Представьте себе Апеннины. Горы как горы, где с хорошими, где с плохими дорогами. Проработав в Италии тринадцать лет, любой бы на моем месте привык и к голубому итальянскому небу, и к синему Средиземному морю, и к вечнозеленым соснам, которые здесь называются пиниями, и к горам… Конечно, привык бы, хотя, может быть, не отнесся с таким легкомыслием к путешествию, которое собственный корреспондент правительственной газеты «Известия» — так официально был аккредитован сотрудник советской внешней разведки — совершал в автомобиле своего верного друга, собственного корреспондента газеты «Правда» Владимира Ермакова.
Все началось с того, что итальянские друзья из древнего городка Гроссето, куда мы прибыли на встречу с коммунистами, настойчиво отговаривали нас ехать на ночь глядя в еще более древнюю Сиену, что находится неподалеку от красавицы Флоренции.
— Ну куда вас несет, товарищи, в такую непогодь! Снег, гололед и вообще тьма кромешная на горной дороге… Вы что, рехнулись, что ли?
Извечный дух противоречия особенно присущ журналистской братии. Если бы итальянцы ничего не сказали, мы наверняка заночевали бы. А тут разве можно было! Подумаешь, какой-то гололед! Что он значит для таких «автомобильных асов», как мы, да еще подогретых отличным приемом с обильным возлиянием… Правдинский кабриолет с романтичным названием «примавера», что на итальянском означает «весна», мягко взял старт. А мрачные прогнозы друзей между тем скоро начали оправдываться. Стоило нам выбраться на горное шоссе, как на небе погасли декабрьские звезды, стертые быстро несущимися облаками. Мощные фары с трудом пробивали снежную завесу. Шоссе, узкое и корявое, походило на каток. На крутом повороте наш автомобиль, став вдруг неуправляемым, боком заскользил к краю лишенного ограждения шоссе, за которым начиналась черная и бездонная пропасть…
Утверждают, что в минуту смертельной опасности перед глазами человека с сумасшедшей скоростью прокручивается вся его жизнь. Сейчас, по прошествии почти четырех десятков лет с той памятной ночи, я отлично помню ход моих мыслей. Сначала возникло печальное лицо моего наставника из разведшколы. «Ну, Леня, сколько раз твердил тебе: не рискуй зря…» А потом перед глазами возникли две маленькие фигурки в освещенном морозным январским солнцем Малом Кисловском переулке: мы с моим другом детства и соседом по коммуналке Лелькой Овсянниковым играем в казаки-разбойники.
Наша семья — папа, Сергей Григорьевич, главный бухгалтер Московского рентгеновского завода, мама, работница по художественной вышивке мастерских Большого театра, и я — жила в коммунальной квартире старого, но крепкого дома, на четвертом этаже. Раньше эта квартира принадлежала известному в свое время врачу-педиатру Овсянникову.
Двадцать второе июня 1941 года. В тот день маме исполнилось тридцать пять лет. Соседка Анна Яковлевна с утра поставила тесто для пирогов, отец ушел на Арбатский рынок, чтобы снабдить повариху сырьем для «генеральского» жаркого. Мне же поручили сбегать в магазин «Гудок» на улице Герцена — купить сахара и конфет для гостей, которые должны были прийти на торжество. И вдруг заговорили все репродукторы на улицах и площадях. Такое случалось только по праздникам, но это был, увы, не праздник.
Как-то очень быстро опустел двор. Кто уехал в эвакуацию, кто в деревню, подальше от начавшихся бомбежек. В августе я сдал вступительные экзамены в Московский электромеханический техникум, но учиться не пришлось. В сентябре учебное заведение эвакуировали куда-то за Урал, и я пошел работать на отцовский рентгеновский завод учеником фрезеровщика. Запомнилось 13 октября 1941 года. Вернувшись с работы, я застал мать за странным занятием: она сжигала в нашей голландской печке произведения Ленина и Сталина, а также другие книги и брошюры социалистического содержания. Я был потрясен.
— Мам, ты что делаешь?!!
Мама оторвалась от своего инквизиторского занятия и растерянно посмотрела на меня.
