Я назвал этот рассказ «Доверие», так как полагаю, что никому не оказывали столько доверия, сколько оказали мне рабочие и служащие железной дороги в течение первых трех месяцев моей работы в Мокамех-Гхате. Люди трудились с предельным напряжением сил. Рабочий день в будни и в праздники начинался в четыре часа утра и продолжался без перерыва до восьми часов вечера. Чтобы работа не приостанавливалась, клерки, осуществлявшие учет грузов, обедали по очереди в разное время. Грузчики, которым пищу приносили их жены, матери или дочери, ели прямо в складах. Все трудились весело и с душой. Всегда имелся стимул для работы. Им могло быть желание обеспечить семью лучшей пищей и одеждой, купить нового вола вместо состарившегося или выплатить долг. У меня и у Рам Сарана рабочий день заканчивался позже, чем у рабочих. Надо было разбирать корреспонденцию, планировать и подготавливать работу на следующий день. В течение первых трех месяцев никто из нас не спал более четырех часов в сутки. Мне не было еще двадцати одного года, и у меня было железное здоровье, чего нельзя было сказать о Рам Саране. За три месяца он потерял в весе около семи килограммов, но отнюдь не утратил своей бодрости.
Отсутствие денег было предметом моего постоянного беспокойства, и, по мере того как неделя шла за неделей, оно превращалось в кошмар, вечно преследовавший меня. Вначале десятники, а затем и рабочие заложили те дешевые и жалкие украшения, которые у них были, но затем кредит оказался исчерпанным. Положение осложнялось еще и тем, что рабочие из «Трудовой компании», завидуя моим людям, которые зарабатывали больше, начали насмехаться над ними. Несколько раз с трудом удалось избежать неприятных столкновений. Несмотря на голодное существование, рабочие продолжали верить мне и готовы были дать отпор всякому, кто хотя бы намекал на то, что я обманом заставил их работать на себя и они не увидят ни гроша из заработанных денег.
Муссон запаздывал в этом году, и раскаленное солнце, опаляя нас своим жарким дыханием, делало жизнь невыносимо тяжелой. В конце одного очень долгого и тяжелого рабочего дня я получил телеграмму из Самариа-Гхата, в которой сообщалось, что на сходнях, по которым вагоны спускались на паромы для переправы через реку в Мокамех-Гхат, паровоз сошел с рельсов. Я добрался на катере на другой берег реки, и в течение трех часов с помощью ручных домкратов мы дважды ставили паровоз на рельсы, но он снова сходил с них. Только после того как улегся ветер и под деревянные полозья удалось насыпать достаточное количество мелкого песка, паровоз был поставлен на рельсы в третий раз. Измученный, с воспаленными и опухшими от ветра и песка глазами, я присел, чтобы впервые за день поесть. В это время в комнату вошли мои десятники. Увидев, что слуга ставит передо мной тарелку, они с присущей индийцам вежливостью вышли. Пока я обедал, с веранды до меня доносился разговор одного из десятников с моим слугою.
ДЕСЯТНИК. Что было на тарелке, которую ты поставил перед господином?
СЛУГА. Чапати и немного дала.
ДЕСЯТНИК. Почему только один чапати и немного дала?
СЛУГА. Потому что у нас нет денег, чтобы купить больше.
ДЕСЯТНИК. Что еще ест господин?
СЛУГА. Ничего.
После короткого молчания старейший из десятников, мусульманин с большой выкрашенной хной бородой, сказал своим товарищам: «Отправляйтесь домой, а я останусь и поговорю с господином».
Когда слуга убрал пустую тарелку, старик десятник попросил разрешения войти и, стоя передо мной, сказал следующее: «Мы пришли сказать вам, что наши желудки давно пусты и что послезавтра мы уже не сможем работать. Но мы увидели, что вы испытываете такие же лишения, и поэтому решили работать до тех пор, пока у нас хватит сил стоять на ногах. Теперь, с вашего разрешения, господин, я уйду и, во имя Аллаха, прошу вас, сделайте что-нибудь, чтобы помочь нам».
На протяжении нескольких недель я каждый день обращался к администрации железной дороги в Горакхпуре с просьбой прислать деньги, но добился лишь заверений, что принимаются меры к скорейшей оплате моих счетов.
