В астронавта она не поверила. В посольство тоже. Думала, что я говорю по телефону с каким-то сообщником. А поскольку у ее отца винный завод в Клермоне, она решила, будто я собираюсь похитить ее, чтобы потребовать выкуп. Я пообещал даме, что ни словом не обмолвлюсь Аннабель о том, что знаю.
— А может, она сама захочет мне рассказать? — спросил я.
— Никогда в жизни или лет через десять. Может, вы и знаете мальчиков. Девочки — другие.
Она улыбнулась и ушла, а я принялся «вышибать» билеты на самолет. Одно место нашлось. Я заявил, что должно найтись и второе. Дошло до телефонных переговоров, и какое-то высокопоставленное лицо уступило место для Аннабель. Феннер торопился на важную встречу, но готов был отложить ее, если я соглашусь с ним отобедать. Я отказался еще раз. Когда дипломаты вместе с Рэнди уехали, я спросил, не можем ли мы с девочкой перекусить в аэропорту. Все бары и кафе были закрыты, но нас это не касалось. Правила на нас не распространялись. Кудлатый брюнет, наверно агент в штатском, повел нас в маленький бар за залом регистрации. У Аннабель глаза были красные. Заплаканные. Но сейчас она уже приободрилась. Когда кельнер принимал заказ и я спросил, что она будет пить, она равнодушно ответила, что у них дома всегда пьют вино. На ней была длинная блузка с закатанными рукавами, на ногах туфли, которые были ей велики. Я же чувствовал себя бесподобно: и брюки уже успели высохнуть, и можно не есть макароны. Вдруг я вспомнил о родителях девочки. Сообщение уже могло появиться в телевизионном выпуске новостей. Мы составили телеграмму, но едва я встал из-за стола, как словно из-под земли вырос наш чичероне и побежал ее отправлять. При оплате счета оказалось, что мы были гостями дирекции. Так что я расщедрился на такие чаевые, каких Аннабель и ждала от настоящего астронавта. В ее глазах я уже стал личностью героической и близкой, и она призналась, что мечтает переодеться. Чичероне отвел нас в гостиницу «Алиталии», где в номере ждали наши чемоданы.
Пришлось немного поторопить девочку. Она принарядилась, и мы с важным видом двинулись к выходу. За нами пришел заместитель директора аэропорта: директор занемог. Нервы. «Фиатик» контроля полетов подвез нас к «Цессне», уже у трапа изысканного вида юноша спросил, не хочу ли я иметь фотографии, на которых запечатлены драматические события. Они вышлют их по указанному адресу. Я подумал о блондинке и, поблагодарив, отказался. Последовали рукопожатия. Не могу поклясться, что в общей суматохе не пожал руки, к которой еще недавно был прикован.
Люблю летать на маленьких самолетах. «Цессна» подскочила, словно пташка, и помчалась на север. В семь мы приземлились в Орли. Отец ждал Аннабель. Еще в самолете мы с ней обменялись адресами. Я вспоминаю ее не без удовольствия, чего не могу сказать об ее отце. Он рассыпался в любезностях, а на прощание наградил меня комплиментом, который наверняка придумал, услышав о том, что произошло. Он сказал, что меня отличает esprit de l’escalier.
Переночевал я в Орли, в гостинице «Эйр Франс», так как моего человека в Национальном центре научных исследований уже могло не быть, а являться к нему домой мне не хотелось. Перед сном мне пришлось закрыть окно, потому что засвербило в носу. И тут я осознал, что за целый день не чихнул ни разу. Вообще-то можно было бы принять предложение Феннера, уж очень я спешил в Париж.