— Ты ничего не знаешь, сынок? Немцы под Москвой… Они могут занять город, и нас всех расстреляют за эти книжки.
— Мама, ты что, с ума сошла? Москва устоит, обязательно устоит. Товарищ Сталин сказал, что победа будет за нами…
— Дай Бог, чтобы товарищ Сталин оказался прав. Вся Москва бежит.
— А мы не побежим!
Отец, к моему удивлению, одобрил действия матери. «Осторожность никогда не помешает, сын, — сказал он миролюбиво. — Нам, видно, придется остаться в Москве. Надо быть готовыми ко всему…»
Приятели со двора разъехались кто куда. Я же вкалывал по десять часов на заводе, гордо отдавая зарплату матери, и проявлял все больший интерес к про-тивоположному полу, чему в немалой степени способствовала Лидка Кротова, оставшаяся вместе с родителями в Москве.
А потом — разгром немцев под Москвой и неожиданная новость, принесенная в феврале 1942 года моим отцом: «Мать, надо срочно собираться. Завод эвакуируют в Актюбинск. Я ведь в номенклатуре, надо ехать».
Так мы и оказались в поезде, который добирался до Актюбинска почти целый месяц. В вагоне я поймал первых вшей и познал унижение, стоя в очереди около единственного сортира. Единственная книга, которую я взял я с собой в далекое путешествие и которая спасала меня от всяческих грустных мыслей, была «Спартак» Джованьоли. О, как мне помогла потом эта книга! В ночную смену в цеху, где я работал фрезеровщиком, довольно часто вырубали электричество, и бывшие зеки, собравшись вокруг меня, с увлечением слушали о подвигах и любви сентиментального римского гладиатора. От уголовников и я, в свою очередь, набрался всяких полезных житейских премудростей, которые потом оказались небесполезными в моей будущей жизни. Я научился при помощи незатейливой железяки открывать довольно сложные замки; не раздумывая, бить первым, когда нависала угроза быть избитым даже превосходящими силами противника; не предавать друзей; обязательно отдавать долги, особенно карточные, и, самое главное, я научился каким-то шестым чувством отличать порядочного человека от фраера…
…Наша «примавера», вопреки законам земного притяжения, почему-то не полетела вниз, а повисла правым колесом над пропастью, зацепившись брюхом за Богом подаренный нам острый камень, торчавший на обочине злополучного шоссе. Володя осторожно затянул до предела ручной тормоз и сказал осипшим до неузнаваемости голосом: «Старик, я вылезаю первым, а ты за мной». Он открыл дверцу автомашины и вывалился на шоссе. «Примавера» вздрогнула, но осталась на месте. Тогда и я, обливаясь потом ог страха, осторожно пополз с правого сиденья в спасительную дверцу, открытую другом. Ми нуту-другую мы стояли молча, потом, пожав друг другу руки, начали громко ругаться. А между тем на шоссе появился маленький грузовичок, и его водитель вытащил «прима-веру» на шоссе, заранее обговорив сумму вознаграждения, которая оказалась немалой.
Я сел за руль изрядно поцарапанной правдинской автомашины, ибо мой друг после перенесенного стресса потерял веру в свои водительские способности, и мы медленно поехали в Сиену. Снегопад прекратился. Дорога стала шире и ровнее, а на душе легче.
— А ты знаешь, Володька, это все гадалка…
— Какая гадалка?
— Давным-давно, в юности, мне предсказала одна старая цыганка, что в моей жизни будут две смертельные опасности.
— Это вторая?
— Нет, первая. Хочешь, расскажу?
— Иди ты к черту, Ленька! Я лучше посплю…
Володя захрапел. А я все-таки продолжу рассказ, тем более что история с гадалкой, вернее с ее предсказаниями, повлияла на всю мою жизнь.
Итак, Актюбинск, захудалый казахстанский городишко, где я оказался с отцом, матерью и Московским рентгеновским заводом. Там родитель продолжал вести финансовые дела предприятия. Мать работала табельщицей, а я, шестнадцатилетний шалопай, вкалывал фрезеровщиком аж пятого разряда, поражая своего мастера-учителя смекалкой и сообразительностью.
