Такое чувство, словно все вещи вокруг выгорели изнутри и превратились в пепел — тронь, и они рассыпятся серым прахом, словно темная полусфера обсерватории куда-то проваливается и с головокружительной быстротой, так что захватывает дух, летит все дальше и дальше вниз, в бездну кромешного забвения...
Потом вдруг неуклюжее шлепанье — вязкие, чавкающие звуки, словно что-то невидимое, склизкое, дряблое передвигается в помещении частыми, судорожными прыжками...
Какие-то фиолетовые ладони зловещими, фосфоресцирующими
кляксами медленно проступают на полу; осторожно, вслепую ощупывают они чуткими усиками пальцев каменные плиты и судорожно, изо всех сил напрягаются, отчаянно пытаясь покинуть опостылевшую плоскость и стать полноценной трехмерной реальностью, но это им не удается, и раз за разом студенистые, похожие на жутких морских звезд обрубки бессильно, по-жабьи, плюхаются вниз... Бледная, призрачная нежить, отдельные части тел, ветхие, полуистлевшие останки мертвых бесшумно отделяются от стен и плавно скользят, проплывая мимо — без смысла, без цели, в беспробудном сомнамбулическом забытьи; пошатываясь словно пьяные, руки-ноги как на шарнирах, олигофрены, калеки, они с идиотски блаженной ухмылкой таинственно надувают щеки и медленно, завороженно производят загадочные гипнотические пассы, будто своей макабрической пантомимой пытаются отвлечь внимание от какого-то необъяснимо чудовищного, инфернального действа, или, коварно замерев, таращат пустые глаза вдаль, а потом вдруг — бросок, молниеносный, как у гадюки, и уже на другом месте снова застывают, бестолково выпучив бельма...
В полной тишине рушатся откуда-то из-под сводов бескровные трупы, катаются по полу, ползают на четвереньках, сталкиваются лбами... Мерзкие белесые пауки, населяющие сферы самоубийц, плетут уродливыми крестами липкие ловчие сети, и с каждой минутой эта сатанинская паутина становится все шире и шире...
Ужас ледяным сквозняком гулял по обсерватории; неуловимый, немыслимый, находящийся по ту сторону разума смертельный страх, которому уже не требуется корней, который в причинах уже не нуждается, — вот оно, бесформенное, изобильно плодоносящее чрево кошмара.
Что-то с глухим стуком падает на пол: это рухнул замертво доктор Мохини.
Шея его как-то странно свернута — тело лежит ничком, а искаженное ужасом лицо с разверстым в неслышном вопле ртом обращено вверх. «Когда Тифон встает из бездны, человеческое сердце не выдерживает...» — далеким эхом доносится голос Акселя Вайкандера, и тут как прорвало: события, одно страшнее другого, словно с цепи сорвавшись, обрушились на оцепеневших от страха учеников со всех сторон... Большой сосуд внезапно взорвался, усеяв все вокруг тысячью опасно острых осколков, злокачественная фосфоресценция все больше расползалась по стенам, разлагая материю прямо на глазах...
Края смотровых люков и оконные проемы обметало налетом
какой-то инородной экземы; быстро превратив массивную каменную кладку в дряблую аморфную массу, похожую на распухшие цинготные десны, она немедленно дала свои инфернальные метастазы и с роковой неизбежностью пожара продолжала прогрессировать, жадно вгрызаясь в стены и потолок... Адепт вскочил... Как в сильный шторм, его раскачивало из стороны в сторону... Видимо, все еще пребывая в глубокой медитации, он воздел руки в каком-то ритуальном жесте... В правой что-то блеснуло... Ученики бросились к нему, но было поздно: острый жертвенный нож уже торчал в груди маэстро...
Вновь вспыхнул яркий электрический свет, и сразу исчезли и пауки, и призраки, и плесень...
И лишь осколки... Они сверкали повсюду, и было в форме этих стеклянных кристаллов что-то странное, враждебное, неизъяснимо зловещее... Да еще на каменных плитах пола, словно клейменных адским тавром, навек запечатлелись глубокие пятипалые ожоги. Маэстро истекал кровью на руках учеников... Жертвенный нож как сквозь землю провалился, и сколько его ни искали, найти не могли. Рядом с телескопом лежал ничком труп доктора Мохини — сведенные судорогой члены, вывернутое к потолку лицо, застывшее в жутком предсмертном оскале... Наспех соорудив из циновок что-то вроде постели, ученики перенесли умирающего на это убогое ложе. И как ни умоляли они его поберечь силы, он все же заговорил слабым, прерывающимся голосом:
— Дети мои, мне необходимо сказать вам кое-что на прощание, только, ради Всевышнего, не прерывайте меня. Жизнь мою уже никому не удержать, но душа моя не боится расстаться с телом, ибо жаждет исполнить то, что ей не удалось здесь, в тесных путах земного бытия.