Наутро, сразу же после завтрака, я позвонил в НЦНИ и услышал, что мой доктор сейчас в отпуске, но никуда не уехал, поскольку занят отделкой дома. Я позвонил в Гарж, где он жил, но оказалось, что ему как раз в это время подключают телефон. Пришлось поехать, не предупредив о визите. Электрички от Северного вокзала не ходили: была забастовка. Увидев километровую очередь на стоянке такси, я спросил, где ближайший пункт проката автомобилей — это оказалось отделение Херца — и взял маленький «пежо». Сущее наказание ездить по Парижу, не зная дороги. Неподалеку от Оперы — я этого пути не выбирал, просто меня туда занесло — какой-то фургон стукнул мой «пежо» в бампер, но вреда не причинил, так что я поехал дальше, думая о канадских озерах и о воде со льдом, потому что небо источало зной, редкий в такое время года. Вместо Гаржа я по ошибке въехал в Сарселль, уродливый стандартный жилой массив, затем долго стоял перед железнодорожным шлагбаумом, обливаясь потом и с грустью вспоминая о кондиционерах.
Доктор Филипп Барт, «мой человек», был известным французским кибернетиком и одновременно научным консультантом Сюрте. Он возглавлял коллектив, разрабатывающий программу для компьютера, который должен был решать многофакторные следственные задачи, когда весь объем важных для следствия фактов человеческая память удержать не в силах.
Облицованный разноцветной плиткой дом стоял посреди старого сада. Одно его крыло осеняли чудесные вязы, дорожка к подъезду была посыпана гравием, посредине сада клумба, кажется с ноготками: ботаника — единственная наука, от изучения которой избавлены астронавты. У открытого сарая, временно служившего гаражом, стоял весь заляпанный грязью «2СВ», а рядом — кремовый «пежо-604» с открытыми настежь дверцами, с вынутыми ковриками, истекающий пеной, потому что его мыли несколько детей сразу и с такой бойкостью, что в первую минуту я не мог их пересчитать. Это были дети Барта. Двое старших, мальчик и девочка, приветствовали меня на коллективном английском языке: когда одному не хватало слов, другой подсказывал. Откуда они знали, что ко мне надо обращаться по-английски? Потому что из Рима пришла телеграмма о приезде астронавта. А почему они решили, что именно я астронавт? Потому что подтяжек больше никто не носит. Итак, старина Рэнди сдал меня с рук на руки. Я разговаривал со старшими, а младший — не знаю, мальчик или девочка, — заложив руки за спину, ходил вокруг меня, словно в поисках точки, откуда бы я выглядел наиболее импозантно.
У их отца было по горло дел, и я уже подумал, не лучше ли не входить в дом, а мыть с детьми машину, но тут доктор Барт высунулся из окна первого этажа. Он оказался неожиданно молодым, а может, я просто никак не мог привыкнуть к своему возрасту. Барт поздоровался со мной вежливо, но в этой вежливости я почувствовал холодок и подумал, что напрасно мы подступили к нему со стороны Сюрте, а не НЦНИ. Но Рэнди был на дружеской ноге с полицией, а не с учеными.
Барт провел меня в библиотеку, потому что в кабинете еще царил беспорядок после переезда, и, извинившись, на минуту оставил меня — на нем был заляпанный краской халат. Дом был весь как с иголочки, книги на полках только что расставлены. Пахло сохнущей политурой и мастикой. На стене я заметил большой снимок — Барт с детьми сидит на слоне. Я пригляделся к его лицу на снимке; никто не сказал бы, что он — надежда французской кибернетики, однако я уже давно заметил, что представители точных наук выглядят невзрачными в сравнении с гуманитариями, с философами, например.
Барт вернулся, с неудовольствием посматривая на руки — на них остались следы краски, и я стал давать ему советы, как снять эту краску. Мы сели около окна. Я сказал, что я не детектив и не имею ничего общего с криминалистикой, а просто был втянут в дикое и мрачное дело, с которым теперь пришел к нему, потому что он последняя наша надежда. Его удивил мой французский язык, беглый, хоть не европейский. Я объяснил, что я родом из французской Канады.
