— Если я правильно понял, сеид, то вы уже не считаете меня блюстителем толка и удовлетворителем веры? — спокойно спросил Улугбек.
— Нет, не считаю! И никогда не считал! — запальчиво ответил старец.
— Прекрасно. Тогда мне остается спросить: считаете ли вы меня повелителем правоверных, властителем Мавераннахра, амиром Самарканда и города Бухара-и-Шериф?
Ничего не ответил сеид, только облизал сухие, бескровные губы.
— Хорошо, — все так же тихо, неторопливо и как-то весело продолжал говорить Улугбек. — Я считаю молчание ваше согласием, иначе пришлось бы казнить вас, как бунтовщика.
Вздох пролетел по мечети и тут же замер. Но Улугбек будто не слышал ни вздоха, ни наступившей затем тишины, спокойно беседовал с мухтасибом, словно были они одни с глазу на глаз.
— Итак, считая, что вы признаете во мне своего государя, я не гневаюсь на ваши упреки по части веры, хотя несправедливы они и недопустимы по форме. Но пусть нас рассудит аллах… Прощаем же мы ворчание старых наставников, даже наших рабов, что потеряли и зубы и волосы, ходя за нами еще с малолетства. Но мне больно за народ мой. Ведь я государь Самарканда! Вы сказали, что не считаете и никогда не считали меня ни хранителем толка, ни удовлетворителем веры… Посмотрите же сюда! — царственным жестом, но весело улыбаясь, указал мирза на огромный ляух из серого мрамора, стоящий в центре мечети, прямо под куполом. — Посмотрите — и поймете, почему больно мне за народ мой, у которого такие наставники в вере.
И опять вздох пролетел по мечети. Все, кто умел читать, вдруг зашептали, а неграмотные жадно ловили этот шепот и, словно эхо, повторяли его.
А мирза Улугбек, не опуская руки, повелительно указывал на трехгранные призмы ляуха, которые с боков удерживают переплет божественной книги. На их полированных гранях, среди узоров из листьев и гроздьев лозы, куфической вязью написано было:
«Великий султан, милостивейший хакан, покровитель веры, блюститель толка Ханифи, чистейший султан, сын султана, удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»
— Читайте же, сеид! — сурово сказал Улугбек. — Или я велю прогнать вас как неграмотного, незаконно присвоившего себе звание муллы.
И повинуясь примеру тысяч шепчущих губ и властному приказу амира, еле слышно повторил сеид высеченные в мраморе слова:
— «…удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»
— Так-то, сеид, — сказал Улугбек. — Каюсь, если в чем-то по неведению согрешил и очищу себя постом и молитвой. Но и вы покайтесь! Разве не знаете, что любая надпись в мечети считается богом написанной, кто бы ее ни сделал, о чем бы она ни говорила? Будем считать, что вы согрешили по забывчивости, и в забывчивости солгали. Покайтесь, и, быть может, простит вас аллах. Вы перед ним виновны в оскорблении его мечети. Мухаммед-Тарагай прощает вас, амиру Улугбеку хватает своих дел, он не станет лечить вашу память. Обратитесь к аллаху, к нему одному.
Оглядел всю мечеть мирза Улугбек и, приложив руку к сердцу, чуть поклонился народу. Ибо стояли все на коленях, незаметно для себя повернувшись к амиру лицом, словно и не было в мечети сеида, стоящего на минбаре.
И тут только очнулся старый сеид Ашик от сковавшего его оцепенения. Не помня себя, стал он сыпать проклятиями. Но мирза Улугбек незаметно мигнул своим сотникам. Двое из них подбежали к сеиду и, схватив его под руки, сволокли вниз. Тот так и замер с разинутым ртом, ожидая, что его тут же отправят на плаху.
И знал Улугбек, что сегодня он мог бы казнить старика. Сегодня самаркандцы правильно бы поняли поступок амира, не осудили. Не мулла-обличитель дрожа стоял перед Улугбеком, а старый, выживший из ума богохульник, неблагодарный раб, которого следовало казнить за дерзость. То, что вчера было невозможным, а завтра, наверное, опять станет неосуществимым, сегодня давалось в руки мирзы. Вот она, голова сеида Ашика, голова врага, чей слюнявый рот стал ртом всех врагов, изливающих хулу и клевету на правителя Мавераннахра.
И знал Улугбек, что ничего не изменится, если слетит с плеч эта трясущаяся голова в зеленой чалме. Тут же появится новая, отрастет, как у сказочного дракона.
— Правда ли, сеид, что вас сравнивают с Моисеем? — покусывая нижнюю губу, спросил Улугбек.
Старик испуганно закивал.
А потом случилось то, о чем поведал нам Абу-Тахир Ходжа в своей «Самарии»: «…в резких выражениях говорил наставник мирзе Улугбеку. Последний спросил: „Скажите, сеид, кто хуже — я или Фараон?“ Сеид отвечал: „Фараон хуже“. Мирза опять спросил: „Теперь скажите, кто лучше — Моисей или вы?“ Сеид отвечал: „Моисей лучше“. После этого мирза обратился к нему с вопросом: „Если господь приказал Моисею не говорить с Фараоном в грубых выражениях и даже сказал: „скажи ему мягко“, почему же вы, который хуже Моисея, говорите мне, который лучше Фараона, таким грубым образом?!“».
Не дожидаясь ответа, повернулся и вышел мирза из мечети, а за ним вышли его придворные.
