— То есть как это «очередное изобретение», — воскликнул я. — Да ведь это настоящая революция в науке!
— Кому нужны эти революции, раз мы их так используем.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я.
Салли пребывала в одном из своих разгромных настроений. Придав своему голосу оттенок разочарования, она продолжала:
— Нам известны только два способа использования изобретений. Один — это убить как можно дешевле как можно больше людей. Другой — это дать возможность оборотистым жуликам выкачать побольше денег из простаков. Может быть и бывают исключения, например рентгеновские лучи, но их очень немного. Изобретения! Сначала мы приводим плод гениальной мысли к наименьшему общему знаменателю, а потом помножаем его на простейшую дробь. Какой ужасный век! Какой ужасный мир! Когда я думаю, что скажут о нашем времени грядущие поколения, я не знаю, куда деваться от стыда.
— Ты напрасно беспокоишься. Все равно мы не услышим их мнения, — сказал я.
Ответом мне был испепеляющий взгляд.
— Замечание, вполне соответствующее стандартам двадцатого века. Наивно было рассчитывать на что-либо другое.
— Ты странная девушка, Салли, — сказал я ей. — Я хочу сказать, что хотя ты и высказываешь бредовые мысли, тем не менее это — мысли и, вдобавок, твои собственные. Большинство же девушек воспринимают будущее лишь с точки зрения моды на шляпки в будущем сезоне или прибавления семейства в будущем году. За пределами этого, тут хоть дождь иди из расщепленных атомов — они и глазом не моргнут: в глубине души их не покидает уверенность, что ничто никогда всерьез не менялось и не изменится.
— Много ты знаешь, о чем думают девушки, — сказала она.
— Это я и имел в виду. Попробуй-ка, узнай, — ответил я.
Она, казалось, так твердо настроилась против этой темы, что я решил пока ее оставить.
Через пару дней Джимми снова заглянул ко мне.
— Он притаился, — объявил Джимми.
— Кто притаился?
— Этот телепортирующий тип. Со вторника ни одного сообщения. Наверно понял, что кто-то напал на его след.
— Уж не себя ли ты имеешь в виду?
— Возможно.
— Это правда?
Он потупился.
— Почти. Я нанес на карту все места происшествий, и центр пришелся на церковь Всех Святых. Я все осмотрел, ничего, правда, не нашел, но видно уже близко подобрался, иначе почему бы он вдруг притаился?
На этот вопрос ни я, ни кто-либо другой ответить не мог. Однако в этот же вечер в газете появилось коротенькое сообщение о том, что какая-то женщина наблюдала, как вдоль стены ее кухни движется человеческая рука и нога. Я показал эту заметку Салли.
— Вероятно, это попросту какой-нибудь новый вид рекламы, — сказала она на это.
— Тайной рекламы, — попытался я высказать предположение, но видя, как на ее лице быстро появляется знакомое испепеляющее выражение, я поспешно пригласил ее в кино.
Когда мы входили в здание кинотеатра, небо было покрыто темными тучами. Выходили мы уже под проливным дождем. Поскольку до ее дома было не более километра, а свободных такси нам не попадалось, мы решили пройти это расстояние пешком. Салли надвинула на лоб капюшон своего плаща, взяла меня под руку, и мы двинулись в путь прямо под дождем. После короткого молчания я сказал:
— Знаешь что, дорогая. Я знаю, что меня можно считать легкомысленным, даже аморальным субъектом, но неужели тебе никогда не приходило в голову, какое благодатное поле деятельности я могу представлять для того, кто бы взялся за мое исправление?
— Безусловно, — сказал она решительно, но не тем тоном, который мне хотелось бы услышать.
— Я вот что хочу сказать, — терпеливо продолжал я. — Если ты в самом деле хочешь посвятить свою жизнь какому-то благородному делу, то что может быть более подходящим, чем перевоспитание такой личности, как я? Какие богатейшие возможности, просто…
— Это что, своего рода предложение? — спросила Салли.
— Своего рода! Да знаешь ли ты… Боже милосердный! — осекся я.
Мы шли по Тайлер-стрит — короткой, залитой дождем улице, где никого кроме нас не было. Я замолчал оттого, что впереди нас неожиданно появилась какая-то странная машина. Из-за дождя я не мог разглядеть ее как следует, но у меня создалось впечатление, что это был небольшой низенький грузовичок с несколькими легко одетыми пассажирами. Он быстро пересек Тайлер-стрит и исчез. В этом не было бы ничего особенного, если бы Тайлер-стрит пересекала какая-нибудь улица или переулок. Но Тайлер-стрит не имеет перекрестков. Грузовичок просто выехал из стены с одной стороны и въехал в стену с другой.
— Ты видела? — спросил я Салли.
— Но как же он… — начала она.
Мы прошли еще немного и, дойдя до того места, где проехал грузовичок, увидели сплошную кирпичную стену с одной стороны улицы и дома с другой стороны.
— Тебе, наверно, показалось, — сказала Салли.
— Мне показалось? Но ведь ты же сама…
— Но ведь этого не могло быть, это ясно.
— Послушай, дорогая… — начал я.
В это мгновение метрах в трех впереди нас из сплошной кирпичной стены вышла девушка. Мы остановились, онемев от изумления.
Не знаю, были ли это ее собственные волосы, — искусство и наука объединенными усилиями так много могут сделать теперь для женщины — но они были причесаны на подобие громадной золотой хризантемы шириной в полметра, чуть левее центра которой был приколот красный цветок. Эта прическа делала ее голову слишком массивной. На ней было надето что-то вроде короткой шелковой туники розового цвета, которая выглядела бы более естественно в каком-либо ночном клубе, где развлекаются пожилые мужчины, чем на Тайлер-стрит в этот грязный дождливый вечер. Но особенно меня поразили узоры, которыми было расшито это одеяние. Я никогда бы не поверил, что какая-либо девушка могла решиться… Впрочем, это не существенно. Главное то, что она остановилась и мы остановились.
Она стояла… «Стояла» говорю я. Она действительно стояла, но только не на земле, а на высоте 15 сантиметров от тротуара. Она посмотрела на нас обоих, а потом стала всматриваться в Салли так же пристально, как Салли в нее. Прошло, наверно, несколько секунд, в течение которых никто из нас не шевельнулся. Потом девушка открыла рот, как будто начала что-то говорить, но никакого звука не последовало. Тогда она покачала головой, махнула рукой, как будто желая сказать «не обращайте внимания», повернулась и снова вошла в стену.
Салли не двигалась. Блестящий от дождя плащ делал ее неподвижную фигуру похожей на темную статую. Когда она повернулась ко мне, я увидел на ее лице под капюшоном такое выражение, какого я никогда раньше не видел. Я обнял ее одной рукой и почувствовал, что она дрожит.
— Мне страшно, Джерри, — произнесла она.
— Вот уж напрасно, Сал. Тут обязательно должно быть какое-то очень простое объяснение, — сказал я фальшивым голосом.