– Не понимаю, чего хорошего нашёл ты в этом стихотворении? Не люблю этих сантиментов… В Двадцатом веке и то лучше писали.
Андрей что-то пробормотал в ответ и уткнулся в свои записи, а я пошёл на озеро. У самого берега росли в воде водяные лилии и купавы. Я прошёл по шатким деревянным мосткам к открытой воде и долго умывался. Затем я пошёл к Нине. Она всё ещё стояла на невысоком песчаном обрыве и бесцельно смотрела куда-то через озеро.
– Нина, ты хорошо спала? – спросил я.
– Очень хорошо. Вначале мне мешали летучие мыши. Они всё влетали в окошечко и вылетали. Но они совсем бесшумные. Сейчас они там спят вниз головой – такие забавные. А ведь когда-то Люди боялись их.
– Нина, а ты не забыла об «Антологии»? – напомнил я. – Нам надо возвращаться в город.
– Нет, я останусь здесь на четыре дня, – спокойно ответила она. – Андрею нужно четыре дня покоя. Я буду готовить ему еду.
– Ну, не так уж он слаб, чтобы ему нужно было готовить еду, – возразил я. – Больной Человек не встанет с рассветом и не сядет за стол, чтобы выводить какие-то бесконечные формулы. Если Человек болен, он лежит и не рыпается.
– Что-что? – переспросила Нина. – Лежит и что?..
– Не рыпается, – повторил я. – Это такое идиоматическое выражение Двадцатого века.
– Но я всё-таки останусь, – сказала Нина.
– Что ж, поступай так, как считаешь нужным, – ответил я. – Как-никак, мы живём в Двадцать Втором веке и знаем, что разубеждать решившегося – недостойное дело. Если зрячий идёт к пропасти – останавливающий его подобен слепцу.
– Ах, не читай мне школьных прописей, – досадливо ответила Нина. – И к пропасти я пока что не иду. – Она спрыгнула с невысокого обрыва на береговой песок и, сбросив туфли, вошла в воду и стала рвать кувшинки.
– На тебе! – крикнула она, бросая мне цветок. – И не делай строгого лица.
Я вернулся в избушку. Андрей всё корпел над своими формулами.
– Вот смотри, – сказал он, когда я подошёл к нему. – Вот она.
Он показал мне одну из страниц, всю исписанную и исчирканную. Внизу, обведённая жирной чертой, видна была какая-то формула, очень длинная.
– Ну и что? – спросил я.
– Я нашёл то, что искал. Теперь надо только проверять, проверять и проверять себя.
– Ладно, проверяй себя, а мне нужно возвращаться в город. Нина останется тут.
– Нина приносит мне счастье, – задумчиво сказал Андрей. – Никогда я не верил в такие вещи, но она приносит мне счастье.
Вскоре я отправился в город. Дойдя пешком до границы заповедника, я вызвал легколет и вскоре был в Ленинграде.
Вернувшись в Ленинград, я так погрузился в работу над «Антологией Забытых Поэтов XX века», что на время позабыл всё и вся. Правда, мне не хватало Нины – её помощь была бы весьма ощутимой, но тем не менее работа моя двигалась. Целые дни я проводил в трудах и лишь изредка покидал свой рабочий стол, чтобы подышать свежим воздухом.
– Не понимаю, чего хорошего нашёл ты в этом стихотворении? Не люблю этих сантиментов… В Двадцатом веке и то лучше писали.
Андрей что-то пробормотал в ответ и уткнулся в свои записи, а я пошёл на озеро. У самого берега росли в воде водяные лилии и купавы. Я прошёл по шатким деревянным мосткам к открытой воде и долго умывался. Затем я пошёл к Нине. Она всё ещё стояла на невысоком песчаном обрыве и бесцельно смотрела куда-то через озеро.
– Нина, ты хорошо спала? – спросил я.
– Очень хорошо. Вначале мне мешали летучие мыши. Они всё влетали в окошечко и вылетали. Но они совсем бесшумные. Сейчас они там спят вниз головой – такие забавные. А ведь когда-то Люди боялись их.
– Нина, а ты не забыла об «Антологии»? – напомнил я. – Нам надо возвращаться в город.
– Нет, я останусь здесь на четыре дня, – спокойно ответила она. – Андрею нужно четыре дня покоя. Я буду готовить ему еду.
– Ну, не так уж он слаб, чтобы ему нужно было готовить еду, – возразил я. – Больной Человек не встанет с рассветом и не сядет за стол, чтобы выводить какие-то бесконечные формулы. Если Человек болен, он лежит и не рыпается.
– Что-что? – переспросила Нина. – Лежит и что?..
– Не рыпается, – повторил я. – Это такое идиоматическое выражение Двадцатого века.
– Но я всё-таки останусь, – сказала Нина.
– Что ж, поступай так, как считаешь нужным, – ответил я. – Как-никак, мы живём в Двадцать Втором веке и знаем, что разубеждать решившегося – недостойное дело. Если зрячий идёт к пропасти – останавливающий его подобен слепцу.
– Ах, не читай мне школьных прописей, – досадливо ответила Нина. – И к пропасти я пока что не иду. – Она спрыгнула с невысокого обрыва на береговой песок и, сбросив туфли, вошла в воду и стала рвать кувшинки.
– На тебе! – крикнула она, бросая мне цветок. – И не делай строгого лица.
Я вернулся в избушку. Андрей всё корпел над своими формулами.
– Вот смотри, – сказал он, когда я подошёл к нему. – Вот она.
Он показал мне одну из страниц, всю исписанную и исчирканную. Внизу, обведённая жирной чертой, видна была какая-то формула, очень длинная.
– Ну и что? – спросил я.
– Я нашёл то, что искал. Теперь надо только проверять, проверять и проверять себя.
– Ладно, проверяй себя, а мне нужно возвращаться в город. Нина останется тут.
– Нина приносит мне счастье, – задумчиво сказал Андрей. – Никогда я не верил в такие вещи, но она приносит мне счастье.
Вскоре я отправился в город. Дойдя пешком до границы заповедника, я вызвал легколет и вскоре был в Ленинграде.
Вернувшись в Ленинград, я так погрузился в работу над «Антологией Забытых Поэтов XX века», что на время позабыл всё и вся. Правда, мне не хватало Нины – её помощь была бы весьма ощутимой, но тем не менее работа моя двигалась. Целые дни я проводил в трудах и лишь изредка покидал свой рабочий стол, чтобы подышать свежим воздухом.