (Ключевский, т. VI: 108–109; Львов 1975. С. 212; Свердлов 1983. С. 199–203). От имени «великих князь и великих бояр» заключается договор 911 г. мужами Олега, «великий князь» Игорь «и князи и боляри его и людье вси рустии» упоминаются в преамбуле договора 944 г.; «бояре и русь вся» — в договоре Святослава с греками 971 г. Насколько аутентичной можно считать эту договорную лексику, и не зависела ли она от работы позднейших переводчиков договоров и т. п. (ср.: Ловмяньский 1978; Завадская 1990)?
Само слово боярин (болярин) — тюркское заимствование, при этом традиционное возведение его к болгарскому источнику не вполне удовлетворительно, слово имеет более широкие тюркские параллели (Фасмер, т. 1. С. 203–204; Менгес 1979. С. 83–87; Львов 1975. С. 215–217). Когда оно могло быть воспринято славяно-русской средой? Наиболее очевидным тюркское влияние было при Святославе — об этом свидетельствует быт и даже внешний облик князя (тюркская прическа и т. п. в описании Льва Диакона и «Повести временных лет»).
В эпоху Святослава — князя-всадника, носившего оселедец, широко распространяются в дружинной среде и другие тюркские обычаи. Это естественно, ибо именно этот князь наиболее последовательно реализовал давние претензии русских правителей на хазарское наследие, разгромив самый каганат. Но вместе с тем нельзя не напомнить, что русские князья восприняли титул хакан еще в IX в. — он сохранялся киевскими князьями вплоть до Ярослава Мудрого. Когда на протяжении первых двух столетий славяно-русско-тюркских контактов был воспринят термин бояре для обозначения высшей знати, сказать трудно, но в систему социальной (дружинной) лексики он вписывается по крайней мере в эпоху Святослава. Князь посылает к императору в качестве послов «лучших мужей», в тексте же договора говорится о «боярах и руси всей». Очевидно, что мужи — бояре/боляре относятся к высшей, наиболее приближенной к князю старшей дружине, отроки — к младшей (Ключевский, т. VI: 108–109; Свердлов 1983. С. 44–48). Такое различение старшей и младшей частей, «мужей» и «отроков» в дружине русов проводится уже у Ибн Фадлана, видевшего эту дружину в Болгарии на Волге в 920/921 г. (Калинина 1992).
В полном виде иерархия русской дружины описывается в летописи в связи с эпохой князя Владимира; князь «пакы творяше людем своимъ: по вся неделя устави на дворѢ в гридьницѢ пиръ творити и приходити боляром и гридем, и съцьскымъ, и десяцьскым, и нарочитымъ мужем» (ПВЛ. С. 56).