— Если я правильно понял, сеид, то вы уже не считаете меня блюстителем толка и удовлетворителем веры? — спокойно спросил Улугбек.
— Нет, не считаю! И никогда не считал! — запальчиво ответил старец.
— Прекрасно. Тогда мне остается спросить: считаете ли вы меня повелителем правоверных, властителем Мавераннахра, амиром Самарканда и города Бухара-и-Шериф?
Ничего не ответил сеид, только облизал сухие, бескровные губы.
— Хорошо, — все так же тихо, неторопливо и как-то весело продолжал говорить Улугбек. — Я считаю молчание ваше согласием, иначе пришлось бы казнить вас, как бунтовщика.
Вздох пролетел по мечети и тут же замер. Но Улугбек будто не слышал ни вздоха, ни наступившей затем тишины, спокойно беседовал с мухтасибом, словно были они одни с глазу на глаз.
— Итак, считая, что вы признаете во мне своего государя, я не гневаюсь на ваши упреки по части веры, хотя несправедливы они и недопустимы по форме. Но пусть нас рассудит аллах… Прощаем же мы ворчание старых наставников, даже наших рабов, что потеряли и зубы и волосы, ходя за нами еще с малолетства. Но мне больно за народ мой. Ведь я государь Самарканда! Вы сказали, что не считаете и никогда не считали меня ни хранителем толка, ни удовлетворителем веры… Посмотрите же сюда! — царственным жестом, но весело улыбаясь, указал мирза на огромный ляух из серого мрамора, стоящий в центре мечети, прямо под куполом. — Посмотрите — и поймете, почему больно мне за народ мой, у которого такие наставники в вере.
И опять вздох пролетел по мечети. Все, кто умел читать, вдруг зашептали, а неграмотные жадно ловили этот шепот и, словно эхо, повторяли его.
А мирза Улугбек, не опуская руки, повелительно указывал на трехгранные призмы ляуха, которые с боков удерживают переплет божественной книги. На их полированных гранях, среди узоров из листьев и гроздьев лозы, куфической вязью написано было:
«Великий султан, милостивейший хакан, покровитель веры, блюститель толка Ханифи, чистейший султан, сын султана, удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»
— Читайте же, сеид! — сурово сказал Улугбек. — Или я велю прогнать вас как неграмотного, незаконно присвоившего себе звание муллы.
И повинуясь примеру тысяч шепчущих губ и властному приказу амира, еле слышно повторил сеид высеченные в мраморе слова:
— «…удовлетворитель веры, Улугбек-Гурагон…»
— Так-то, сеид, — сказал Улугбек. — Каюсь, если в чем-то по неведению согрешил и очищу себя постом и молитвой. Но и вы покайтесь! Разве не знаете, что любая надпись в мечети считается богом написанной, кто бы ее ни сделал, о чем бы она ни говорила? Будем считать, что вы согрешили по забывчивости, и в забывчивости солгали. Покайтесь, и, быть может, простит вас аллах. Вы перед ним виновны в оскорблении его мечети. Мухаммед-Тарагай прощает вас, амиру Улугбеку хватает своих дел, он не станет лечить вашу память. Обратитесь к аллаху, к нему одному.
Оглядел всю мечеть мирза Улугбек и, приложив руку к сердцу, чуть поклонился народу. Ибо стояли все на коленях, незаметно для себя повернувшись к амиру лицом, словно и не было в мечети сеида, стоящего на минбаре.
И тут только очнулся старый сеид Ашик от сковавшего его оцепенения. Не помня себя, стал он сыпать проклятиями. Но мирза Улугбек незаметно мигнул своим сотникам. Двое из них подбежали к сеиду и, схватив его под руки, сволокли вниз. Тот так и замер с разинутым ртом, ожидая, что его тут же отправят на плаху.
И знал Улугбек, что сегодня он мог бы казнить старика. Сегодня самаркандцы правильно бы поняли поступок амира, не осудили. Не мулла-обличитель дрожа стоял перед Улугбеком, а старый, выживший из ума богохульник, неблагодарный раб, которого следовало казнить за дерзость. То, что вчера было невозможным, а завтра, наверное, опять станет неосуществимым, сегодня давалось в руки мирзы. Вот она, голова сеида Ашика, голова врага, чей слюнявый рот стал ртом всех врагов, изливающих хулу и клевету на правителя Мавераннахра.
И знал Улугбек, что ничего не изменится, если слетит с плеч эта трясущаяся голова в зеленой чалме. Тут же появится новая, отрастет, как у сказочного дракона.
— Правда ли, сеид, что вас сравнивают с Моисеем? — покусывая нижнюю губу, спросил Улугбек.
Старик испуганно закивал.
А потом случилось то, о чем поведал нам Абу-Тахир Ходжа в своей «Самарии»: «…в резких выражениях говорил наставник мирзе Улугбеку. Последний спросил: „Скажите, сеид, кто хуже — я или Фараон?“ Сеид отвечал: „Фараон хуже“. Мирза опять спросил: „Теперь скажите, кто лучше — Моисей или вы?“ Сеид отвечал: „Моисей лучше“. После этого мирза обратился к нему с вопросом: „Если господь приказал Моисею не говорить с Фараоном в грубых выражениях и даже сказал: „скажи ему мягко“, почему же вы, который хуже Моисея, говорите мне, который лучше Фараона, таким грубым образом?!“».
Не дожидаясь ответа, повернулся и вышел мирза из мечети, а за ним вышли его придворные.