Вы ведь видели, с какой катастрофической быстротой распространялся чумной дух разложения и смерти! Еще мгновение, и он бы материализовался — так призрачный ночной туман выпадает холодными, прозрачными каплями утренней росы, — и тогда обсерватория и все, что в ней находится — и вы и я, — уже давно превратились бы в плесень и тлен...
Вы только взгляните, какие следы прожег в полу своей раскаленной пятерней кто-то из пылающих ненавистью обитателей бездны, безуспешно пытаясь поймать мою душу!.. Так что выбора у меня не было: не принеси я свое тело в жертву, стало бы явным, подобно этим огненным стигматам на каменных плитах, и другое творение инфернальных рук...
Ибо, дети мои, мир сей во всем своем «непреходящем величии», как выражаются населяющие его высокопарные болтуны, был когда-то призраком, видимым или невидимым, но призраком, миражем... Он и поныне являет собой не что иное, как конденсированный призрак.
А посему во всем прекрасном и отвратительном, возвышенном, добром или злом, радостном со скрытой печалью в сердце или печальном со скрытой радостью в сердце — во всем присутствует нечто призрачное.
И хотя лишь очень немногие чувствуют иллюзорность этого лучшего из миров, она заключена в нем изначально и пребудет с ним до скончания века.
Доктрина, на коей созиждется наш орден, призывает нас, верных своих паладинов, на приступ горнего мира, и мы карабкаемся по отвесным стенам жизни вверх, к недоступной вершине, туда, где одиноко царит гигантский Маг и ослепительными зеркалами затмевает дьявольское наваждение земных обманчивых бликов!
Итак, взыскуя высшей премудрости, пустился я на поиски человеческого существа, дабы, убив грешную его плоть, без помех предаться исследованию бессмертной души. Мне нужна была жертва, кто-то, чье исчезновение с лица земли не только бы никак не отразилось на судьбах Вселенной, но попросту осталось бы незамеченным. В общем, требовался какой-нибудь никчемный, невесть зачем обретающий в мире сем человечек. Теша себя надеждой, что найти такого особого труда не составит, я смешался с простолюдинами... Но напрасно ваш наивный учитель, дети мои, искал среди пропахших чесноком мужиков и кряжистых баб...
Потом меня осенило, и я, окрыленный уверенностью, что теперь-то найду нужное мне существо, бросался то к судейским и адвокатам, то к лекарям и военным... И вот среди гимназических преподавателей — уж тут-то, казалось, проблем не будет! — я почти наткнулся на него... Почти!..
О это вечное «почти»! Сколько раз мне казалось, что он у меня в руках, но всегда в самый последний момент вдруг обнаруживалось что-то совсем крошечное, ничтожное, никому, кроме меня, не видное, но... но оно тем не менее существовало, и... и я, проклиная все на свете, вынужден был отступать...
И наконец — о, блаженный миг! — пришел и мой час... Я не смел верить в свою удачу, ибо судьба даровала мне не отдельную особь — нет, то было целое семейство!..
Вот уж воистину не знаешь, где найдешь, где потеряешь:
так, подняв в сыром погребе старый, заплесневелый горшок, обнаруживаешь под ним несметное множество мокриц.
Пасторские самки!
Вот то, что я так долго и безуспешно искал!
В течение продолжительного времени терпеливо наблюдал я за довольно многочисленным выводком этих существ; они неустанно старались «приносить пользу», не покладая рук трудились «во благо ближнего»: устраивали собрания «с целью просвещения домашней прислуги», ночами напролет вязали для «голеньких несчастных негритят» теплые омерзительные гетры, со слезами умиления на глазах раздавали «падшим братьям и сестрам» дрянные миткалевые перчатки и дешевые протестантские молитвенники, ну и, конечно, в поте лица своего насаждали повсюду нравственность и мораль... А сколько «священных обязанностей» повесили они на шею бедному, погрязшему в грехе человечеству! С каким неистовым пылом увещевали они нас, своих заблудших сограждан, собирать станиоль, бутылочные пробки, старые газеты, какие-то кости, когти и прочий хлам, ибо «все должно быть впрок»!..
Поразительно, но эти добродетельные самки непрерывно плодились, к тому же их мозги ни в чем не уступали их утробам: они были постоянно беременны новыми благотворительными начинаниями, миссионерскими обществами, бесконечными сборами пожертвований «в пользу малоимущих слоев населения» и прочее в том же духе. Короче, эта отвратительная «Армия спасения» расползалась по миру подобно моровой язве... Ну а когда я увидел, что эти ханжи, стремясь во что бы то ни стало наставить на путь истинный падшее человечество, разбавляют сточной зловонной жижей «нравственного» просветительства священные мистерии сакральных текстов, чаша гнева моего переполнилась... Но не тут-то было!..
