Первая мировая война и революция 1917 года потрясли пацифистски и монархически настроенного Н.Н. Шульговского. В письме к литератору и издателю В.С. Миролюбову от 28 сентября 1919 г. он писал: «Вообще вижу, что над Россией сейчас реет не красный цвет революционного знамени, а свет красного фонаря известного заведения, да и вся страна обратилась в последнее. Кто-то будет вышибалой? Вот Вам и народ “богоносец” (бедный Достоевский), вот Вам и святая Русь!»
В начале 1920-х годов Н.Н. Шульговский фактически остался без средств к существованию. Помогали лишь случавшиеся время от времени лекции по теории стихосложения в Доме искусств, впрочем, и они не приносили достаточно денег. По его сценариям и пьесам прошло несколько спектаклей в детских театрах. Более или менее постоянный заработок появился лишь в 1924 году, когда Н.Н. Шульговский получил возможность писать внутренние рецензии для издательства «Время». Он не был особенно тонким критиком, но надо отдать должное прозорливости Н.Н. Шульговского: именно ему принадлежит первая и сугубо положительная рецензия на сборник новелл С. Цвейга «Первые переживания», вышедшего во «Времени» в 1925 году. Кое-каким подспорьем служила также редакторская и переводческая работа в том же издательстве. Так, в 1931 году вышли первые пять томов собрания сочинений Р. Роллана, куда вошел роман «Жак-Кристоф», переведенный под редакцией А.А. Смирнова целой группой переводчиков, в том числе и Н.Н. Шульговским. Н.Н. Шульговский работал на износ. Как пишет в процитированной выше статье М.Э. Маликова, из сохранившихся в архиве издательства 150 рецензий за 1924–1925 годы им написаны 120. Однако в конце 1920-х годов и этот источник доходов начал постепенно угасать: издательство вынуждено было неумолимо сокращать публикацию иностранной беллетристики.
Практически потеряв работу и заработок, лишенный привычной среды Н.Н. Шульговский нашел себе прибежище в литературно-мистическом салоне Т.В. Билибиной.
9 марта 1932 года Н.Н. Шульговский, Т.В. Билибина и Г.Ю. Бруни были арестованы и помещены в следственную тюрьму.
…Однако идейно мы связаны, весьма тесно связаны с миром белой эмиграции, и всякая весть из этого мира, хотя бы о том, что там идет жизнь, что там люди живут, работают творят, делают усилия к тому, чтобы помочь нам освободиться из-под гнета советского режима, радует и ободряет нас. Естественно вполне, что не соглашаясь в самом основном, в самом принципиальном — с политической системой, прочно обосновавшейся в стране, я желаю поражения этой системы, уничтожения ее и возврата к дореволюционному образу правления страной. Я — пораженец, и это заставляет меня внимательно следить за каждым неуспехом Советской власти, за каждым отступлением ее от принятой так называемой генеральной линии, за всяким обострением на международной арене, позволяющим рассчитывать на поражение ненавистного мне советского строя. Как человек творчески одаренный и культурный, я не могу не бороться с тем, что мне ненавистно. Моя борьба, внешне мало заметная, приносит, однако, вполне реальный вред существующему политическому строю. Сам я не бросаю бомб — мой возраст, мое здоровье, мои жизненные навыки и воспитание гуманитарника не позволяют мне этого. Но молодежь, соприкасающаяся и соприкасавшаяся со мной, учившаяся на моих поэтических произведениях, по моим философским и политическим принципам, на моей ненависти к большевистской диктатуре, способна сделать то, чего я не могу сделать сам. Я горжусь моим молодым другом — Владимиром Штейном, перешедшим из Красной Армии в белую Эстонию, близким мне другом молодым поэтом Владимиром Смиренским, сосланным за контрреволюционную деятельность в Соловки, моими знакомыми — Юдовским и Ипполитовым, активно боровшимися с Соввластью и также арестованными и сосланными. Всюду и везде, где я имею возможность бывать, я развиваю свою точку зрения на существующую в стране власть, будя в людях желание бороться с этой властью, агитируя молодежь, которая должна составить главные кадры борцов за перемену строя.
Показания Н.Н. Шульговского на допросе говорят сами за себя и не требуют комментариев. Такую речь мог произнести только глубоко убежденный в своей правоте и абсолютно бесстрашный человек. Человек, который казался фигурой трагикомической, а оказался героической личностью.
Шульговский Николай Николаевич, гражданин СССР, 1880 года рождения, уроженец Ленинграда, потомственный дворянин, образование высшее, литератор, беспартийный, холост, под судом не был:
а) будучи монархистом и сторонником вооруженной интервенции по убеждениям и автором контрреволюционных литературных произведений, состоял членом антисоветских литературных и мистико-спиритуалистических салонов, принимая активное участие в их спиритуалистической деятельности;
б) вел монархическую пораженческую антисоветскую агитацию, участвуя в контрреволюционных политсобеседованиях на собраниях салонов и распространяя собственные контрреволюционные литературные произведения.
