Режиссер говорил и говорил.
Мама страдала. У нее сердце было доброе, у него — злое, у меня — еще никакое.
Он мучил маму, и я спросил его:
— Тогда почему же на кухне вы за ней ухаживали?
— Я?! У… ухаживал?! — Режиссер вскочил, но сразу сник, сел. — Я просто отдал дань уважения красоте. Красоте — вообще. Не больше. А тебя я предостерегаю. Ты не представляешь, чем занимается эта красота.
— Не надо, — попросила мама умоляюще. — Он больше не будет.
— Чего — не будет? — вырвалось у меня.
— То, что… ну, тебе действительно незачем торчать на кухне.
— Хорошо. Примус перенести в комнату?
— Ты грубишь матери, — оскорбленно произнес режиссер. — Сознавайся честно, что ты не можешь перебороть нездорового любопытства.
— Я не знаю, что вам от меня надо.
— Вот ты грубишь уже и мне! — удовлетворенно воскликнул режиссер. — Прекрасно, дожили!
— Я не грублю вам, — ответил я, начиная понимать, что защищаю не себя, не маму, а Бэлу. — Я не сделал вам ничего плохого, и вы не имеет никакого права…
Тут вошел Жора, как он всегда входил к нам, — без стука, неожиданно, быстро; долго молчал и потом оказал:
— Я глубоко извиняюсь. Но мне не с кем разделиться мыслями. Да и на душе у меня… плохо.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — обреченно пролепетала мама.
А Жора был великолепен. Он изрядно выпил, мысли одолевали его, он придал своему лицу наиболее глубокомысленное выражение, на какое только был способен, скрестил руки на груди и гордо начал:
— Рано или поздно меня посадят. Этот факт не подлежит обсуждению. Только осуждению. Вы — останьтесь, — королевским жестом остановил он режиссера, поднявшегося, чтобы уйти. — У меня до вас тоже есть дело. Вы будете отвечать на мои вопросы, а потом мы сядем за стол.
И режиссер хохотнул подобострастно, но с оттенком презрения — для меня с мамой.
— Ответьте! — приказал ему Жора. — Если вы такой умный. Для чего человек живет на свете? Цель?
— Вопрос странен, — напыжившись, проговорил режиссер. — По крайней мере, сейчас.
— Да, вы считаете себя умным, — страдальчески заметил Жора. — Нет. Я вас умнее, а меня посадят в тюрьму. Потому что я зарвался. А вы заврались. Я несчастный человек, это понятно. Меня вообще зря родили. Таких, как я, нельзя производить на свет. Это подло! Это безнравственно!
Режиссер говорил и говорил.
Мама страдала. У нее сердце было доброе, у него — злое, у меня — еще никакое.
Он мучил маму, и я спросил его:
— Тогда почему же на кухне вы за ней ухаживали?
— Я?! У… ухаживал?! — Режиссер вскочил, но сразу сник, сел. — Я просто отдал дань уважения красоте. Красоте — вообще. Не больше. А тебя я предостерегаю. Ты не представляешь, чем занимается эта красота.
— Не надо, — попросила мама умоляюще. — Он больше не будет.
— Чего — не будет? — вырвалось у меня.
— То, что… ну, тебе действительно незачем торчать на кухне.
— Хорошо. Примус перенести в комнату?
— Ты грубишь матери, — оскорбленно произнес режиссер. — Сознавайся честно, что ты не можешь перебороть нездорового любопытства.
— Я не знаю, что вам от меня надо.
— Вот ты грубишь уже и мне! — удовлетворенно воскликнул режиссер. — Прекрасно, дожили!
— Я не грублю вам, — ответил я, начиная понимать, что защищаю не себя, не маму, а Бэлу. — Я не сделал вам ничего плохого, и вы не имеет никакого права…
Тут вошел Жора, как он всегда входил к нам, — без стука, неожиданно, быстро; долго молчал и потом оказал:
— Я глубоко извиняюсь. Но мне не с кем разделиться мыслями. Да и на душе у меня… плохо.
— Присаживайтесь, пожалуйста, — обреченно пролепетала мама.
А Жора был великолепен. Он изрядно выпил, мысли одолевали его, он придал своему лицу наиболее глубокомысленное выражение, на какое только был способен, скрестил руки на груди и гордо начал:
— Рано или поздно меня посадят. Этот факт не подлежит обсуждению. Только осуждению. Вы — останьтесь, — королевским жестом остановил он режиссера, поднявшегося, чтобы уйти. — У меня до вас тоже есть дело. Вы будете отвечать на мои вопросы, а потом мы сядем за стол.
И режиссер хохотнул подобострастно, но с оттенком презрения — для меня с мамой.
— Ответьте! — приказал ему Жора. — Если вы такой умный. Для чего человек живет на свете? Цель?
— Вопрос странен, — напыжившись, проговорил режиссер. — По крайней мере, сейчас.
— Да, вы считаете себя умным, — страдальчески заметил Жора. — Нет. Я вас умнее, а меня посадят в тюрьму. Потому что я зарвался. А вы заврались. Я несчастный человек, это понятно. Меня вообще зря родили. Таких, как я, нельзя производить на свет. Это подло! Это безнравственно!