Рэнди больше верил в мое обаяние, чем я сам. Я так нуждался в расположении этого человека, что даже испытывал какое-то смущение от создавшейся ситуации. Ведь рекомендация Сюрте для него, вероятно, не много значила. Вдобавок в университетских кругах, где царил антивоенный дух, все были убеждены: астронавтов набирают из армии, что не всегда соответствовало истине, например, в моем случае. Но ведь не мог я сейчас излагать ему свою биографию. И вот колебался, не зная, как сломать лед. Потом он рассказал, что выглядел я беспомощно, как плохо подготовившийся к экзамену студент, и это его даже растрогало, хотя мои догадки оказались справедливыми: полковника, рекомендацию которого раздобыл для меня Рэнди, Барт считал фанфароном, его собственные отношения с Сюрте тоже складывались не лучшим образом. Но не мог же я знать, сидя перед ним в библиотеке, что лучшая тактика — нерешительность.
Барт согласился меня выслушать. Я влез в это дело так прочно, что был способен любой его фрагмент отбарабанить наизусть. К тому же я захватил с собой микропленку, на которую были сняты материалы. Барт распаковал проектор, и мы включили его, не зашторивая окон, — от раскидистых деревьев за окном в библиотеке царил зеленоватый полумрак.
— Это головоломка, — сказал я, укрепляя в проекторе катушку, — составленная из кусочков, каждый из которых по отдельности ясен, но вместе они дают неясное целое. Интерпол уже поломал на ней зубы. В последние дни мы провели симулирующую операцию, о которой я расскажу вам в конце. Она не дала никаких результатов.
Я знал, что следственная программа Барта в фазе экспериментов и по сути еще не применялась, что о ней говорили разное, но мне хотелось заинтриговать его, и я решил представить ему дело одиннадцати в сокращенном варианте.
Двадцать седьмого июня позапрошлого года дирекция неаполитанской гостиницы «Савой» сообщила полиции, что Роджер Т. Коберн, пятидесятилетний американец, отправившийся накануне утром на пляж, оттуда не вернулся. Это представлялось странным. Коберн, который жил в отеле «Савой» уже двенадцать дней, каждое утро ходил на пляж, и так как от гостиницы до пляжа было не более трехсот шагов, он совершал прогулку в купальном халате. Этот халат сторож обнаружил вечером в кабине для переодевания. Коберн слыл прекрасным пловцом. Двадцать с лишним лет назад он считался одним из лучших кролистов Америки, да и в пожилом возрасте сохранил форму, хотя и был склонен к полноте. На многолюдном пляже никто не заметил его исчезновения. Но пять дней спустя во время небольшого шторма волны выбросили его тело на берег.
Эту смерть сочли бы несчастным случаем, какие происходят ежегодно на любом большом пляже, если бы не два-три пустяка, положивших начало следствию. Покойный, маклер из штата Иллинойс, был одиноким человеком, и, так как скончался скоропостижно, произвели вскрытие, которое показало, что он утонул с пустым желудком. Между тем дирекция гостиницы утверждала, что он отправился на пляж после плотного завтрака. Вроде бы пустяковое противоречие, но префект полиции был на ножах с группой членов городского совета, вложивших капиталы в устройство сети гостиниц, в том числе и в «Савой». А незадолго до этого в том же «Савое» произошел случай, о котором тоже пойдет речь. Префектура обратила внимание на гостиницу, где с обитателями происходят несчастья. Негласное следствие поручили молодому практиканту. Тот взял гостиницу и ее обитателей под наблюдение. Свежеиспеченный детектив страстно хотел блеснуть перед своим шефом, и, благодаря его рвению, обнаружились довольно-таки странные вещи.
