Где-то подспудно мелькнула альтернатива: гитлеровскими методами выиграть или новыми проиграть? Ну, не гитлеровскими, а теми, которыми обычно осуществляются государственные перевороты…
Померещилось ему нечто расплывчатое, постыдное, делавшее его сообщником ненавистного режима… Переворот совершили поздно, слишком поздно, но заговорщики строили все свои расчеты на торговле с противником из-за остатков земель, занятых Гитлером, тех, которые сейчас еще удерживают в своих руках немецкие армии. Иными словами, союзникам попросту предлагались другие партнеры для переговоров, более удобные, но объектом торга было то, что захватил Гитлер, остатки его добычи.
Следовательно, чистоту рук своих не соблюли, не убереглись и они от этой сопричастности режиму.
Дойдя до этой точки, он прервал размышления. Аргументов не было, оставалось только заставить себя прекратить самобичевание. Нет, помыслы их чисты. Спасти хоть что-нибудь в этой стране прежде, чем война перемелет все до последнего дома. А границы? Если и удастся выторговать что-либо там, на востоке, — какое это имеет значение, сотней километров больше или меньше…
Его снова захватили воспоминания и сожаления. Боже, почему ты на стороне Сатаны? Он не понимал воли господней, возмущался и холодел от страха перед равнодушием Всевышнего.
Подошел к окну, раздвинул шторы. Берлин лежал за окнами огромный и тяжелый, уже заметно разрушенный. Было еще светло, на фоне бледного на западе неба виднелись беспорядочные нагромождения обгоревших крыш.
Он с горечью подумал: значит, так суждено, чтобы остатки города были перемолоты жерновами войны. Она прекратится не раньше, чем сгорит все дотла. Провал заговора сулил городу прежде всего именно это. Наши расчеты, ничтожные, словно грезы мелкого чиновника, перечеркиваются. Предпочтение отдается Сатане… Сейчас, когда последние праведники хотели спасти что удастся, провидение не только не поддержало их, но неизменно благоприятствовало Сатане.
Разумеется, не в такие слова облекал свои мысли Штауффенберг, но таковы были его чувства, бурлившие у порога сознания, и напор их был слишком силен, чтобы можно было четко, категорично их сформулировать.
Времени на размышление не было. Каждый миг, проведенный у окна, отравляло ощущение потерянного времени: он не там, он бездействует, он не борется. Если бы у него нашлась минута взглянуть со стороны на весь свой спор с Сатаной, он увидел бы, что, несмотря на бомбу, в чем-то с ним соприкасается, но разница меж ними состоит в том, что тот играл ва-банк, проигрывая остатки, а они пытались эти остатки спасти. Но боролись они за одно и то же, разве что тактика была неодинаковая.
Размышлять было некогда. Он только подумал: пути господни неисповедимы. Почему, почему всех их сметает рука истории? Хотелось крикнуть это небу, и он кричал в душе. А когда замолк, чтобы услышать ответ, услышал тишину. Небо оставалось немым и пустым.
Штауффенберг услышал нечто иное, какие-то крики снизу, добегавшие наверх в виде шепота. Какая-то машина въехала во двор. Была половина восьмого. Коридоры ожили, раздавались приглушенные голоса, отзвуки беготни, щелканье каблуков. Он выглянул из кабинета. Офицеры в коридоре вытягивались по стойке «смирно». Прежде чем причина этого оживления появится из-за угла, шепот достигнет его ушей и понесется дальше.
— Генерал-фельдмаршал фон Витцлебен, генерал-фельдмаршал фон Витцлебен, наконец…
Услышал, и еще раз встрепенулось сердце. Может, это мгновенье знаменует какой-то перелом и наконец улыбнется им высшая справедливость. Он вышел в коридор.
Наконец-то.
Затерявшийся между Цоссеном и Бендлерштрассе фельдмаршал фон Витцлебен отыскался. Вот он появляется из-за поворота коридора в блестящем фельдмаршальском мундире и шагает, небрежно салютуя жезлом в ответ на приветствия офицеров.
Его прочат на пост верховного главнокомандующего. Он направляется к Беку, которого прочат в президенты рейха. Входит в кабинет Фромма, в глубине которого Бек беседует с каким-то штатским. Двери в коридор остаются открытыми, вместе с группой офицеров Штауффенберг проходит в кабинет. Фон Витцлебен приближается к Беку, вытягивается по стойке «смирно» и докладывает о своем прибытии.
Бек поднимается. Комната полна офицеров, Витцлебен подает руку генералу Беку и Гизевиусу, обходит вокруг стола Фромма, садится и разглядывает окружающих. По-видимому, в лицах их чересчур много радости, ожидания, чересчур много надежд. Он гасит их одной резкой фразой:
— Здорово же вы тут насвинячили, нечего сказать!
А когда кто-то пытается протестовать, начинает задавать вопросы:
— Телефонные станции захвачены?
— Нет, — отвечает Ольбрихт.
— Радио?
