Бернар обнял Оливье, едва достигая ему макушкой головы до кончика носа.
– Я рад тебя видеть. Только Господь Бог свидетель истинности моей радости. Но я и удивлен! Хоть кто-нибудь все же объяснит мне, неужели я стал так похож на сакса?
Лицо Бернара выражало искреннюю озабоченность. Похожим на дикого сакса он быть откровенно не желал.
– Перемирие, дядюшка… Перемирие! – сказал Карл, вставая.
– Как же я ничего не знал? Разве были какие-то переговоры?
– Вас, дорогой Бернар, – вступил в разговор граф, – очевидно, весть о перемирии застала уже в дороге. А переговоры вел и ведет, наверное, еще сейчас тот высокий сакс…
– Эделинг Кнесслер?
– Я не знаю, как его зовут.
– Он самый, – подтвердил Карл. – Кнесслер… Странная личность, если не сказать больше… Я ничего про него не знаю, кроме того, что он хозяин многих местных земель. Саксы ему подчиняются с большей охотой, чем моему оружию. Я не любитель видеть во всем заговоры, но также и не любитель разгадывать загадки. Они меня настораживают и беспокоят.
– Мне он понравился, – сказал Оливье прямо, не побоявшись противопоставить свое мнение королевскому. – Он знает себе цену и ведет себя соответствующим образом. Но что же мы все об отсутствующих… Монсеньор Бернар, позвольте представить вам моего спасителя от долгого и мучительного плена – это один из рыцарей славного эмира Ибн ал-Араби, который не пожалел лучших своих людей, чтобы только доставить удовольствие нашему королю моим присутствием и доказать тем самым свою дружбу. Прошу вас любить Салаха ад-Харума так же, как вы по-прежнему, надеюсь, любите меня.
– Я сердечно рад встретить вашего друга в ставке нашего монарха. И обещаю ему, что навсегда сохраню признательность и любовь к спасителю моего воспитанника.
Бернар, точно так же, как и графа, обнял сарацина. Правда, сарацин оказался слегка повыше Оливье, но Бернар не испытывал смущения от чужого роста, не без оснований зная за собой множество других достоинств.
– Я как раз рассказывал нашему повелителю о Ронсевале, – сказал Оливье, дождавшись, чтобы все расселись, – когда вы, монсеньор, вошли…
– Надеюсь, дяде дозволено знать то же, что дозволено знать племяннику?
– Ой, Бернар, не будем заставлять любезного графа повторяться, – возразил король. – У вас будет время поговорить наедине. А сейчас вернемся от вашего воспитанника к моему племяннику, которого часто до сих пор обвиняют в гибели нашего арьергарда. Я хочу ясности во всем, что касается Хроутланда.
– Ваше величество, – Оливье даже встал и густо покраснел от подступившего возмущения, – как можно обвинять рыцаря, который не захотел запятнать своего имени позором трусости и сам погиб с честью… Обвинять в том, что он и других обязал погибнуть так же, во славу своего короля! Маркграф Хроутланд высоко поднял честь франкского меча – обвинить его можно только в этом. Я готов с копьем в руке отстаивать честь Хроутланда против любого противника! И пусть только… Пусть только…
– Ну-ну, дорогой граф, не кипятись… – возразил Бернар. – Мы все помним характер Неистового, и можем себе представить, как все было в действительности, тем более что к нам приходили слухи из разных источников, и к тому же совершенно противоречащие один другому. Таким образом, мы, как судьи, имели возможность выслушать и ту, и другую точку зрения…
– Но теперь рассматриваем точку зрения непосредственного участника событий, – уточнил Карл. – А эта точка зрения стоит всех остальных, хотя она тоже, конечно же, не может не быть субъективной. Все мы знаем, как дружны были мой племянник и граф Оливье. И Хроутланд, несомненно, не пожелал бы для себя лучшей защиты в любом суде, чем граф. Хотя и ходят слухи, что накануне битвы вы слегка повздорили… Это так?
– Если это можно называть – повздорили, то это так.
– Так что же там произошло?
– Когда баски, сарацины и гасконцы окружили нас, но битва еще не началась, я просил Хроутланда протрубить в Олифан и привлечь внимание замыкающих постов вашей армии, ваше величество, как вы на том и настаивали, когда вручали племяннику свой рог.
– Да, я отдавал такое приказание маркграфу, – согласился король. – У Олифана зычный голос, и горное эхо вполне могло пронести по ущельям этот звук до наших дальних эстафет. Более того, я специально велел этим эстафетам не спешить со снятием постов, чтобы передавать как можно более свежие вести.
