Милиция отыскала преступника в городе через месяц. Судили его в поселковом Доме культуры. Народу набился полный зал.
Я был на этом суде, и меня поразила реакция поселковых жителей, да, по правде сказать, временами и моя собственная реакция.
В зале, в первом ряду сидела вдова Сергея, Вера, теперь трезвая и жалкая, а через несколько стульев от нее — жена подсудимого, молодая женщина с заплывшим от горя лицом. Обе пришли с детьми: у одной двое и у другой двое.
Убийца, застреливший егеря, оказался заводским электриком. Ранее несудимым. В браконьерах не числился.
Среди многих свидетелей его защиты — товарищей по работе, соседей по дому — выступил перед судом никому не известный, посторонний городской старик. Кажется, какой-то профессор, точно не помню, да и не имеет это значения.
Он рассказал, что нынешней весной, в воскресный день, гулял с мальчишкой-внуком по набережной. На реке шел ледоход. Старик остановился прикурить сигарету, а когда оглянулся, внук бегал по качающейся тонкой льдине — она уже отошла от берега метров на двадцать и уплывала все дальше. Какой-то парень в хорошем костюме, с фотоаппаратом на шее, бросился в воду, доплыл до льдины, снял мальчишку и вплавь же доставил его к деду.
— Вот и все, — сказал старик, собрался было отойти от судейского стола, но задержался. — Дело в том, что с нами тогда был и мой сын, отец Мити, он плохо плавает, не посмел… А вот этот юноша — спас. И у меня не укладывается, не мог же он выстрелить в живого человека. Тут какое-то недоразумение. Он на себя наговаривает — я читал в газетах, это бывает…
Суд разобрался и огласил приговор. Десять лет строгого режима.
Ни у кого из присутствующих в зале не возникло сомнений: суд не нарушил статей закона. За убийство дают и больше — и пятнадцать лет, и высшую меру.
Мы выходили из узких дверей зала медленной толпой. Почти всех я знал, они были моими земляками по поселку.
Рядом со мной шел Антон, он сидел и на суде рядом, ерзал на стуле, кряхтел.
А сейчас сказал:
— Осиротили детей, четыре души…
Шофер рейсового автобуса, шедший позади нас, внезапно взъярился:
— А кто, по-твоему, осиротил?! У вас егеря — гады. Зачем было пса стре́лить? Тронули б моего легаша…
— Неужели б человека убил? — спросила почтальонша.
— Не знаю. Не пробовал… Убить, может, и не убил, а изувечил бы обязательно. По инвалидности он бы у меня получал…
По дороге к моему дому со мной поравнялся пенсионер, учитель истории. Мы жили на одной улице. Шли некоторое время молча, улица была неосвещена, он жужжал фонариком, указывая дорогу мне и себе.
— Хотелось бы услышать ваше мнение.
Я еще подбирал мысли и слова для ответа, и он, по учительской привычке, попытался помочь мне:
— Задача суда — оберегать общество от социально опасных личностей. Не правда ли?
Я кивнул, в темноте он не разглядел, посветил в мое лицо фонариком, я еще раз кивнул.
— Теперь возьмем данный случай. Представим себе невероятное: суд оправдывает этого подсудимого. Вы уверены, что он когда-либо в жизни совершит еще какое-нибудь преступление?
— Не убежден.
— Следовательно, речь идет не об исправлении, а лишь о каре, о наказании за то, что он уже совершил. В сущности, это даже месть, а не кара…
Увлекшись, он направил свет куда-то вбок, и мы оба захлюпали ногами по луже.
— Черт, когда же они наконец замостят нашу улицу!.. Продолжим. Вероятно, я не прав. Даже наверное не прав. И скажу сейчас ересь. Вы знали покойного Сергея? И я его знал — он учился у меня в пятом классе. Тупой, трусливый, жестокий мальчик… И вот он — егерь в привилегированном заказнике. Если уж употреблять это юридическое понятие: социально опасный, то именно он и был социально опасен.
Я спросил только для того, чтобы спросить:
— Значит, вы думаете, что суд был несправедлив?
— Да нет. Суд-то справедлив. Судьба несправедлива. Корень у этих двух слов один и тот же, а смысл разный: судьба глуха и подслеповата. Она не должна была сводить в лесу этого похмельного, зарвавшегося егеря и этого доброго, хорошего парня…
Он ждал от меня ответа, и у самой моей калитки я сказал:
— Есть одна профессия в мире, полностью мне противопоказанная.
— Какая? — спросил учитель.
— Я не мог бы быть судьей. И не хотел бы.
Незадолго до своей смерти Настя умолила Антона уйти из егерей.
Эта работа отвращала ее не только потому, что отнимала у него круглые сутки жизни. Главное — он стал крепко попивать. Выпив, не скандалил, даже тишал, опасаясь себя обнаружить, но обмануть Настю у него не получалось. Ноги продолжали носить его правильно, а язык чужел, переставал слушаться.
Пил он не на свои, а, как и положено егерям, ему ставили. Ставили гости, да еще отучили от закуски. Сами они приезжали сытые под завязку, пахнущие коньяком, и тут же на берегу, перед тем как отчалить, вынимали из своих фирменных сумок водку. Может, им казалось, что если они поднесут егерю, то он свезет их на такое рыбное место, куда никого еще не возил. А может, и без умысла подносили, просто так, для компании.
Антон особо не благодарил их — уговорит маленькую, утрется рукавом и выведет лодку на стремнину.
Я иногда любопытствовал; зная, что он давеча возил известного деятеля, спрашивал:
— Ну как, Антон, какой он, по-твоему, человек?
— А кто его разберет… Кругом вода, залив, на кнопку не нажмет, на ковер не вызовет… Слушай, — Антон всегда начинал с этого слова, когда у него возникала редкая охота выговориться. — Слушай, я тебе так скажу: кто производит начальников?
И, увидев, что я не понимаю его вопроса, торжествуя, пояснил:
— Начальника производят подчиненные. Есть они при нем — он начальник. А нету их рядом — он, как в бане, голый, никто.
— Так ведь ты-то сидишь рядом.