В тот мартовский день сорок третьего года мы, компания молодых «ударников-уголовников», как нас прозвал начальник цеха, получили премию за выполнение срочного оборонного заказа и, распив трехлитровую бутыль самогона, отправились в приподнятом настроении на местный базар — единственное место для развлечений, являвшееся одновременно и торговым центром, и эстрадным театром, и цирком, так как изобиловало высококвалифицированными фокусниками-жуликами.
На рынке было полно цыганок, и одна из них, старая замызганная бабка в разноцветных лохмотьях, привязалась к нашей подвыпившей компании, предлагая погадать. Мы согласились. Объектом ее предсказаний выбрали почему-то меня, видимо, за веселость характера, и, отвалив цыганке щедрую пачку потрепанных советских дензнаков, мои дружки сунули под ее горбатый нос мою мозолистую ладонь с въевшейся под кожу и не смываемой даже бензином производственной грязью. Гадалка, внимательно изучив линии ладони, почмокала губами и печально посмотрела на меня.
— Прошлое твое, касатик, вижу не бедным и не богатым. Ты — единственный и любимый сын у родителей. Мать тяжко болела, а отец очень заботился о ней. Господь призовет ее к себе первой из вас троих. Ты обязательно вернешься в то место, где родился, и поступишь в благородное учебное заведение. Там встретишь друга, с которым жизнь столкнет тебя на опасной работе. Для него она окончится печально… А жизни отведено тебе, сынок, судьбой немало. До семидесяти точно доживешь, а там — что Господь даст. Вот тот долгожитель, чья душа переселилась в тебя, дожил до семидесяти. А был он мореходом и жил в одной заморской стране, где доведется побывать и тебе в зрелом возрасте. Две законных жены обретешь, и родят они троих дочерей, несмотря на то, что по бабам ты бегать будешь как мартовский кот. Жизнь предстоит тебе интересная, но беспокойная и опасная — дважды со смертью в обнимку будешь. Но все обойдется.
А доживать годы доведется тебе в окружении любящих людей, не в нищете, но в болезнях… А теперь иди с Богом, касатик, и спасибо, что не обидел старуху, щедро одарил…
— Спасибо и тебе, бабуся. Но скажи мне, пожалуйста, а чего мне больше всего бояться в жизни?
— Бояться? Да ничего не бойся. Только вот в карты не играй. А то не только без денег, но и без порток останешься.
Цыганка хрипло засмеялась, заржали и дружки, ибо знали пристрастие мое к карточной игре, особенно в двадцать одно, в которой слыл я непревзойденным асом. Игра-то примитивная, для азартных дураков, в общем. Но мне всегда везло. И вот однажды, после встречи с цыганкой-гадалкой, сел играть против меня бывший политзек Кузьма Иванович. Еще в мирное время он как-то в нетрезвом виде неуважительно высказался о вожде всех народов Иосифе Виссарионовиче, выступая с речью на кухне коммунальной квартиры. Возмездие, как тогда бывало, последовало незамедлительно. И оказался Кузьма Иванович в конечном итоге на нашем оборонном предприятии. Проиграл я ему в очко все наличные деньги, гордость свою — карманные часы с цепочкой, затем зарплату за месяц вперед. «Вот что, малый, — сказал после моего тотального поражения Кузьма Иванович. — Дам я тебе возможность отыграться. Ставь свои портки на кон (а я их купил на базаре за бешеные по тем временам деньги) против всего твоего проигрыша. Возьмешь банк, все верну. Продуешь — пойдешь домой с голой задницей. Идет?» Я открыл двадцать очков. У Кузьмы Ивановича оказалось двадцать одно. И вот дождливым осенним вечером побрел я домой без штанов. Тогда и вспомнил я шутливое предостережение старой гадалки. По легкомыслию решил, что это всего лишь случайное совпадение, а вот сейчас поражаюсь тем давним предсказаниям.
А жизнь между тем преподносила все новые и новые сюрпризы. Подцепил я в Актюбинске от невесть как залетевшего с южных параллелей комара тропическую лихорадку, и местные эскулапы сказали, что излечить меня от этого изматывающего недуга сможет лишь перемена климата. И вот отец, используя свои старые связи, добился от министра электропромышленности товарища Алексина моего перевода с оборонною предприятия номер 692 в городе Актюбинске на оборонное предприятие НИИ-627 в городе Москве, что находилось неподалеку от метро «Красные ворота».