По утрам Коберн находился на пляже, после обеда отдыхал, а под вечер ездил в грязелечебницу братьев Витторини принимать сероводородные ванны, которые прописал ему местный врач доктор Джионо, поскольку Коберн страдал легкой формой ревматизма. Оказалось, что по дороге из лечебницы братьев Витторини у Коберна за последнюю до кончины неделю трижды случались автоаварии и каждый раз при одних и тех же обстоятельствах: он пытался проскочить перекресток при красном свете. Аварии были не опасные, кончались царапинами на кузове, денежным штрафом и нагоняем в полиции. В те же дни он стал ужинать в номере, а не в ресторане, как раньше. Официанта впускал, лишь убедившись, что это сотрудник гостиницы. Перестал он и гулять по берегу залива после заката, что регулярно делал в первые дни. Все указывало на манию преследования, потому что попытки уйти при смене желтого света красным — известный среди автомобилистов способ избавиться от погони. Этим же можно объяснить и меры предосторожности, которые Коберн предпринимал в гостинице.
Но ничего больше следствие не обнаружило. Коберн, разведенный и бездетный человек, ни с кем в гостинице не сблизился, в городе, как выяснилось, у него тоже не было знакомых. Удалось установить только, что за день до смерти он, не зная, что в Италии на это необходимо специальное разрешение, пытался приобрести револьвер. Ему пришлось удовлетвориться покупкой оружия, имитирующего вечное перо, из которого можно было обрызгать нападающего смесью слезоточивого газа и несмываемой краски. Перо, нераспакованное, обнаружили в его вещах, и след привел к фирме, которая продала его. Коберн не говорил по-итальянски, а человек, продавший ему это перо, весьма слабо владел английским. От него узнали, что американец хотел приобрести оружие, которым можно обезвредить грозного противника, а не просто воришку.
Поскольку аварии у Коберна каждый раз происходили по пути из грязелечебницы, практикант направил свои стопы к братьям Витторини. Там помнили американца, так как он был довольно щедр с прислугой. В его поведении, однако, никто не заметил ничего особенного, если не считать того, что в последние дни он стал спешить и уходил почти мокрым, не обращая внимания на просьбы служителя подождать положенные десять минут. Столь скудные результаты следствия не удовлетворили практиканта, в припадке вдохновения он принялся листать книги лечебницы, в которых регистрировалась плата клиентов за грязевые ванны и водные процедуры.
В астронавта она не поверила. В посольство тоже. Думала, что я говорю по телефону с каким-то сообщником. А поскольку у ее отца винный завод в Клермоне, она решила, будто я собираюсь похитить ее, чтобы потребовать выкуп. Я пообещал даме, что ни словом не обмолвлюсь Аннабель о том, что знаю.
— А может, она сама захочет мне рассказать? — спросил я.
— Никогда в жизни или лет через десять. Может, вы и знаете мальчиков. Девочки — другие.
Она улыбнулась и ушла, а я принялся «вышибать» билеты на самолет. Одно место нашлось. Я заявил, что должно найтись и второе. Дошло до телефонных переговоров, и какое-то высокопоставленное лицо уступило место для Аннабель. Феннер торопился на важную встречу, но готов был отложить ее, если я соглашусь с ним отобедать. Я отказался еще раз. Когда дипломаты вместе с Рэнди уехали, я спросил, не можем ли мы с девочкой перекусить в аэропорту. Все бары и кафе были закрыты, но нас это не касалось. Правила на нас не распространялись. Кудлатый брюнет, наверно агент в штатском, повел нас в маленький бар за залом регистрации. У Аннабель глаза были красные. Заплаканные. Но сейчас она уже приободрилась. Когда кельнер принимал заказ и я спросил, что она будет пить, она равнодушно ответила, что у них дома всегда пьют вино. На ней была длинная блузка с закатанными рукавами, на ногах туфли, которые были ей велики. Я же чувствовал себя бесподобно: и брюки уже успели высохнуть, и можно не есть макароны. Вдруг я вспомнил о родителях девочки. Сообщение уже могло появиться в телевизионном выпуске новостей. Мы составили телеграмму, но едва я встал из-за стола, как словно из-под земли вырос наш чичероне и побежал ее отправлять. При оплате счета оказалось, что мы были гостями дирекции. Так что я расщедрился на такие чаевые, каких Аннабель и ждала от настоящего астронавта. В ее глазах я уже стал личностью героической и близкой, и она призналась, что мечтает переодеться. Чичероне отвел нас в гостиницу «Алиталии», где в номере ждали наши чемоданы.