После того как бородатый десятник ушел, я отправился на телеграф, где дежурный телеграфист передавал мой ежедневный доклад о проделанной работе. Взяв со стола бланк, я попросил освободить линию для передачи срочного сообщения в Горакхпур. Был первый час ночи, и я направил депешу следующего содержания: «В случае неполучения подтверждения о присылке двенадцати тысяч рупий с утренним поездом работа в Мокамех-Гхате прекращается сегодня в полдень». Прочитав депешу, телеграфист посмотрел на меня и сказал: «С вашего разрешения я попрошу своего брата, который дежурит сейчас, доставить телеграмму немедленно, не дожидаясь утра». Десять часов спустя, когда до истечения срока моего ультиматума оставалось два часа, я увидел, что ко мне спешит рассыльный с серовато-коричневым конвертом в руке. Все грузчики, мимо которых он проходил, прекращали работу и смотрели ему вслед, поскольку каждый в Мокамех-Гхате знал содержание телеграммы, отправленной мною в полночь. После того как я прочел телеграмму, рассыльный, сын моего конторского слуги, спросил, хорошие ли новости. Когда я сказал, что хорошие, он бросился бегом назад, и склады, мимо которых он пробегал, оглашались криками восторга. Деньги не могли прибыть раньше утра следующего дня, но что значили несколько часов для людей, ожидавших долгие месяцы?
На следующий день в моей конторе появился кассир, сопровождаемый несколькими грузчиками, несшими на бамбуковом шесте денежный сундук под охраной двух полицейских. Кассир был веселым индусом, толстым и высоким, который в равной мере источал добродушие и пот. Я никогда не видел его без очков, державшихся на красной тесьме. Расположившись на полу моей конторы, он потянул за веревку, завязанную вокруг шеи, и непонятно откуда извлек ключ. Он открыл денежный сундук и вытащил 12 мешочков, в каждом из которых находилось по тысяче новеньких серебряных рупий. Облизав языком марку, он приклеил ее к моей расписке. Затем, нырнув рукой в карман, в котором вполне могла поместиться пара кроликов, он извлек конверт с банкнотами на сумму четыреста пятьдесят рупий — мое жалованье за три месяца.
Мне кажется, никто не испытывал такого удовольствия, выплачивая деньги, как я, передавая в руки каждого из двенадцати десятников по мешочку с тысячью рупий. Мне кажется также, что никто не испытывал такого большого удовольствия, получая деньги, как мои грузчики. Появление толстого кассира разрядило обстановку, которая была донельзя напряженной. Этот случай следовало отметить каким-то празднеством, и поэтому остаток дня люди не работали. Впервые за девяносто пять дней мы позволили себе отдохнуть. Я не знаю, как остальные провели это время. Я же, признаюсь, тотчас погрузился в глубокий, спокойный сон.
Двадцать один год я руководил перегрузочными работами в Мокамех-Гхате. На протяжении всех этих долгих лет, даже когда я находился во Франции и в Вазиристане[126] во время войны 1914–1918 годов, грузы проходили безостановочно по Бенгальской Северо-Западной железной дороге, не задерживаясь ни на минуту. Когда я впервые взял подряд, через Мокамех-Гхат ежегодно переправлялось от четырехсот до пятисот тысяч тонн груза. К тому времени, когда я передал подряд Рам Сарану, поток грузов увеличился до миллиона тонн.
Те, кто приезжает в Индию в поисках удовольствий или прибыли, никогда не соприкасаются с настоящими индийцами, доверие которых позволило горстке администраторов в течение почти двух столетий управлять огромной страной с многомиллионным населением. Пусть беспристрастные историки судят о том, было ли это правление благотворным для тех людей, с которыми я вас познакомил, для бедняков моей Индии.
Будху принадлежал к касте «неприкасаемых», и за все годы нашего знакомства я ни разу не видел его улыбающимся: жизнь наложила отпечаток на его душу. Когда он пришел наниматься ко мне на работу, я увидел высокого изможденного человека лет тридцати пяти. У Будху были жена и двое малолетних детей. По его просьбе я направил его на перегрузку угля с ширококолейной на узкоколейную дорогу в Мокамех-Гхате, поскольку здесь могли трудиться и мужчины и женщины, а Будху хотел, чтобы его жена работала вместе с ним.