Где-то подспудно мелькнула альтернатива: гитлеровскими методами выиграть или новыми проиграть? Ну, не гитлеровскими, а теми, которыми обычно осуществляются государственные перевороты…
Померещилось ему нечто расплывчатое, постыдное, делавшее его сообщником ненавистного режима… Переворот совершили поздно, слишком поздно, но заговорщики строили все свои расчеты на торговле с противником из-за остатков земель, занятых Гитлером, тех, которые сейчас еще удерживают в своих руках немецкие армии. Иными словами, союзникам попросту предлагались другие партнеры для переговоров, более удобные, но объектом торга было то, что захватил Гитлер, остатки его добычи.
Следовательно, чистоту рук своих не соблюли, не убереглись и они от этой сопричастности режиму.
Дойдя до этой точки, он прервал размышления. Аргументов не было, оставалось только заставить себя прекратить самобичевание. Нет, помыслы их чисты. Спасти хоть что-нибудь в этой стране прежде, чем война перемелет все до последнего дома. А границы? Если и удастся выторговать что-либо там, на востоке, — какое это имеет значение, сотней километров больше или меньше…
Его снова захватили воспоминания и сожаления. Боже, почему ты на стороне Сатаны? Он не понимал воли господней, возмущался и холодел от страха перед равнодушием Всевышнего.
Подошел к окну, раздвинул шторы. Берлин лежал за окнами огромный и тяжелый, уже заметно разрушенный. Было еще светло, на фоне бледного на западе неба виднелись беспорядочные нагромождения обгоревших крыш.
Он с горечью подумал: значит, так суждено, чтобы остатки города были перемолоты жерновами войны. Она прекратится не раньше, чем сгорит все дотла. Провал заговора сулил городу прежде всего именно это. Наши расчеты, ничтожные, словно грезы мелкого чиновника, перечеркиваются. Предпочтение отдается Сатане… Сейчас, когда последние праведники хотели спасти что удастся, провидение не только не поддержало их, но неизменно благоприятствовало Сатане.
Разумеется, не в такие слова облекал свои мысли Штауффенберг, но таковы были его чувства, бурлившие у порога сознания, и напор их был слишком силен, чтобы можно было четко, категорично их сформулировать.
Времени на размышление не было. Каждый миг, проведенный у окна, отравляло ощущение потерянного времени: он не там, он бездействует, он не борется. Если бы у него нашлась минута взглянуть со стороны на весь свой спор с Сатаной, он увидел бы, что, несмотря на бомбу, в чем-то с ним соприкасается, но разница меж ними состоит в том, что тот играл ва-банк, проигрывая остатки, а они пытались эти остатки спасти. Но боролись они за одно и то же, разве что тактика была неодинаковая.
Размышлять было некогда. Он только подумал: пути господни неисповедимы. Почему, почему всех их сметает рука истории? Хотелось крикнуть это небу, и он кричал в душе. А когда замолк, чтобы услышать ответ, услышал тишину. Небо оставалось немым и пустым.
Штауффенберг услышал нечто иное, какие-то крики снизу, добегавшие наверх в виде шепота. Какая-то машина въехала во двор. Была половина восьмого. Коридоры ожили, раздавались приглушенные голоса, отзвуки беготни, щелканье каблуков. Он выглянул из кабинета. Офицеры в коридоре вытягивались по стойке «смирно». Прежде чем причина этого оживления появится из-за угла, шепот достигнет его ушей и понесется дальше.
— Генерал-фельдмаршал фон Витцлебен, генерал-фельдмаршал фон Витцлебен, наконец…
Услышал, и еще раз встрепенулось сердце. Может, это мгновенье знаменует какой-то перелом и наконец улыбнется им высшая справедливость. Он вышел в коридор.
Наконец-то.
Затерявшийся между Цоссеном и Бендлерштрассе фельдмаршал фон Витцлебен отыскался. Вот он появляется из-за поворота коридора в блестящем фельдмаршальском мундире и шагает, небрежно салютуя жезлом в ответ на приветствия офицеров.
Его прочат на пост верховного главнокомандующего. Он направляется к Беку, которого прочат в президенты рейха. Входит в кабинет Фромма, в глубине которого Бек беседует с каким-то штатским. Двери в коридор остаются открытыми, вместе с группой офицеров Штауффенберг проходит в кабинет. Фон Витцлебен приближается к Беку, вытягивается по стойке «смирно» и докладывает о своем прибытии.
Бек поднимается. Комната полна офицеров, Витцлебен подает руку генералу Беку и Гизевиусу, обходит вокруг стола Фромма, садится и разглядывает окружающих. По-видимому, в лицах их чересчур много радости, ожидания, чересчур много надежд. Он гасит их одной резкой фразой:
— Здорово же вы тут насвинячили, нечего сказать!
А когда кто-то пытается протестовать, начинает задавать вопросы:
— Телефонные станции захвачены?
— Нет, — отвечает Ольбрихт.
— Радио?