Пришлось немного поторопить девочку. Она принарядилась, и мы с важным видом двинулись к выходу. За нами пришел заместитель директора аэропорта: директор занемог. Нервы. «Фиатик» контроля полетов подвез нас к «Цессне», уже у трапа изысканного вида юноша спросил, не хочу ли я иметь фотографии, на которых запечатлены драматические события. Они вышлют их по указанному адресу. Я подумал о блондинке и, поблагодарив, отказался. Последовали рукопожатия. Не могу поклясться, что в общей суматохе не пожал руки, к которой еще недавно был прикован.
Люблю летать на маленьких самолетах. «Цессна» подскочила, словно пташка, и помчалась на север. В семь мы приземлились в Орли. Отец ждал Аннабель. Еще в самолете мы с ней обменялись адресами. Я вспоминаю ее не без удовольствия, чего не могу сказать об ее отце. Он рассыпался в любезностях, а на прощание наградил меня комплиментом, который наверняка придумал, услышав о том, что произошло. Он сказал, что меня отличает esprit de l’escalier.
Переночевал я в Орли, в гостинице «Эйр Франс», так как моего человека в Национальном центре научных исследований уже могло не быть, а являться к нему домой мне не хотелось. Перед сном мне пришлось закрыть окно, потому что засвербило в носу. И тут я осознал, что за целый день не чихнул ни разу. Вообще-то можно было бы принять предложение Феннера, уж очень я спешил в Париж.
Наутро, сразу же после завтрака, я позвонил в НЦНИ и услышал, что мой доктор сейчас в отпуске, но никуда не уехал, поскольку занят отделкой дома. Я позвонил в Гарж, где он жил, но оказалось, что ему как раз в это время подключают телефон. Пришлось поехать, не предупредив о визите. Электрички от Северного вокзала не ходили: была забастовка. Увидев километровую очередь на стоянке такси, я спросил, где ближайший пункт проката автомобилей — это оказалось отделение Херца — и взял маленький «пежо». Сущее наказание ездить по Парижу, не зная дороги. Неподалеку от Оперы — я этого пути не выбирал, просто меня туда занесло — какой-то фургон стукнул мой «пежо» в бампер, но вреда не причинил, так что я поехал дальше, думая о канадских озерах и о воде со льдом, потому что небо источало зной, редкий в такое время года. Вместо Гаржа я по ошибке въехал в Сарселль, уродливый стандартный жилой массив, затем долго стоял перед железнодорожным шлагбаумом, обливаясь потом и с грустью вспоминая о кондиционерах.
Доктор Филипп Барт, «мой человек», был известным французским кибернетиком и одновременно научным консультантом Сюрте. Он возглавлял коллектив, разрабатывающий программу для компьютера, который должен был решать многофакторные следственные задачи, когда весь объем важных для следствия фактов человеческая память удержать не в силах.
Облицованный разноцветной плиткой дом стоял посреди старого сада. Одно его крыло осеняли чудесные вязы, дорожка к подъезду была посыпана гравием, посредине сада клумба, кажется с ноготками: ботаника — единственная наука, от изучения которой избавлены астронавты. У открытого сарая, временно служившего гаражом, стоял весь заляпанный грязью «2СВ», а рядом — кремовый «пежо-604» с открытыми настежь дверцами, с вынутыми ковриками, истекающий пеной, потому что его мыли несколько детей сразу и с такой бойкостью, что в первую минуту я не мог их пересчитать. Это были дети Барта. Двое старших, мальчик и девочка, приветствовали меня на коллективном английском языке: когда одному не хватало слов, другой подсказывал. Откуда они знали, что ко мне надо обращаться по-английски? Потому что из Рима пришла телеграмма о приезде астронавта. А почему они решили, что именно я астронавт? Потому что подтяжек больше никто не носит. Итак, старина Рэнди сдал меня с рук на руки. Я разговаривал со старшими, а младший — не знаю, мальчик или девочка, — заложив руки за спину, ходил вокруг меня, словно в поисках точки, откуда бы я выглядел наиболее импозантно.