Платформы с углем на ширококолейной дороге и вагоны для погрузки на узкоколейке стояли друг против друга. Между ними находилась наклонная платформа шириной в три фута. Уголь с платформы в вагоны перекидывался лопатами, а также переносился в корзинах. Работа была крайне тяжелой, особенно потому, что над платформой не было никакого навеса. Зимой мужчины и женщины работали на холоде и часто мокли целыми днями под дождем. Летом они натирали волдыри на ногах, ступая босиком по железному полу платформы и вагонов. Лопата в руках непривычного человека, пытающегося заработать на хлеб себе и своим детям, — жестокое орудие. После первого же дня работы человек уходит со стертыми руками и мучительной болью в спине. На второй день на руках образуются волдыри, а боль в спине становится еще мучительнее. На третий день волдыри лопаются и начинают гноиться, а спина разгибается лишь с трудом. После этого в течение недели или десяти дней только сила воли может заставить несчастного работать. Я знаю это по собственному опыту.
Будху и его жена прошли через все эти испытания. Часто, когда, проработав шестнадцать часов, они тащились к жилью, которое я им предоставил, мне хотелось сказать, что они уже достаточно настрадались и им следует подыскать работу полегче. Но они хорошо зарабатывали, по словам Будху, лучше, чем когда бы то ни было, и я предоставлял им возможность продолжать работу. Наступил день, когда с окрепшими руками и спинами, которые больше не болели, они уходили с работы таким же быстрым и легким шагом, как и приходили.
В это время перегрузкой угля занималось около двухсот мужчин и женщин, поскольку летом приток грузов, в том числе и угля, усиливается. Вагоны, в которых в Калькутту перевозились зерно, опиум, индиго, кожи и кость, возвращались с угольных шахт Бенгалии, груженные углем. Через Мокамех-Гхат ежегодно проходило пятьсот тысяч тонн угля.
Однажды Будху с женой не вышли на работу. Чамари,[127] десятник бригады, занимавшейся погрузкой угля, сообщил мне, что накануне Будху получил открытку и утром со всей своей семьей двинулся в путь, сказав, что вернется, как только сможет. Через два месяца они вернулись и поселились на прежнем месте. Будху и его жена опять работали с таким же усердием, как и раньше. На следующий год примерно в то же время Будху, пополневший к этому времени, и его жена, которая более не выглядела такой изможденной, опять прервали работу. На этот раз они отсутствовали три месяца и, когда вернулись, вновь выглядели измученными и обессиленными.
Я назвал этот рассказ «Доверие», так как полагаю, что никому не оказывали столько доверия, сколько оказали мне рабочие и служащие железной дороги в течение первых трех месяцев моей работы в Мокамех-Гхате. Люди трудились с предельным напряжением сил. Рабочий день в будни и в праздники начинался в четыре часа утра и продолжался без перерыва до восьми часов вечера. Чтобы работа не приостанавливалась, клерки, осуществлявшие учет грузов, обедали по очереди в разное время. Грузчики, которым пищу приносили их жены, матери или дочери, ели прямо в складах. Все трудились весело и с душой. Всегда имелся стимул для работы. Им могло быть желание обеспечить семью лучшей пищей и одеждой, купить нового вола вместо состарившегося или выплатить долг. У меня и у Рам Сарана рабочий день заканчивался позже, чем у рабочих. Надо было разбирать корреспонденцию, планировать и подготавливать работу на следующий день. В течение первых трех месяцев никто из нас не спал более четырех часов в сутки. Мне не было еще двадцати одного года, и у меня было железное здоровье, чего нельзя было сказать о Рам Саране. За три месяца он потерял в весе около семи килограммов, но отнюдь не утратил своей бодрости.
Отсутствие денег было предметом моего постоянного беспокойства, и, по мере того как неделя шла за неделей, оно превращалось в кошмар, вечно преследовавший меня. Вначале десятники, а затем и рабочие заложили те дешевые и жалкие украшения, которые у них были, но затем кредит оказался исчерпанным. Положение осложнялось еще и тем, что рабочие из «Трудовой компании», завидуя моим людям, которые зарабатывали больше, начали насмехаться над ними. Несколько раз с трудом удалось избежать неприятных столкновений. Несмотря на голодное существование, рабочие продолжали верить мне и готовы были дать отпор всякому, кто хотя бы намекал на то, что я обманом заставил их работать на себя и они не увидят ни гроша из заработанных денег.
