Игнаций засмеялся.
— Дорогая, — продолжал он, — ни люди, ни общество мне не нужны. Я стар уже. Неужели ты этого не понимаешь? Я свою жизнь прожил. Хорошо ли, плохо ли — не имеет значения, но все уже позади, и у меня больше нет никаких желаний…
— А ты уверен в этом, дядюшка? Как же так, никаких желаний?
— А вот так…
— А новую лошадь тебе разве не хочется купить? Посадить еще ореховых деревьев? Полюбоваться и на другие картины, а не все только смотреть на этот мазовецкий пейзаж.
— Для тебя это просто мазовецкий пейзаж, а для меня — вершина нашего искусства. Меня эта картина притягивает, я в ней растворяюсь и часами просиживаю перед ней.
— Признаться, я этого не понимаю. — Елена вздохнула и привычным жестом поправила в волосах пунцовый мак. — А тебе не хочется, к примеру, поехать в Рим, в Париж?
Игнаций взял Еленину руку в свою.
— О чем ты толкуешь? Старость — это сон, оцепенение. Спать — вот единственное мое желание, спать и больше ничего.
— Это никуда не годится, дядюшка. Так нельзя.
— Я ощущаю вокруг себя пустоту. Но самое скверное, что внутри у меня тоже пусто. Как в риге перед жатвой…
— Но ригу можно наполнить… снопами.
— Теперь снопы машина связывает веревкой, а не перевяслом.
Игнаций встал. Елена посидела еще с минуту. Знала, что эффектно выглядит в солнечных бликах под старым ореховым деревом. Среди продолговатых листьев виднелись большие твердые шарики зеленых плодов. Потом она тоже встала и пошла в сторону «Отдыха в седле». А Игнаций медленно поплелся к дому.
«Какие-то планы вынашивает она в красивой своей головке, — подумалось ему. — И куда это Михал запропастился? Ох, до чего же тошно…»
Со стороны сада к дому была пристроена небольшая деревянная веранда. На балюстраде висели связки чеснока, лука, сушеных грибов. А на перилах дозревали помидоры.
Игнаций опустился в продавленное кресло и задумался. Перед верандой было некое подобие круглого газона. И собаки притаскивали сюда кости и клочья бумаги. Вот и сейчас муругий Шарик грыз коровью челюсть.
«Интересно, откуда она у него?» — подумал Игнаций.
На веранду вело несколько деревянных ступенек. Когда Билек был моложе, вспомнил Игнаций, он приходил сюда за сахаром. Бывало, поднимется осторожно на две ступеньки, на третьей остановится и ждет. Потом, едва касаясь ладони бархатистыми губами, берет кусочек сахара.
Вскоре со стороны главного входа послышались голоса. Ему не хотелось двигаться, но оживленная, разрумянившаяся Елена чуть не насильно заставила его подняться с продавленного кресла.
— Дядя, вставай, — сказала она. — Подлевский пришел.
В столовой он застал высокого, элегантно одетого пожилого мужчину с проседью в волосах. На нем все было заграничное. И даже выговор, хотя по-польски изъяснялся он правильно, был у него словно заграничный. И манера выражаться очень старомодная.
Игнаций засмеялся.
— Дорогая, — продолжал он, — ни люди, ни общество мне не нужны. Я стар уже. Неужели ты этого не понимаешь? Я свою жизнь прожил. Хорошо ли, плохо ли — не имеет значения, но все уже позади, и у меня больше нет никаких желаний…
— А ты уверен в этом, дядюшка? Как же так, никаких желаний?
— А вот так…
— А новую лошадь тебе разве не хочется купить? Посадить еще ореховых деревьев? Полюбоваться и на другие картины, а не все только смотреть на этот мазовецкий пейзаж.
— Для тебя это просто мазовецкий пейзаж, а для меня — вершина нашего искусства. Меня эта картина притягивает, я в ней растворяюсь и часами просиживаю перед ней.
— Признаться, я этого не понимаю. — Елена вздохнула и привычным жестом поправила в волосах пунцовый мак. — А тебе не хочется, к примеру, поехать в Рим, в Париж?
Игнаций взял Еленину руку в свою.
— О чем ты толкуешь? Старость — это сон, оцепенение. Спать — вот единственное мое желание, спать и больше ничего.
— Это никуда не годится, дядюшка. Так нельзя.
— Я ощущаю вокруг себя пустоту. Но самое скверное, что внутри у меня тоже пусто. Как в риге перед жатвой…
— Но ригу можно наполнить… снопами.
— Теперь снопы машина связывает веревкой, а не перевяслом.
Игнаций встал. Елена посидела еще с минуту. Знала, что эффектно выглядит в солнечных бликах под старым ореховым деревом. Среди продолговатых листьев виднелись большие твердые шарики зеленых плодов. Потом она тоже встала и пошла в сторону «Отдыха в седле». А Игнаций медленно поплелся к дому.
«Какие-то планы вынашивает она в красивой своей головке, — подумалось ему. — И куда это Михал запропастился? Ох, до чего же тошно…»
Со стороны сада к дому была пристроена небольшая деревянная веранда. На балюстраде висели связки чеснока, лука, сушеных грибов. А на перилах дозревали помидоры.
Игнаций опустился в продавленное кресло и задумался. Перед верандой было некое подобие круглого газона. И собаки притаскивали сюда кости и клочья бумаги. Вот и сейчас муругий Шарик грыз коровью челюсть.
«Интересно, откуда она у него?» — подумал Игнаций.
На веранду вело несколько деревянных ступенек. Когда Билек был моложе, вспомнил Игнаций, он приходил сюда за сахаром. Бывало, поднимется осторожно на две ступеньки, на третьей остановится и ждет. Потом, едва касаясь ладони бархатистыми губами, берет кусочек сахара.
Вскоре со стороны главного входа послышались голоса. Ему не хотелось двигаться, но оживленная, разрумянившаяся Елена чуть не насильно заставила его подняться с продавленного кресла.
— Дядя, вставай, — сказала она. — Подлевский пришел.
В столовой он застал высокого, элегантно одетого пожилого мужчину с проседью в волосах. На нем все было заграничное. И даже выговор, хотя по-польски изъяснялся он правильно, был у него словно заграничный. И манера выражаться очень старомодная.