— Поднимите-ка мне историю болезни, — с легким замешательством в голосе сказал он штабс-лекарю после долгого мучительного молчания.
— Историю болезни сюда! И не толпиться здесь без надобности! — рявкнул штабс-лекарь врачам помоложе.
— А может, Бхагасан Шри Мукхопадайя знает... — отважилась было индийская санитарка.
— Скажете, когда вас спросят, — оборвал ее штабе. — Вечно эти туземцы со своими проклятыми допотопными суевериями, — извиняющимся тоном обратился он к Мостшеделю.
— Профаны! Что с них взять! Всегда путают причины и следствия, — примирительно заметил профессор. — Сейчас мне необходимо сосредоточиться, а историю болезни вы мне, голубчик, все ж таки пришлите...
— Ну-с, молодой человек, как успехи? — благосклонно осведомился ученый у молоденького фельдшера, вслед за которым в комнату хлынула толпа жаждущих разъяснений офицеров.
— Температура поднялась до восьмидесяти... Профессор нетерпеливо отмахнулся:
— Ну и?..
— Десять лет назад пациент перенес тиф, дифтерит в легкой форме — двадцать лет назад; отец умер с проломленным черепом, мать — от сотрясения мозга, дед — с проломленным черепом, бабка — от сотрясения мозга! Видите ли, пациент и вся его родня — выходцы из Богемии, — пояснил фельдшер. — Состояние, исключая температуру, нормальное; все абдоминальные функции — вялые; кроме легкой контузии затылочной части черепа, никаких повреждений не обнаружено. Видимо, эта опаловая жидкость в хижине факира Мукхопадайя...
— Ближе к делу, молодой человек, не отвлекайтесь, — напомнил профессор и жестом пригласил гостей садиться на стояв-* шие кругом бамбуковые сундуки. — Господа, сегодня утром мне с первого взгляда все стало ясно, однако я решил предоставить вам возможность самим установить единственно правильный диагноз и ограничился одними намеками. Итак, господа, мы имеем некий весьма редкий случай спонтанного температурного скачка, обусловленного травмой термального центра (с легким оттенком пренебрежения в сторону профанов), — центра, который находится в теменной части коры головного мозга и на базе наследственных и благоприобретенных свойств определяет температурные колебания человеческого тела. Рассмотрим далее строение черепа данного субъекта...
Профессор был прерван трубным зовом местной пожарной охраны, состоявшей из нескольких солдат-инвалидов и китайских кули; оповещая о беде, он доносился со стороны миссии.
С полковником во главе все ринулись на улицу...
С холма, на котором помещался лазарет, вниз, к озеру богини Парвати, подобно живому факелу, мчался, преследуемый улюлюкающей толпой, горнист Вацлав Завадил, закутанный в пылающие лохмотья.
У здания миссии китайская пожарная охрана встретила огнеопасного солдата сильнейшей струей воды, которая хоть и сбила беднягу с ног, но в ту же секунду обратила огонь в гигантское облако пара...
Как выяснилось, в лазарете жар горниста достиг в конце концов такой степени, что предметы, стоявшие по соседству, начали постепенно обугливаться и санитары были вынуждены вытолкать Завадила на улицу железными баграми; на полу и на лестнице остались выжженные пятна — следы его ног; казалось, там прогуливался сам дьявол...
И вот теперь голый Завадил — последние, уцелевшие клочья одежды были сорваны струей воды — покоился во дворе миссии, дымился как утюг и очень стеснялся своей наготы.
Какой-то находчивый патер-иезуит бросил ему с балкона старый асбестовый костюм вулканолога, предназначенный для работы с лавой; Завадил облачился в него со словами благодарности...
— Однако, черт возьми, почему же парень не сгорел дотла? — допытывался полковник у профессора Мостшеделя.
— Ваш стратегический талант, господин полковник, меня всегда приводил в восторг, — раздраженно ответствовал ученый, — но медицину вы уж, пожалуйста, предоставьте нам, врачам. Мы обязаны придерживаться научно обоснованных фактов, и выходить за их рамки нам строжайше противопоказано!
Сей поистине снайперский диагноз был с восторгом встречен всеми армейскими медиками. Вечерами господа офицеры по-прежнему сходились в капитанской палатке, и отныне уже ничто не нарушало царившего там веселья...