Муссон запаздывал в этом году, и раскаленное солнце, опаляя нас своим жарким дыханием, делало жизнь невыносимо тяжелой. В конце одного очень долгого и тяжелого рабочего дня я получил телеграмму из Самариа-Гхата, в которой сообщалось, что на сходнях, по которым вагоны спускались на паромы для переправы через реку в Мокамех-Гхат, паровоз сошел с рельсов. Я добрался на катере на другой берег реки, и в течение трех часов с помощью ручных домкратов мы дважды ставили паровоз на рельсы, но он снова сходил с них. Только после того как улегся ветер и под деревянные полозья удалось насыпать достаточное количество мелкого песка, паровоз был поставлен на рельсы в третий раз. Измученный, с воспаленными и опухшими от ветра и песка глазами, я присел, чтобы впервые за день поесть. В это время в комнату вошли мои десятники. Увидев, что слуга ставит передо мной тарелку, они с присущей индийцам вежливостью вышли. Пока я обедал, с веранды до меня доносился разговор одного из десятников с моим слугою.
ДЕСЯТНИК. Что было на тарелке, которую ты поставил перед господином?
СЛУГА. Чапати и немного дала.
ДЕСЯТНИК. Почему только один чапати и немного дала?
СЛУГА. Потому что у нас нет денег, чтобы купить больше.
ДЕСЯТНИК. Что еще ест господин?
СЛУГА. Ничего.
После короткого молчания старейший из десятников, мусульманин с большой выкрашенной хной бородой, сказал своим товарищам: «Отправляйтесь домой, а я останусь и поговорю с господином».
Когда слуга убрал пустую тарелку, старик десятник попросил разрешения войти и, стоя передо мной, сказал следующее: «Мы пришли сказать вам, что наши желудки давно пусты и что послезавтра мы уже не сможем работать. Но мы увидели, что вы испытываете такие же лишения, и поэтому решили работать до тех пор, пока у нас хватит сил стоять на ногах. Теперь, с вашего разрешения, господин, я уйду и, во имя Аллаха, прошу вас, сделайте что-нибудь, чтобы помочь нам».
На протяжении нескольких недель я каждый день обращался к администрации железной дороги в Горакхпуре с просьбой прислать деньги, но добился лишь заверений, что принимаются меры к скорейшей оплате моих счетов.
После того как бородатый десятник ушел, я отправился на телеграф, где дежурный телеграфист передавал мой ежедневный доклад о проделанной работе. Взяв со стола бланк, я попросил освободить линию для передачи срочного сообщения в Горакхпур. Был первый час ночи, и я направил депешу следующего содержания: «В случае неполучения подтверждения о присылке двенадцати тысяч рупий с утренним поездом работа в Мокамех-Гхате прекращается сегодня в полдень». Прочитав депешу, телеграфист посмотрел на меня и сказал: «С вашего разрешения я попрошу своего брата, который дежурит сейчас, доставить телеграмму немедленно, не дожидаясь утра». Десять часов спустя, когда до истечения срока моего ультиматума оставалось два часа, я увидел, что ко мне спешит рассыльный с серовато-коричневым конвертом в руке. Все грузчики, мимо которых он проходил, прекращали работу и смотрели ему вслед, поскольку каждый в Мокамех-Гхате знал содержание телеграммы, отправленной мною в полночь. После того как я прочел телеграмму, рассыльный, сын моего конторского слуги, спросил, хорошие ли новости. Когда я сказал, что хорошие, он бросился бегом назад, и склады, мимо которых он пробегал, оглашались криками восторга. Деньги не могли прибыть раньше утра следующего дня, но что значили несколько часов для людей, ожидавших долгие месяцы?
На следующий день в моей конторе появился кассир, сопровождаемый несколькими грузчиками, несшими на бамбуковом шесте денежный сундук под охраной двух полицейских. Кассир был веселым индусом, толстым и высоким, который в равной мере источал добродушие и пот. Я никогда не видел его без очков, державшихся на красной тесьме. Расположившись на полу моей конторы, он потянул за веревку, завязанную вокруг шеи, и непонятно откуда извлек ключ. Он открыл денежный сундук и вытащил 12 мешочков, в каждом из которых находилось по тысяче новеньких серебряных рупий. Облизав языком марку, он приклеил ее к моей расписке. Затем, нырнув рукой в карман, в котором вполне могла поместиться пара кроликов, он извлек конверт с банкнотами на сумму четыреста пятьдесят рупий — мое жалованье за три месяца.
