— А ты сам кого посоветуешь?
— Лучше Раззяву. С моей жить, что навоз жрать. На любителя вещь.
— Хорошо. Я подумаю. Хотя нет. Легкой жизни мне не надо. Меня дела ждут. Неотложные. Хочешь со мной идти?
— А Прорва?
— Ах, да! Опять забыл!
В это время в глубине хижины раздался грохот. Из темноты вывалился Головастик. Его по пятам преследовала хозяйка и колотила каким-то кухонным инструментом: не то ухватом, не то ручкой метлы. Попутно отвесив несколько тумаков и супругу, она хлобыснула браги, пожелала всем нам вскорости подохнуть и снова скрылась в своём углу.
— Правильно ты говоришь, братец. Дура твоя жена, — сказал Головастик как ни в чем не бывало, затем сплюнул себе на ладонь и стал внимательно рассматривать плевок. — Ничего в хороших песнях не понимает.
— А зачем ты к ней петь полез? — хохотнул мужичок. — Нам пой. Мы понимаем.
— Подожди, зуб шатается. Оставь глоток.
Лично я пить уже больше не мог. Хотя и желал. Мне мешал смех. От смеха тряслись руки и щелкали зубы. Все смешило меня: и разбитая губа Головастика, и невразумительные тирады Ягана, и брань хозяйки, и мрачная физиономия Шатуна, и шустрая беготня вконец осмелевших тараканов. Вскоре веселье стало общим. Головастик, шутки ради, надел Ягану на голову бадью (не ту, из которой только что отпил, а первую, уже пустую). Но, как выяснилось, это только казалось, что она пустая. Кое-как отплевавшись и осушив руками волосы, Яган хладнокровно собрал с рогожи все объедки и размазал их по роже хохочущего Головастика. Внезапно толпой явились дети, нагруженные добычей — дынями, сладкой редкой, какими-то грибами. Все это пришлось как нельзя кстати. Бадья быстро пустела. Факел несколько раз падал, но, по счастливой случайности, хижина все никак не загоралась. Трогательной братание между Яганом и говорливым мужичком закончилось дракой. Противники, не вставая на ноги, пихали друг друга руками и, как бараны, бодались лбами. «Дерьмо ты, — мычал Яган, — а не кормилец!» — «А ты дармоед, — отвечал мужичок. — Стервятник!» — «Вот погоди, стану опять Другом, доберусь до тебя!» — «А мне плевать! Я одной ногой уже в Прорве!»
Все дальнейшие события совершенно перемешались в моём сознании. Помню, как общими усилиями доламывали пол в тщетных поисках браги. Помню, как отправляли экспедицию к соседям. «Спалю, если не дадут! — орал мужичок. — Всех спалю!» Помню, как принесли взятую с боем брагу и снова сели пить. Помню Головастика, вместе с детьми исполнявшего посреди хижины какой-то дикий, совершенно неритмичный танец. Помню пьяную хозяйку, страстно обнимавшую ещё более пьяного Ягана. Помню вонючую струю, вливающуюся в моё горло. Помню вопли, толчки, боль, рвоту, вспышки факелов…
Очнулся я от беспощадного удара под селезенку, и, судя по моим ощущениям, это был далеко не первый такой удар. Кто-то размеренно, без особой злобы, лупил меня ногой под ребра, словно я был не самоценной человеческой личностью, а подыхающей клячей или разлегшимся посреди дороги упрямым ослом. Я дергался, тупо мычал, хлопал глазами, но все никак не мог сообразить, где же это я и что со мной происходит. Жуткая головная боль мешала сосредоточиться, организму срочно требовалось не меньше полведра холодной воды, а ещё лучше — огуречного рассола, руки и ноги совершенно онемели.
Думаю, прошло немало времени, прежде чем я осознал своё положение в пространстве. Было оно, скажем прямо, незавидное. Спина моя опиралась о стенку хижины, коленки были прижаты к груди, а щиколотки связаны. Вытянутые вперёд руки охватывали колени и тоже были скручены в запястьях. Длинная палка, вставленная в подколенные сгибы поверх рук, не позволяла конечностям шевелиться. Единственное, что я мог, — это крутить головой и раскачиваться на ягодицах туда-сюда. Напротив меня в аналогичных позах сидели Яган и Головастик, рядом — Шатун и мужичок-кормилец. Хозяйка и дети в хижине отсутствовали, зато в избытке хватало служивых.