Только аннамиты вспоминали еще Вацлава Завадила; время от времени его видели на другом конце озера сидящим у подножия каменного храма богини Парвати. Раскаленные докрасна пуговицы его асбестовой мантии ярко сияли...
Поговаривали, что жрецы храма жарят на нем домашнюю птицу; другие же, напротив, утверждали, что он находится сейчас в стадии охлаждения и собирается, остыв до 50 градусов, вернуться на родину.
Зрелое, послеполуденное солнце щедро изливает свой жар на серый булыжник древней площади, досыпающей последние часы воскресного затишья.
Бессильно прислонившись друг к другу, забылись тяжким сном старинные домики с кривыми, сварливо скрипучими деревянными лестницами, укромными мрачноватыми закутками и мебелью красного дерева, верой и правдой отслужившей свой век в крошечных старомодных гостиных.
Всеми своими распахнутыми настежь оконцами ловят они горячий летний воздух.
Одинокий медленно пересекает площадь, направляясь к костелу
святого Фомы, который с благочестивой кротостью поглядывает на свое окружение, сломленное мертвым беспробудным сном. Входит. Запах ладана.
Тяжелая дверь со стоном откидывается назад, на свое потертое, обитое чем-то мягким ложе, и залитого ярким солнечным сиянием мира как не бывало — дерзкие пронырливые лучи, преломляясь в витражах узких готических окон, словно разбитые раскаяньем, смиренно и униженно стекают на массивные каменные квадры, под которыми покоятся священные останки тех, кто навеки избавлен от тягот мирской суеты.
Одинокий вдыхает мертвый воздух. Под сенью благоговейной тишины звучание мира сего умерщвлено и предано анафеме. Сердце, вкусив темный аромат ладана, затихает в мерном нерушимом покое.
Одинокий окидывает взглядом ряды молитвенных скамей — почтительно застыли они перед алтарем в ожидании какого то грядущего неведомого чуда.
Один из тех немногих смертных, кому удалось победить собственные страсти и новыми, прозревшими очами заглянуть в потустороннее, видит он сокровенную изнанку жизни, ее сумеречную обратную сторону' — смутную, безмолвную, недоступную...
Тайные запретные мысли, незаконно рожденные под этими гордыми сводами, на ощупь, как слепые, бродят по костелу — бескровные калеки, которым не досгупны ни горе, ни радость, жалкие ублюдки, болезненные, мертвенно-бледные исчадия мрака...
Торжественно покачиваются красные светильники на длинных, безропотно терпеливых цепях — это, наверное, крыла золотых архангелов приводят их в движение, больше как будто некому нарушить мертвое оцепенение, царящее в сосредоточенно молчаливом нефе.
И вдруг... тихий шорох... Там, там, под скамьями... Вот оно — шмыгнуло в глубину рядов и затаилось...
А теперь возникло из-за колонны... Голубоватая кисть человеческой руки!..
Быстро-быстро семенит по полу на проворных пальцах... Призрачная паучиха!.. Замирает... Прислушивается... Короткая перебежка... Снова остановка... Привычно взбегает по металлической стойке и ныряет в церковную кружку...
Внутри вкрадчиво позвякивают серебряные монетки. Зачарованно проводив глазами вороватую пятерню, одинокий замечает
вдруг какого-то старика, облаченного в тень старинной пилястры. Серьезно смотрят они друг на друга.
— Много их здесь, жадных тварей... — еле слышно шепчет старик.
Одинокий кивает...
Глубина храма тонет в кромешной темноте, и оттуда, из первозданного хаоса, что-то надвигается, медленно, очень медленно оформляясь в какие-то смутные образы...
Улитки-святоши!
Человеческие бюсты на скользких холодных улиточьих телах бесшумно и неотвратимо, дюйм за дюймом, подползают по каменным плитам... Женские головы — в платках, с черными католическими глазами...
— Христа ради нищенки, и хлеб их насущный — пустые лицемерные молитвы, — вздыхает старик. — Днями напролет просиживают они в преддверьях храмов, и все их видят, но никто не узнает. Во время мессы, когда устами священника глаголет Истина, эти слизняки уползают в звуконепроницаемую скорлупу своих раковин и там погружаются в спячку.