У их отца было по горло дел, и я уже подумал, не лучше ли не входить в дом, а мыть с детьми машину, но тут доктор Барт высунулся из окна первого этажа. Он оказался неожиданно молодым, а может, я просто никак не мог привыкнуть к своему возрасту. Барт поздоровался со мной вежливо, но в этой вежливости я почувствовал холодок и подумал, что напрасно мы подступили к нему со стороны Сюрте, а не НЦНИ. Но Рэнди был на дружеской ноге с полицией, а не с учеными.
Барт провел меня в библиотеку, потому что в кабинете еще царил беспорядок после переезда, и, извинившись, на минуту оставил меня — на нем был заляпанный краской халат. Дом был весь как с иголочки, книги на полках только что расставлены. Пахло сохнущей политурой и мастикой. На стене я заметил большой снимок — Барт с детьми сидит на слоне. Я пригляделся к его лицу на снимке; никто не сказал бы, что он — надежда французской кибернетики, однако я уже давно заметил, что представители точных наук выглядят невзрачными в сравнении с гуманитариями, с философами, например.
Барт вернулся, с неудовольствием посматривая на руки — на них остались следы краски, и я стал давать ему советы, как снять эту краску. Мы сели около окна. Я сказал, что я не детектив и не имею ничего общего с криминалистикой, а просто был втянут в дикое и мрачное дело, с которым теперь пришел к нему, потому что он последняя наша надежда. Его удивил мой французский язык, беглый, хоть не европейский. Я объяснил, что я родом из французской Канады.
Рэнди больше верил в мое обаяние, чем я сам. Я так нуждался в расположении этого человека, что даже испытывал какое-то смущение от создавшейся ситуации. Ведь рекомендация Сюрте для него, вероятно, не много значила. Вдобавок в университетских кругах, где царил антивоенный дух, все были убеждены: астронавтов набирают из армии, что не всегда соответствовало истине, например, в моем случае. Но ведь не мог я сейчас излагать ему свою биографию. И вот колебался, не зная, как сломать лед. Потом он рассказал, что выглядел я беспомощно, как плохо подготовившийся к экзамену студент, и это его даже растрогало, хотя мои догадки оказались справедливыми: полковника, рекомендацию которого раздобыл для меня Рэнди, Барт считал фанфароном, его собственные отношения с Сюрте тоже складывались не лучшим образом. Но не мог же я знать, сидя перед ним в библиотеке, что лучшая тактика — нерешительность.
Барт согласился меня выслушать. Я влез в это дело так прочно, что был способен любой его фрагмент отбарабанить наизусть. К тому же я захватил с собой микропленку, на которую были сняты материалы. Барт распаковал проектор, и мы включили его, не зашторивая окон, — от раскидистых деревьев за окном в библиотеке царил зеленоватый полумрак.
— Это головоломка, — сказал я, укрепляя в проекторе катушку, — составленная из кусочков, каждый из которых по отдельности ясен, но вместе они дают неясное целое. Интерпол уже поломал на ней зубы. В последние дни мы провели симулирующую операцию, о которой я расскажу вам в конце. Она не дала никаких результатов.
Я знал, что следственная программа Барта в фазе экспериментов и по сути еще не применялась, что о ней говорили разное, но мне хотелось заинтриговать его, и я решил представить ему дело одиннадцати в сокращенном варианте.