Приехав в Москву с матерью в марте 1944 года, поселились мы у моего деда Григория Петровича, частника-сапожника, в его подвале, который находился в Собиновском переулке, ибо нашу комнату в коммуналке заняла семья разбомбленных москвичей и вернуть ее не удалось. Мама вернулась работать в свои производственные мастерские Большого театра. Я же вкалывал в опытном цехе фрезеровщиком шестого, высшего разряда, обрабатывая уникальные штампы для всяких оборонных изделий, и получал уже в два раза больше матери. Мы с ней жили дружно, душа в душу, без скандалов и склок. Я огорчал ее лишь своими частыми ночными отсутствиями по причине амурных похождений. Кроме того, я начал играть в джазе, ибо нежданно-негаданно у меня обнаружился талант ударника. Был я также активным комсомольцем, вел большую общественную работу и заканчивал неполное среднее образование в вечерней школе рабочей молодежи, которая размещалась рядом с НИИ-627 в небольшом переулке около Красных ворот. Три недостающих класса закончил я за полтора года. А потом — неожиданный и опять же «гадалкин» поворот судьбы. В августе сорок шестого года райком комсомола направил меня, «передовика-производственника», на учебу в Московский институт внешней торговли, то бишь, как говорила цыганка, в «благородное учебное заведение».
Да, это было великолепное, я бы сказал, элитарное учебное заведение, готовившее внешнеторговых специалистов высокой квалификации. Находилось оно в тихом переулке — между Красными воротами и Елоховской площадью. Позднее институт «впили» в качестве одного из факультетов в Московский государственный институт международных отношений.
Итак, август 1946 года. Абитуриенты — люди не очень юные. Подавляющая масса — бывшие фронтовики и те, кто в годы войны, прервав учебу, работал на заводах, заканчивая среднее образование в школах рабочей молодежи.
Заприметил я его сразу, хотя он ничем особенным не отличался от других ребят. Вот только имя его сначала поразило. «Конон», — представился он, когда мы по какой-то необъяснимой взаимной симпатии быстро познакомились и подружились уже во время экзаменов. «Как?» — простодушно изумился я, думая, что ослышался. «Конон», — повторил он, широко улыбаясь.
Невысокий, скуластый, черноволосый, с неизменной смешинкой в раскосых глазах, одет в поношенные гимнастерку и галифе, обут в не раз чиненные армейские сапоги. Только вот орденских планок было у него побольше, чем у других. Мы с Кононом успешно выдержали экзамены и были зачислены на первый курс, правда, на разные факультеты: он — на юридический, я — на валютно-финансовый. Однако это не помешало нашей дружбе. Напротив, взаимная привязанность все более росла, доверие тоже, хотя самого основного я не знал. Конон учился на своем юридическом, уже будучи разведчиком, и готовился к «нелегалке». Об этом я узнал от него намного позднее. Учился Конон хорошо, все ему давалось очень легко, даже трудный китайский. Студенты как-то сразу и единодушно признали в нем лидера. Во всяком случае, с первого по пятый курс был он бессменным секретарем партийного бюро своего факультета.
Не буду рассказывать о пяти годах, проведенных в институте. Тянулись они довольно долго. Но вот, наконец, государственные экзамены. Последний из них мы сдавали вместе, в один из июньских дней 1951 года. Большинство из будущих молодых специалистов уже знали о том, куда поедут и где будут работать. Конон сказал мне, что сам попросился на работу в один из приграничных с Китаем городов, где находился крупный таможенный пункт.
Счастливые и довольные, с дипломами в карманах возвращались мы с ним пешком домой. Потом на перекрестке расстались. «Я позвоню тебе через недельку», — сказал он, крепко пожимая мне руку.
Но ни через неделю, ни через две он так и не позвонил. Я отправился по профсоюзной путевке в подмосковный дом отдыха и, вернувшись, сам решил напомнить о себе. Трубку взяла его мать. Она сразу узнала меня по голосу.