— Очухался! — объявил тот стервец, который колотил меня в бок.
Двое служивых, по виду офицеры, подошли ко мне. Один из них (тот самый полусотенный, которого мы одурачили вчера на заставе) за волосы приподнял мне голову.
— Ну и страшилище, — сказал он брезгливо. — И уродится же такой! Белый, как глист! Не знаешь его случайно?
— Нет, — ответил второй офицер, плешивый и плюгавенький, но явно себе на уме. — Больной, наверное. Видишь, облез весь. Не трогай, ещё заразишься.
С Шатуном они обращались куда как уважительнее. Плюгавенький даже на корточки возле него присел и верёвки подергал, не слабо ли затянуты.
— А ты, значит, пленный болотник, — не без ехидства сказал полусотенный. — Да к тому же ещё и немой. Так или не так? Что молчишь? Может, и в самом деле разговаривать не умеешь?..
— Все он умеет. Эй! — крикнул через плечо плюгавый. — Приведите старосту.
Двое служивых втолкнули в хижину давешнего костлявого старосту. Был он хоть и не связан, но руки держал за спиной и всем своим видом изображал кающегося грешника.
— Вот он! Тот самый! — закричал он, увидев Шатуна. — Самый главный у них. Меня обманул и вас хочет! Мешки всучил, а там одна трава…
— Так как тебя все же зовут? — ласково спросил полусотенный, наклоняясь к Шатуну. — Скажи, не стесняйся.
— А зовут его Душегуб, — захихикал плюгавый. Чувствовалось, что он весьма доволен собой. — И награда за него, живого или мертвого, объявлена немалая. Смертнику — жизнь, колоднику — воля, служивому — чин, кормильцу — освобождение от податей, всем иным — орден.
— Не ошибаешься? — осторожно спросил полусотенный.
— Как можно. Свою работу досконально знаю. Все приметы сходятся. Давно доносили, что он где-то по Вершени бродит. И пальца на левой руке нет, и шрам на виске, и ухо изуродовано.
— А это что за людишки с ним?
— Те трое — беглые колодники. Видишь, у каждого голень стерта. Тот, мордатый, ещё и государственный преступник. Клеймо на спине имеет. Но в розыске ни один не числится. Ну, а этот, — плюгавый кивнул на мужичка, — приют им дал. Напоил, накормил, зловредные речи вместе с ними говорил.
— Ага, накормил, — согласно затряс головой мужичок. — Да кто же знал, что они злодеи! С виду люди как люди. Знал бы, так на порог даже не пустил.
— Знал не знал, а пустил. Закон нарушил. Выходит, подлежишь казни, как и все они.
— Ой! — заорал мужичок. — Пощадите, люди добрые! Без умысла я. Обманулся! Не буду больше!..
Умолк он только после того, как ему забили в рот скомканную рогожу.
— Обед скоро, — зевнул полусотенный. — Казни их скорее да пойдём.
— Сначала следует допрос учинить.
— Ну, так учиняй.
— Допросные орудия ещё не прибыли.
— Что же нам, без обеда оставаться?
— Запри их пока хорошенько да охрану надежную выставь. Старосту тоже сюда. Будет знать, как обманывать.
— За что? — пал на колени староста. — Меня угрозами принудили. Да я же вам все добровольно открыл! Сам!
Урок, только что преподанный хозяину хижины, не пошёл старосте впрок, и вскоре он, жуя рогожу, уже сидел под стенкой рядом с Головастиком. Теперь нас было четное число — шесть. Служивые вышли, плотно притворив за собой дверь, и стало слышно, как они подпирают её бревнами.
— Доволен, гадина? — спросил Головастик у старосты. — Мешки наши, ему, видите ли, не понравились! Разбогатеть на дармовщинку захотел? Вспомнишь эти мешки, когда на тебя удавку накинут.
Староста только замычал и с ненавистью выпучил на него глаза.
— Чтоб я хоть раз в жизни этой дряни попробовал! — Шатун сплюнул через всю хижину. — Ну кто в Иззыбье поверит, что меня сонного взяли!
— Действительно, дрянь, — подтвердил Головастик. — Я тоже её больше пить не буду. Только похмелюсь один разочек.