Означенное преступление предусматривает статью 58–10 Уголовного кодекса.
Виноватым себя признал.
Постановлением Выездной сессии Коллегии ОГПУ в ЛВО 17 июня 1932 года Н.Н Шульговскому был вынесен приговор: три года исправительно-трудовых лагерей.
Николай Николаевич Шульговский умер в заключении в феврале 1933 года.
1 марта 1934 г.
Начальнику 3 отд. особо уполномоченному при Коллегии ОГПУ тов. Смирнову.
При этом направляется переписка по делу Петкевич-Пильц Э.И.
Петкевич-Пильц Элеонора Иосифовна, 1881 г. р., потомственная дворянка, приемный отец ее святейший князь Орбилиани (возможно, Орбелиани?! — Авт.), образование получила при монастыре св. Иосифа, муж ее расстрелян за шпионаж, беспартийный.
В 1932 г. примкнула к к.р. организации фашистских молодежных кружков и антисоветских салонов в Ленинграде и была связана с членом руководящего ядра Бруни Г.Ю.
Поддерживала тесные связи с проживающим в Ленинграде католическим духовенством. Собирала регулярно у себя на квартире антисоветски настроенных лиц, в том числе членов к.р. организаций и мистико-спиритуалистических групп черно-масонского направления.
На следствии виновной себя не признала, изобличена показаниями других обвиняемых. Постановлением Выездной сессии ОГПУ в ЛВО от 17́/́VI 32 г. приговорена к высылке в Казахстан на 3 г., считая срок с 20́/́III 1932 г.
Приложение: переписка на 3 листах. (переписка отсутствует. — Авт.).
Пом. нач. СПО ОГПУ Андреева
Оперуполномоченный Я. Зорин
Никаких сведений, ничего, кроме этой справки и упоминания в обвинительном заключении по «Делу о контрреволюционной организации фашистских молодежных кружков и антисоветских литературных салонов», о человеке по имени Элеонора Иосифовна Петкевич-Пильц нам найти не удалось.
Неутомимый следователь Алексей Владимирович Бузников заслуживает особого разговора. Производительность его ужасающего труда была колоссальна. За четыре с небольшим года он провел несколько громких дел с огромным количеством арестованных, многие из которых были людьми авторитетными и известными. Но это не смущало его. Он горячо брался за каждое новое дело.
С конца 1931 года по март 1932-го он занимался обэриутами, лично допрашивал Даниила Хармса. Он вынудил напуганного Ираклия Андронникова написать показания, в которых были «изобличены» его товарищи: «Антисоветская группа детских писателей… которая сознательно стремилась различными обходными путями протащить антисоветские идеи в детскую литературу, используя для этого детский сектор Леногиза».
Еще не было закончено дело обэриутов, а уже на подходе возникло «Дело фашистских кружков и литературных салонов». 10 марта 1932 года уполномоченный А.В. Бузников снимал с гражданина Михаила Дмитриевича Бронникова первый допрос.
В мае, когда писалось обвинительное заключение по этому огромному делу, Бузников уже вовсю работал над делом писателя-народника, близкого друга Блока и Белого Иванова-Разумника, который потом в своих мемуарных записках вспоминал:
«Особоуполномоченный секретно-политического отдела Бузников и следователь Лазарь Коган — молодые люди, которым в совокупности вряд ли больше лет, чем мне (Иванову-Разумнику было в это время пятьдесят пять лет. — Авт.). Они вполне корректны и вежливы (бывает при допросах и диаметрально противоположное обращение), вполне осведомлены в своей специальности — программах разных партий, оттенках политических разногласий; гораздо менее знакомы с историей мысли — оба твердо убеждены, что Чернышевский был “марксист”; наконец — совсем беспомощны в вопросах философских, о которых, однако, пробовали говорить со мной в эту ночь. Вопросы были наивны, что возбуждало лишь улыбку. Так, например, один из следователей спросил меня — разделяю ли я “философское учение”, изложенное в Х томе собраний сочинений Ленина? А на мой отрицательный ответ — сделал заключение: “Значит, вы — идеалист, а не материалист?” Когда же я ответил, что я — не метафизик, а материализм и идеализм одинаково метафизические течения, то этот элементарный ответ оказался для обоих следователей настолько непонятным, что впредь они уже не возобновляли бесед со мной на подобные темы».