Бернар обнял Оливье, едва достигая ему макушкой головы до кончика носа.
– Я рад тебя видеть. Только Господь Бог свидетель истинности моей радости. Но я и удивлен! Хоть кто-нибудь все же объяснит мне, неужели я стал так похож на сакса?
Лицо Бернара выражало искреннюю озабоченность. Похожим на дикого сакса он быть откровенно не желал.
– Перемирие, дядюшка… Перемирие! – сказал Карл, вставая.
– Как же я ничего не знал? Разве были какие-то переговоры?
– Вас, дорогой Бернар, – вступил в разговор граф, – очевидно, весть о перемирии застала уже в дороге. А переговоры вел и ведет, наверное, еще сейчас тот высокий сакс…
– Эделинг Кнесслер?
– Я не знаю, как его зовут.
– Он самый, – подтвердил Карл. – Кнесслер… Странная личность, если не сказать больше… Я ничего про него не знаю, кроме того, что он хозяин многих местных земель. Саксы ему подчиняются с большей охотой, чем моему оружию. Я не любитель видеть во всем заговоры, но также и не любитель разгадывать загадки. Они меня настораживают и беспокоят.
– Мне он понравился, – сказал Оливье прямо, не побоявшись противопоставить свое мнение королевскому. – Он знает себе цену и ведет себя соответствующим образом. Но что же мы все об отсутствующих… Монсеньор Бернар, позвольте представить вам моего спасителя от долгого и мучительного плена – это один из рыцарей славного эмира Ибн ал-Араби, который не пожалел лучших своих людей, чтобы только доставить удовольствие нашему королю моим присутствием и доказать тем самым свою дружбу. Прошу вас любить Салаха ад-Харума так же, как вы по-прежнему, надеюсь, любите меня.
– Я сердечно рад встретить вашего друга в ставке нашего монарха. И обещаю ему, что навсегда сохраню признательность и любовь к спасителю моего воспитанника.
Бернар, точно так же, как и графа, обнял сарацина. Правда, сарацин оказался слегка повыше Оливье, но Бернар не испытывал смущения от чужого роста, не без оснований зная за собой множество других достоинств.
– Я как раз рассказывал нашему повелителю о Ронсевале, – сказал Оливье, дождавшись, чтобы все расселись, – когда вы, монсеньор, вошли…
– Надеюсь, дяде дозволено знать то же, что дозволено знать племяннику?
– Ой, Бернар, не будем заставлять любезного графа повторяться, – возразил король. – У вас будет время поговорить наедине. А сейчас вернемся от вашего воспитанника к моему племяннику, которого часто до сих пор обвиняют в гибели нашего арьергарда. Я хочу ясности во всем, что касается Хроутланда.
– Ваше величество, – Оливье даже встал и густо покраснел от подступившего возмущения, – как можно обвинять рыцаря, который не захотел запятнать своего имени позором трусости и сам погиб с честью… Обвинять в том, что он и других обязал погибнуть так же, во славу своего короля! Маркграф Хроутланд высоко поднял честь франкского меча – обвинить его можно только в этом. Я готов с копьем в руке отстаивать честь Хроутланда против любого противника! И пусть только… Пусть только…
– Ну-ну, дорогой граф, не кипятись… – возразил Бернар. – Мы все помним характер Неистового, и можем себе представить, как все было в действительности, тем более что к нам приходили слухи из разных источников, и к тому же совершенно противоречащие один другому. Таким образом, мы, как судьи, имели возможность выслушать и ту, и другую точку зрения…
– Но теперь рассматриваем точку зрения непосредственного участника событий, – уточнил Карл. – А эта точка зрения стоит всех остальных, хотя она тоже, конечно же, не может не быть субъективной. Все мы знаем, как дружны были мой племянник и граф Оливье. И Хроутланд, несомненно, не пожелал бы для себя лучшей защиты в любом суде, чем граф. Хотя и ходят слухи, что накануне битвы вы слегка повздорили… Это так?
– Если это можно называть – повздорили, то это так.
– Так что же там произошло?
– Когда баски, сарацины и гасконцы окружили нас, но битва еще не началась, я просил Хроутланда протрубить в Олифан и привлечь внимание замыкающих постов вашей армии, ваше величество, как вы на том и настаивали, когда вручали племяннику свой рог.
– Да, я отдавал такое приказание маркграфу, – согласился король. – У Олифана зычный голос, и горное эхо вполне могло пронести по ущельям этот звук до наших дальних эстафет. Более того, я специально велел этим эстафетам не спешить со снятием постов, чтобы передавать как можно более свежие вести.