— Он тебя подстрекает?
— Нет, — повторил я.
— Но твой брат говорит, что ты хочешь уйти. Это правда?
— Я подумываю об этом, — угрюмо ответил я.
— Не дури, парень. И не дай Ланману себя соблазнить. Он теряет деньги.
Генри Ланман владел театром «Занавес», к югу от нашего. Во время выступлений мы слышали крики их зрителей, барабанный бой и трубачей, хотя в последнее время звуков стало меньше.
— Теперь он показывает драки на мечах и травлю медведей, — продолжил Бёрбедж. — Что ты будешь у него делать? Торчать там в платье и строить глазки?
— Я с ним не разговаривал, — настаивал я.
— Значит, в тебе есть капелька здравого смысла. Ему никто не пишет пьесы, и никто в них не играет.
— Я с ним не говорил, — повторил я раздраженно.
— Думаешь, тебя наймет Филип Хенслоу?
— Нет!
— У него полно актёров.
Хенслоу владел театром «Роза» к югу от Темзы и был нашим главным конкурентом.
— Значит, это Фрэнсис Лэнгли, — продолжал Джеймс Бёрбедж, — он говорил с тобой?
— Нет.
— Он строит чудовищное здание в Банксайде, у него нет актёров и пьес. Соперники и враги, — горько произнес он.
— Враги?
— Ланман и Лэнгли? Ланман нас ненавидит. Местный землевладелец нас ненавидит. Чёртовы отцы города нас ненавидят. Лорд-мэр нас ненавидит. Ты тоже нас ненавидишь?
— Нет.
— Но думаешь об уходе?
— Я ничего не зарабатываю, — пробормотал я, — я нищий.
— Конечно, ты нищий! Сколько тебе лет? Двадцать? Двадцать один?
— Двадцать один.
— Ты думаешь, я начал с деньгами? — воинственно спросил Бёрбедж. Я отработал свое ученичество, я зарабатывал, экономил, оплатил аренду, построил это здание! Я работал, парень!
Я посмотрел во двор.
— Вы работали плотником, да?
— И притом хорошим, — с гордостью сказал он, — но начинал без денег. Всё, что у меня было — пара рук и готовность к труду. Я научился пилить, строгать и придавать форму дереву. Я изучил профессию. Я работал.
— А это единственная профессия, которую я знаю, — с горечью произнёс я и кивнул в сторону брата. — Он позаботился об этом. Но через год или около того вы меня выплюнете. Для меня больше не будет ролей.
— Ты не можешь этого знать, — сказал он, хотя и не слишком убедительно. — Так какие роли ты хочешь?
Я хотел ответить, но Бёрбедж поднял руку, приказывая мне молчать. Я обернулся и увидел, как группа незнакомцев только что вошла в здание и теперь расположилась во дворе вокруг сцены, наблюдая за скачущими там актёрами. Четыре суровых человека, у всех мечи в ножнах и белая роза лорда Хансдона на камзолах. Они грозно встали в каре, охраняя четырёх женщин. Женщина постарше, с седыми волосами, торчащими из-под чепца, приказала мужчинам остаться на месте и шагнула к сцене, уверенно и с гордой осанкой. Мой брат, увидев её, низко поклонился.
— Миледи! — приветствовал он женщину, в его голосе сквозило удивление.
— Мы осматривали поместье в Финсбери, — резко ответила дама, — и моя внучка пожелала увидеть ваш театр.
— Мы очень вам рады, — сказал брат.
Мальчишки на сцене все как один сорвали шапки и попадали на колени.
— Хватит пресмыкаться, — резко оборвала женщина, — вы танцевали?
— Да, ваша милость, — ответил Ральф Перкинс.
— Продолжайте, — приказала она и жестом подозвала моего брата: — На пару слов.
Я знал, что это леди Энн Хансдон, жена лорда-камергера, покровителя нашей труппы. Некоторые дворяне показывали свое богатство, выходя в сопровождении свиты безупречно одетых слуг, или владели самыми быстрыми борзыми в королевстве, или роскошными дворцами и обширными парками, в то время как другие, немногие, покровительствовали театральным труппам.
Мы были домашними животными лорда Хансдона, мы играли для его удовольствия и пресмыкались, когда он изволил нас замечать. А когда мы гастролировали по стране, что происходило всякий раз, когда из-за чумы закрывались лондонские театры, имя и герб лорда-камергера защищал от мерзких пуритан, жаждущих упечь нас в тюрьму, а лучше выдворить из города.
— Пойдём, Элизабет, — приказала леди Хансдон, и её внучка, ради чьей свадьбы моему брату пришлось отложить свою итальянскую пьесу и написать что-то новое, присоединилась к бабушке и моему брату. Обе служанки ждали с охранниками, одна из них поймала мой взгляд, и у меня перехватило дыхание.
Леди Энн Хансдон и её внучка красовались в роскошных нарядах. Элизабет Кэри выглядела великолепно в юбке с фижмами из кремового полотна, под ним мерцал серебристый шёлк. Я не видел её корсаж, прикрытый короткой светло-серой накидкой, вышитой белыми розами — гербом её отца и деда. Волосы у неё были бледно-золотистыми и покрыты лишь сеткой из серебряных нитей, на которой сияли маленькие жемчужины, кожа бледная, как сейчас модно, но для этого ей не нужны были никакие белила, поскольку её лицо было безупречным, не тронутым на щеках даже намёком на румяна.
Она улыбалась полными накрашенными губами, а голубые глаза сияли, когда она уставилась на четырёх парней, танцующих по указке мистера Перкинса. Элизабет Кэри была красавицей, но я смотрел лишь на её служанку, маленькую стройную девушку, чьи глаза наполнились восхищением от происходящего на сцене. На ней была юбка и корсаж из тёмно-серой шерсти, а на светло-каштановых волосах — чёрный чепец, но в её лице была какая-то загадка, в губах и скулах, и она даже затмила сияние Элизабет. Она покрутилась, осматривая театр, и с озорной улыбкой поймала мой взгляд, а потом снова повернулась к сцене.
— Боже правый, — пробормотал я, к счастью, слишком тихо, так что никто из женщин не услышал.