Одна из них — белобрысая «немецкая» тварь, великолепный экземпляр вендо-кашубо-ободритских кровей — уже лежала у меня под ножом, как вдруг обнаружилось, что она... Как это у них говорится? Ах да — в положении, и древний закон Моисея заставил меня отступить...
Я изловил вторую, десятую, сотую, и все они... уже вынашивали потомство!
Я засел в засаду, я ждал дни и ночи, как истекающий голодной слюной пес на ловле раков, и счастье мне наконец улыбнулось: улучив момент, я выкрал ее сразу после родов...
Это была прилизанная на прямой пробор саксонская стерва с водянисто-голубыми глазами мечтательной гусыни.
В течение девяти месяцев я строго выдерживал ее в полнейшей изоляции — так, на всякий случай, хотел убедиться, что она выметала весь свой помет, да и, честно говоря, опасался: а что, если эта любвеобильная популяция размножается непорочным зачатием или как глубоководные моллюски и простейшие — «делением»?..
И ведь надо же, не уследил: за те считанные часы, когда за ней не наблюдали, она умудрилась-таки разродиться толстенным томом «Сердечное слово, или Смиренное напутствие моим юным немецким сестрам в благословенную пору вступления оных в общество взрослых».
Хорошо, что я вовремя обнаружил эту сентиментальную мерзость и немедленно испепелил новорожденное «Сердечное слово» в неистовом пламени кислородно-водородной горелки!..
Но вот наступил долгожданный миг, и я, отделив протестантскую душу от тела, поместил ее в герметический сосуд, однако завершить эксперимент мне так и не удалось... Однажды мои ноздри уловили невесть откуда взявшийся запах козьего молока; предчувствуя недоброе, я бросился к вибратору Герца, который почему-то отказал, но было уже поздно: anima pastoris бесследно исчезла, улетучилась, воспарила в небеса...
Уловить дистиллированную душу, увы, практически невозможно, но ваш бедный учитель, дети мои, все же попытался...
Не теряя понапрасну время, я сразу прибегнул к самым сильным средствам. В качестве приманки мною было использовано то, перед чем не устояла бы ни одна добродетельная христианка, а уж благоверная пасторская овечка и подавно: пара дамских панталон из нежно-розовой бумазеи с фирменным клеймом «Лама», резной скребок слоновой кости для чесания спины, ну и, конечно, поэтический альбом в роскошном переплете из ядовито-голубого бархата с вычурными золотыми уголками и помпезными застежками... Все эти сокровища я сложил на подоконник и стал ждать... Какое там, это ничтожество, дорвавшееся до звезд, видимо, всерьез уверовало в свое «чудесное вознесение» и даже не снизошло до того, чтобы взглянуть на сии причиндалы!
Попробовал сбить с нее гонор магическими приемами оккультной телепатии, так эта одержимая преисполнилась еще большего рвения... И уж теперь-то, — маэстро от волнения стал задыхаться, — она непременно дойдет до самых отдаленных уголков космоса, проповедуя какое-нибудь свое «Сердечное слово» и обучая наивных, не тронутых цивилизацией планетных духов инфернальным навыкам женского рукоделия.
А сегодня, сегодня, дети мои, пасторская душонка решила наставить на путь истинный самого Сатурна... И для начала — задобрить, видать, хотела — напялила на старого грешника, без зазрения совести сожравшего в свое время собственных детей, кружевной воротничок, который сама и связала в благостном порыве христианского милосердия. Теперь у Сатурна второе кольцо - с кокетливыми фестончиками!!!
После такого кощунства жизнь моя утратила всякий смысл.
С первой же минуты, обнаружив побег, я днями и ночами терзал свой мозг в поисках выхода и понял, что оказался между Сциллой и Харибдой: либо прибегать к воздействию раздражением, либо сдаться, иного пути у меня не было.
Вам, дети мои, конечно, известен гениальный постулат великого Иоганнеса Мюллера, который гласит: «Если сетчатку глаза раздражать тем или иным способом — облучать, давить, нагревать, электризовать, — то у испытуемого возникнут не те ощущения, которые соответствуют объективным раздражителям (свету, давлению, теплу, электричеству), а ощущения зрительные; если подвергнуть таким же раздражениям кожу, то ощущения, возникшие в результате, будут не чем иным, как осязательньми ощущениями со всеми их характерными признаками».