Агренков ушел к командиру местной части, а батарейцы, побродив немного около машин, отошли к хатам: как-то неудобно было толкаться среди улицы. Но больше всего их смущала та подозрительная настороженность, с которой относились к ним солдаты. К Хвастанцеву подсел наводчик Бабичев:
— Какова встреча, сержант?
— Уж какую заслужили.
— Закурить бы, — произнес кто-то страдальчески.
Обернулся патрульный, достал из кармана табак, бумагу и подал артиллеристам.
Подошло еще несколько бойцов местного гарнизона. Вместе с первой затяжкой началась солдатская беседа.
— Табак — зверобой.
— Саратовский, фабричный.
— С формировки, что ли?
— Мы? Под Старой Руссой были… Вот где болота. На день десять окопов выроешь. А тут земля крепкая.
— Вы, значит, с той стороны вырвались? Немец близко?
— А чего они знают? Известно, окруженцы.
— Окруженцы? Не на животе выползли, как некоторые… Батарею вывели — миллион стоит. Мы еще поклюем.
— Ваш снаряд пуд весит. Такой клюнет.
— Да, ребята, отощали вы, заголодались, но воевать все одно надо.
Станица казалась полупустой. Жители копошились во дворах, огородах, копали ямы и охапками сносили к ним пожитки; у всех свои заботы, и только батарея по-прежнему стояла на опустевшей улице, приткнувшись к саманным стенам сараев. Артиллеристы бродили от машины к машине. Каждому было не по себе: болезненно воспринимались двусмысленные намеки проходивших мимо солдат. Пожилой пехотинец, потный и усталый, подошел к Хвастанцеву:
— К кому же вы теперь принадлежите?
Хвастанцев ответил серьезно:
— Пехоте мы принадлежим. Тебе, солдат.
— Мое — на мне. — И солдат зашагал, направляясь в степь, где лежал рубеж обороны, куда шло много солдат.
Батарейцам казалось, что они совершили подвиг — спасли орудия, сберегли себя, и потому упреки солдат-пехотинцев воспринимали с обидой.
— Строгая жизнь начинается, Петя. — Хвастанцев подсел к Тасееву.
Агренков ушел к командиру местной части, а батарейцы, побродив немного около машин, отошли к хатам: как-то неудобно было толкаться среди улицы. Но больше всего их смущала та подозрительная настороженность, с которой относились к ним солдаты. К Хвастанцеву подсел наводчик Бабичев:
— Какова встреча, сержант?
— Уж какую заслужили.
— Закурить бы, — произнес кто-то страдальчески.
Обернулся патрульный, достал из кармана табак, бумагу и подал артиллеристам.
Подошло еще несколько бойцов местного гарнизона. Вместе с первой затяжкой началась солдатская беседа.
— Табак — зверобой.
— Саратовский, фабричный.
— С формировки, что ли?
— Мы? Под Старой Руссой были… Вот где болота. На день десять окопов выроешь. А тут земля крепкая.
— Вы, значит, с той стороны вырвались? Немец близко?
— А чего они знают? Известно, окруженцы.
— Окруженцы? Не на животе выползли, как некоторые… Батарею вывели — миллион стоит. Мы еще поклюем.
— Ваш снаряд пуд весит. Такой клюнет.
— Да, ребята, отощали вы, заголодались, но воевать все одно надо.
Станица казалась полупустой. Жители копошились во дворах, огородах, копали ямы и охапками сносили к ним пожитки; у всех свои заботы, и только батарея по-прежнему стояла на опустевшей улице, приткнувшись к саманным стенам сараев. Артиллеристы бродили от машины к машине. Каждому было не по себе: болезненно воспринимались двусмысленные намеки проходивших мимо солдат. Пожилой пехотинец, потный и усталый, подошел к Хвастанцеву:
— К кому же вы теперь принадлежите?
Хвастанцев ответил серьезно:
— Пехоте мы принадлежим. Тебе, солдат.
— Мое — на мне. — И солдат зашагал, направляясь в степь, где лежал рубеж обороны, куда шло много солдат.
Батарейцам казалось, что они совершили подвиг — спасли орудия, сберегли себя, и потому упреки солдат-пехотинцев воспринимали с обидой.
— Строгая жизнь начинается, Петя. — Хвастанцев подсел к Тасееву.