Двадцать седьмого июня позапрошлого года дирекция неаполитанской гостиницы «Савой» сообщила полиции, что Роджер Т. Коберн, пятидесятилетний американец, отправившийся накануне утром на пляж, оттуда не вернулся. Это представлялось странным. Коберн, который жил в отеле «Савой» уже двенадцать дней, каждое утро ходил на пляж, и так как от гостиницы до пляжа было не более трехсот шагов, он совершал прогулку в купальном халате. Этот халат сторож обнаружил вечером в кабине для переодевания. Коберн слыл прекрасным пловцом. Двадцать с лишним лет назад он считался одним из лучших кролистов Америки, да и в пожилом возрасте сохранил форму, хотя и был склонен к полноте. На многолюдном пляже никто не заметил его исчезновения. Но пять дней спустя во время небольшого шторма волны выбросили его тело на берег.
Эту смерть сочли бы несчастным случаем, какие происходят ежегодно на любом большом пляже, если бы не два-три пустяка, положивших начало следствию. Покойный, маклер из штата Иллинойс, был одиноким человеком, и, так как скончался скоропостижно, произвели вскрытие, которое показало, что он утонул с пустым желудком. Между тем дирекция гостиницы утверждала, что он отправился на пляж после плотного завтрака. Вроде бы пустяковое противоречие, но префект полиции был на ножах с группой членов городского совета, вложивших капиталы в устройство сети гостиниц, в том числе и в «Савой». А незадолго до этого в том же «Савое» произошел случай, о котором тоже пойдет речь. Префектура обратила внимание на гостиницу, где с обитателями происходят несчастья. Негласное следствие поручили молодому практиканту. Тот взял гостиницу и ее обитателей под наблюдение. Свежеиспеченный детектив страстно хотел блеснуть перед своим шефом, и, благодаря его рвению, обнаружились довольно-таки странные вещи.
По утрам Коберн находился на пляже, после обеда отдыхал, а под вечер ездил в грязелечебницу братьев Витторини принимать сероводородные ванны, которые прописал ему местный врач доктор Джионо, поскольку Коберн страдал легкой формой ревматизма. Оказалось, что по дороге из лечебницы братьев Витторини у Коберна за последнюю до кончины неделю трижды случались автоаварии и каждый раз при одних и тех же обстоятельствах: он пытался проскочить перекресток при красном свете. Аварии были не опасные, кончались царапинами на кузове, денежным штрафом и нагоняем в полиции. В те же дни он стал ужинать в номере, а не в ресторане, как раньше. Официанта впускал, лишь убедившись, что это сотрудник гостиницы. Перестал он и гулять по берегу залива после заката, что регулярно делал в первые дни. Все указывало на манию преследования, потому что попытки уйти при смене желтого света красным — известный среди автомобилистов способ избавиться от погони. Этим же можно объяснить и меры предосторожности, которые Коберн предпринимал в гостинице.
Но ничего больше следствие не обнаружило. Коберн, разведенный и бездетный человек, ни с кем в гостинице не сблизился, в городе, как выяснилось, у него тоже не было знакомых. Удалось установить только, что за день до смерти он, не зная, что в Италии на это необходимо специальное разрешение, пытался приобрести револьвер. Ему пришлось удовлетвориться покупкой оружия, имитирующего вечное перо, из которого можно было обрызгать нападающего смесью слезоточивого газа и несмываемой краски. Перо, нераспакованное, обнаружили в его вещах, и след привел к фирме, которая продала его. Коберн не говорил по-итальянски, а человек, продавший ему это перо, весьма слабо владел английским. От него узнали, что американец хотел приобрести оружие, которым можно обезвредить грозного противника, а не просто воришку.
Поскольку аварии у Коберна каждый раз происходили по пути из грязелечебницы, практикант направил свои стопы к братьям Витторини. Там помнили американца, так как он был довольно щедр с прислугой. В его поведении, однако, никто не заметил ничего особенного, если не считать того, что в последние дни он стал спешить и уходил почти мокрым, не обращая внимания на просьбы служителя подождать положенные десять минут. Столь скудные результаты следствия не удовлетворили практиканта, в припадке вдохновения он принялся листать книги лечебницы, в которых регистрировалась плата клиентов за грязевые ванны и водные процедуры.