— Вот паршивец! — патетически воскликнула она. — Он же мне сказал, что у него температура… — Тут Эмилия Давыдовна окончательно сконфузилась и неуверенно добавила: — Витя, я, право же, тут совершенно ни при чем… — чем окончательно убедила его в том, что против него был затеян какой-то заговор, инициатором и вдохновителем которого скорее всего является Федор Севастьянович Глушков…
Он даже и не мог подозревать, что инициатором и вдохновителем этого заговора был Степан Александрович Заворонский.
А произошло все так.
О том, что Заворонский притащил из Верхнеозерского театра Владимирцева именно на главную роль в пьесе Половникова, догадывался пока только Глушков. Когда он увидел, что Заворонский преднамеренно обкатывает Владимирцева пусть даже на проходных ролях, но вписывая его именно в тот состав, которому скорее всего и предстоит играть в пьесе Половникова, то спросил прямо:
— Степка, а ты не хитришь?
— Хитрю, — честно признался Степан Александрович. — Иначе нельзя. Иначе его сразу сожрут завистники.
— Да уж потихоньку начинает обгладывать его кости.
— Знаю. Подбельский обнюхивает. Пока, правда, чисто интуитивно. Без озлобления.
— Семка — хороший актер.
— Не спорю, — согласился Заворонский.
— Тем более у него нет оснований для зависти. Но он наловчился пользоваться чужой добротой и чужой глупостью. Ибо доброта бессильна даже перед подлостью, а подлость всесильна. Если глупостью она пользуется привычно и повседневно, как зубной пастой, то доброта ее шокирует и озлобляет. Вот почему так ненавидят люди злые людей добрых. Ненавидят за чувство, на которое не способны сами.
— Что-то уж больно мудрено ты завернул, Федор Севастьянович. Я никак не расшифрую.
— И все-таки попытайся расшифровать. Знаешь ли ты, например, почему Подбельский, неплохой в общем-то актер, решил стать режиссером?
— Это разные профессии, — уклончиво ответил Степан Александрович.
— Но ты ведь тоже из актеров, а вот стал даже не просто режиссером, а главным.
— Я-то совсем по другой причине, — вздохнул Степан Александрович. — Ты же знаешь.
— Знаю, голос сел.
— И не только. Хотя и это. Может быть, это — главное. Но не только это. Знаешь, иногда хочется попробовать себя и в чем-то ином: а получится ли?
— Ну, получилось. Ты доволен? — Глушков пристально посмотрел в глаза Заворонскому и повторил: — Доволен?
— Нет.
— То-то и оно! А все-таки почему Семка Подбельский, хороший актер, обласканный и в театре, и в кино, и на телевидении, скажем так — признанный актер, решил стать режиссером?
— Очень просто: он захотел, чтобы в нем умирали все актеры, — усмехнулся Степан Александрович. — Но не из зависти же!
— Вот паршивец! — патетически воскликнула она. — Он же мне сказал, что у него температура… — Тут Эмилия Давыдовна окончательно сконфузилась и неуверенно добавила: — Витя, я, право же, тут совершенно ни при чем… — чем окончательно убедила его в том, что против него был затеян какой-то заговор, инициатором и вдохновителем которого скорее всего является Федор Севастьянович Глушков…
Он даже и не мог подозревать, что инициатором и вдохновителем этого заговора был Степан Александрович Заворонский.
А произошло все так.
О том, что Заворонский притащил из Верхнеозерского театра Владимирцева именно на главную роль в пьесе Половникова, догадывался пока только Глушков. Когда он увидел, что Заворонский преднамеренно обкатывает Владимирцева пусть даже на проходных ролях, но вписывая его именно в тот состав, которому скорее всего и предстоит играть в пьесе Половникова, то спросил прямо:
— Степка, а ты не хитришь?
— Хитрю, — честно признался Степан Александрович. — Иначе нельзя. Иначе его сразу сожрут завистники.
— Да уж потихоньку начинает обгладывать его кости.
— Знаю. Подбельский обнюхивает. Пока, правда, чисто интуитивно. Без озлобления.
— Семка — хороший актер.
— Не спорю, — согласился Заворонский.
— Тем более у него нет оснований для зависти. Но он наловчился пользоваться чужой добротой и чужой глупостью. Ибо доброта бессильна даже перед подлостью, а подлость всесильна. Если глупостью она пользуется привычно и повседневно, как зубной пастой, то доброта ее шокирует и озлобляет. Вот почему так ненавидят люди злые людей добрых. Ненавидят за чувство, на которое не способны сами.
— Что-то уж больно мудрено ты завернул, Федор Севастьянович. Я никак не расшифрую.
— И все-таки попытайся расшифровать. Знаешь ли ты, например, почему Подбельский, неплохой в общем-то актер, решил стать режиссером?
— Это разные профессии, — уклончиво ответил Степан Александрович.
— Но ты ведь тоже из актеров, а вот стал даже не просто режиссером, а главным.
— Я-то совсем по другой причине, — вздохнул Степан Александрович. — Ты же знаешь.
— Знаю, голос сел.
— И не только. Хотя и это. Может быть, это — главное. Но не только это. Знаешь, иногда хочется попробовать себя и в чем-то ином: а получится ли?
— Ну, получилось. Ты доволен? — Глушков пристально посмотрел в глаза Заворонскому и повторил: — Доволен?
— Нет.
— То-то и оно! А все-таки почему Семка Подбельский, хороший актер, обласканный и в театре, и в кино, и на телевидении, скажем так — признанный актер, решил стать режиссером?
— Очень просто: он захотел, чтобы в нем умирали все актеры, — усмехнулся Степан Александрович. — Но не из зависти же!