Помимо того, что белладонна щипала и на время расплывалось зрение, она расширяла зрачки, и глаза казались больше. Я держал их закрытыми, пока Джин покрывала моё лицо, шею и верх груди белилами, из-за которой моя кожа выглядела белой как снег.
— Теперь чёрный, — радостно сказала она и пальцем намазала пасту из свиного жира и сажи вокруг глаз. — Прекрасно выглядишь!
Я заворчал, а она рассмеялась. Она вытащила другую баночку из бездонной сумки и низко наклонилась.
— Кошениль, милый, не говори Саймону.
— Почему?
— Я дала ему марену, потому что это дешевле, — прошептала она и намазала мои губы пальцем, сделав их красными как вишни.
Я больше не был Ричардом, я был Астинь, царицей Персии.
— Подари нам поцелуй! — обратился ко мне Генри Конделл.
— Боже милостивый, — пробормотал Джордж Брайан и наклонил голову между колен. Я подумал, что его вырвет, но он сел и глубоко вздохнул. — Боже милостивый, — повторил он.
Мы не обращали на него внимания, мы уже это видели и слышали, и знали, что он будет играть так же хорошо, как прежде. Мой брат прижал к груди нагрудный щит и позволил Ричарду Бёрбеджу пристегнуть ремни.
— Должен быть и шлем, — сказал мой брат, пожимая плечами, чтобы привыкнуть к только что пристегнутому щиту. — Где шлем?
— В меховом сундуке, — отозвалась Джин, — у чёрного хода.
— Что он там делает?
— Хранится в тепле.
Я поднялся по деревянной лестнице в верхнюю комнату, где хранилась большая часть костюмов и немного сценической мебели, а музыканты настраивали инструменты.
— Ты здорово выглядишь, Ричард, — поприветствовал меня Филипп, главный музыкант.
— Вставь лютню себе в задницу и поверни, — сказал я ему. Мы были друзьями.
— Сначала подари нам поцелуй.
— Потом поверни её ещё раз, — договорил я и посмотрел через балконную дверь.
В тот день музыканты играли на балконе, и игравший на тамбурине уже стоял там.
— Приятная, взрослая публика, — сказал он и простучал палочками по коже тамбурина, толпа внизу взревела.
Я вернулся в комнату и взобрался по лестнице на крышу башни. Я выглядел неуклюжим в длинных, тёмных юбках, но приподнял их и медленно поднялся по ступенькам.
— Я вижу твой зад, — прокричал Филипп.
— Тебе повезло, музыкант, — сказал я и выбрался через люк на площадку, где стоял трубач Уилл Тойер.
Уилл усмехнулся.
— Я тебя ждал, — сказал он.
Уилл знал, что я приду к нему, потому что для меня подниматься на шаткую платформу перед выступлением было чем-то вроде суеверия. Каждый раз, когда я играл в «Театре», мне приходилось подниматься на башню. Для этого не было никакой причины, кроме твёрдой уверенности, что я буду плохо играть, если не взберусь по лестнице в тяжёлых и громоздких юбках. У всех актеров свои суеверия. Джон Хемингс носил заячью лапку на серебряной цепочке, Джордж Брайан дрожащими и трясущимися руками дотрагивался до балки на потолке, Уилл Кемп целовал швею Джин, а Ричард Бёрбедж вытаскивал меч и целовал клинок.
Мой брат притворялся, что у него нет никакого ритуала, но думая, что никто не смотрит, он перекрестился. Он не был папистом, но когда Уилл Кемп обвинил его в том, что он поцеловал грязную задницу Великой шлюхи Вавилона, мой брат просто рассмеялся.
— Я делаю это, — объяснил он, — потому что это первое, что я когда-то сделал на сцене. По крайней мере, самое первое, за что мне заплатили.
— И что это была за роль?
— Кардинала Пандульфа.
— Ты играл это дерьмо?
Брат кивнул.
— Первая пьеса, в которой я играл. По крайней мере, как оплачиваемый актер. «Тяжелое царствование короля Иоанна», и кардинал Пандульф постоянно крестился. Это ничего не значит.
— Это значит Рим!
— А раз ты целуешь Джин, это означает любовь к ней?
— Не дай бог!
— Могло быть и хуже, — сказал мой брат, — она хотя бы труженица.
— И слушком усердная! — услышала разговор Джин. — Мне нужна помощница. Один человек не может делать всё.
— Но может попытаться, — проворчал Уилл Кемп.
— Чёртово животное, — пробормотала Джин.
Суеверия, будь то подниматься на башню, креститься или целовать швею, были едва ли бессмысленны, потому что все мы верили, что они отвратили от театра демонов, из-за которых мы забывали слова, которые приносили нам угрюмую публику или заклинивали люк на сцене, что иногда происходило в сырую погоду.
Я немного постоял на площадке башни. Ветер дул порывами, развевая наверху флаг с красным крестом. Я посмотрел на юг и увидел, что в театре «Занавес» нет флага и нет трубача, это означало, что в этот чудесный день они даже не устраивали представление со зверьём. За пустым театром внизу чернел город с вездесущим дымом. Когда Уилл Тойер еще раз проиграл фанфары, чтобы разбудить зрителей, которых хорошо подбадривал звук, я вздрогнул.
— Это их разбудит, — радостно сказал Уилл.