Уже немолодого Иванова-Разумника, сидевшего еще в царских тюрьмах, арестовали среди ночи, застали его за писанием мемуаров, где он пытался осмыслить свое народническое прошлое. Его раздевают догола, фотографируют, кидают в переполненную камеру. И спустя несколько дней в наручниках приводят в кабинет. «Два следователя, Бузников и Лазарь Коган, — вспоминал Иванов-Разумник, — ждали меня в самой большой комнате из следовательских, в кабинете начальника ДПЗ, — вероятно, ради почета и “глубокого уважения”. Я имел удовольствие просидеть с ними в этой парадной комнате до пяти часов утра, после чего мог вернуться в свою камеру и заснуть на часок-другой до возгласа “Вставать!”. Особоуполномоченный Бузников, он же — следователь, производивший у меня обыск, надо полагать, прекрасно выспался днем; мне же пришлось проводить вторую бессонную ночь подряд. Тут я понял, почему все допросы ГПУ происходят по ночам: игра на утомлении и нервах допрашиваемых».
А дальше как по писаному. Промучив его еще третью ночь, они требуют от него написать заявление:
«Я, Иванов-Разумник, являюсь идейно-организационным центром народничества; вокруг меня за последние годы организационно группировались следующие правые и левые эсеры…» Дальше шел составленный следователями (за все время «допросов» они ни разу не предложили мне самому назвать какое-либо имя) список пяти-шести имен, весьма фантастически скомбинированных… Разумеется, следователи прекрасно знали, что никакой организации не было; однако — position oblige. Раз начальство велело, то найти необходимо».
Собственно, эта модель была везде одной и той же. Сначала разговор о взглядах и собственной деятельности, потом под это подкладывалась идея о том, что этот человек или состоял, или был создателем антисоветской, контрреволюционной организации. Никаких оснований было абсолютно не нужно.
Вслед за делом Иванова-Разумника два «просвещенных» следователя стали «работать» уже в большой группе над делом «словарников», по которому было арестовано множество ученых и даже академиков. Другое его название — «Дело Российской национальной партии». Наряду с крупными учеными здесь были музейные работники, краеведы, врачи, агрономы. Так как дело было очень большое, по нему было арестовано более тридцати пяти человек, то были подключены дополнительные силы из московских чекистов. Его вели с сентября 1933-го — по начало 1934 года.
Объединяло все эти дела одно — арестованные принадлежали к кругу интеллигенции прежнего воспитания и образования. По воспоминаниям заключенных известно, что в эти годы еще не применялись методы физического воздействия, на подследственных давили психологически. Допросы были в основном ночными, и главное — следователь пытался с первых же допросов запугать жертву и сделать ее сговорчивой.
Жизнь следователя Бузникова, сломавшего столько судеб, а кого-то просто погубившего, открывалась нам постепенно. Основным источником стало его личное дело из архива санкт-петербургского Комитета по образованию, так как закончил он свою жизнь директором ленинградской школы. История его жизни демонстрирует, как иногда люди из чекистской системы выходили в обычную человеческую жизнь, что-то там делали, а затем снова ныряли обратно. И никогда не теряли связь с органами.
После триумфального подъема по службе: Бузникову поручали одно дело за другим — его ждало падение. Однако, в отличие от товарища по службе Лазаря Когана (того расстреляли в 1939 году), для Бузникова всё закончилось не так трагично. Алексей Владимирович умер в своей постели. Впрочем, жизнь его, сделав несколько зигзагов, оборвалась достаточно рано — в 1958 году в возрасте 52 лет.
В своей автобиографии, которую он писал для комитета образования в 1955 году, указывалось:
Я, Бузников Алексей Владимирович, родился 14 (27) августа 1906 года в гор. Казани.
Отец мой, Бузников Владимир Ионович, из мещан города Москвы, служил химиком на Казанском пороховом заводе.
Моя мать, Бузникова Наталья Ивановна, из мещан, занималась домашним хозяйством.
В 1914 году отец переехал на жительство в Петроград, где до революции 1917 года и после нее работал в Росс. ин-те прикладной химии по своей специальности. Умер в 1929 году в Москве. Моя мать умерла в 1924 году в Ленинграде.
Я поступил учиться в 1917 г. школу 1-й и 2-й ступени № 103 Смольнинского района Л-да, окончил школу в 1924 году и в том же году поступил в Ленинградский педагогический институт имени Герцена на общ. — экономич. отделение, которое окончил в июне 1929 года. 11 января 1926 года, продолжая учебу в Ин-те, поступил на службу в Вооруженные силы СССР, где прослужил в офицерских должностях с небольшими перерывами вплоть до настоящего времени, то есть до 13 сентября 1955 года.
Тут стоит прокомментировать некоторые пункты анкеты. Так как автобиография пишется Бузниковым в гражданское учреждение, его служба в органах именуется «офицерские должности в Вооруженных силах». Это обычная практика для людей, служивших в органах.