Мне кажется, никто не испытывал такого удовольствия, выплачивая деньги, как я, передавая в руки каждого из двенадцати десятников по мешочку с тысячью рупий. Мне кажется также, что никто не испытывал такого большого удовольствия, получая деньги, как мои грузчики. Появление толстого кассира разрядило обстановку, которая была донельзя напряженной. Этот случай следовало отметить каким-то празднеством, и поэтому остаток дня люди не работали. Впервые за девяносто пять дней мы позволили себе отдохнуть. Я не знаю, как остальные провели это время. Я же, признаюсь, тотчас погрузился в глубокий, спокойный сон.
Двадцать один год я руководил перегрузочными работами в Мокамех-Гхате. На протяжении всех этих долгих лет, даже когда я находился во Франции и в Вазиристане[126] во время войны 1914–1918 годов, грузы проходили безостановочно по Бенгальской Северо-Западной железной дороге, не задерживаясь ни на минуту. Когда я впервые взял подряд, через Мокамех-Гхат ежегодно переправлялось от четырехсот до пятисот тысяч тонн груза. К тому времени, когда я передал подряд Рам Сарану, поток грузов увеличился до миллиона тонн.
Те, кто приезжает в Индию в поисках удовольствий или прибыли, никогда не соприкасаются с настоящими индийцами, доверие которых позволило горстке администраторов в течение почти двух столетий управлять огромной страной с многомиллионным населением. Пусть беспристрастные историки судят о том, было ли это правление благотворным для тех людей, с которыми я вас познакомил, для бедняков моей Индии.
Будху принадлежал к касте «неприкасаемых», и за все годы нашего знакомства я ни разу не видел его улыбающимся: жизнь наложила отпечаток на его душу. Когда он пришел наниматься ко мне на работу, я увидел высокого изможденного человека лет тридцати пяти. У Будху были жена и двое малолетних детей. По его просьбе я направил его на перегрузку угля с ширококолейной на узкоколейную дорогу в Мокамех-Гхате, поскольку здесь могли трудиться и мужчины и женщины, а Будху хотел, чтобы его жена работала вместе с ним.
Платформы с углем на ширококолейной дороге и вагоны для погрузки на узкоколейке стояли друг против друга. Между ними находилась наклонная платформа шириной в три фута. Уголь с платформы в вагоны перекидывался лопатами, а также переносился в корзинах. Работа была крайне тяжелой, особенно потому, что над платформой не было никакого навеса. Зимой мужчины и женщины работали на холоде и часто мокли целыми днями под дождем. Летом они натирали волдыри на ногах, ступая босиком по железному полу платформы и вагонов. Лопата в руках непривычного человека, пытающегося заработать на хлеб себе и своим детям, — жестокое орудие. После первого же дня работы человек уходит со стертыми руками и мучительной болью в спине. На второй день на руках образуются волдыри, а боль в спине становится еще мучительнее. На третий день волдыри лопаются и начинают гноиться, а спина разгибается лишь с трудом. После этого в течение недели или десяти дней только сила воли может заставить несчастного работать. Я знаю это по собственному опыту.
Будху и его жена прошли через все эти испытания. Часто, когда, проработав шестнадцать часов, они тащились к жилью, которое я им предоставил, мне хотелось сказать, что они уже достаточно настрадались и им следует подыскать работу полегче. Но они хорошо зарабатывали, по словам Будху, лучше, чем когда бы то ни было, и я предоставлял им возможность продолжать работу. Наступил день, когда с окрепшими руками и спинами, которые больше не болели, они уходили с работы таким же быстрым и легким шагом, как и приходили.
В это время перегрузкой угля занималось около двухсот мужчин и женщин, поскольку летом приток грузов, в том числе и угля, усиливается. Вагоны, в которых в Калькутту перевозились зерно, опиум, индиго, кожи и кость, возвращались с угольных шахт Бенгалии, груженные углем. Через Мокамех-Гхат ежегодно проходило пятьсот тысяч тонн угля.
Однажды Будху с женой не вышли на работу. Чамари,[127] десятник бригады, занимавшейся погрузкой угля, сообщил мне, что накануне Будху получил открытку и утром со всей своей семьей двинулся в путь, сказав, что вернется, как только сможет. Через два месяца они вернулись и поселились на прежнем месте. Будху и его жена опять работали с таким же усердием, как и раньше. На следующий год примерно в то же время Будху, пополневший к этому времени, и его жена, которая более не выглядела такой изможденной, опять прервали работу. На этот раз они отсутствовали три месяца и, когда вернулись, вновь выглядели измученными и обессиленными.