— Обойдем закон, — сказал Эф крутясь в кресле, — хочет чиф, захочет и шериф, оденем по-разному, одного в техасы, а другого в блю, бля, джинсы. И волосы пусть будут другого цвета, у моего как у твоего сейчас, а у твоего посветлей, в чем трабл?
— Хочет Эф, да не хочет шеф, — сказал он. — Хочет Филофей, да не хочет корифей.
— Никакой ты не корифей, олд, ты в тираже, сам знаешь, я мог бы тебя попугать, да не стану, а если бы я тебя хотел на арапа взять, было бы по-моему, а ведь все равно будет по-моему, блёй буду.
— Чем бы ты меня пугал? — заинтересованно спросил он.
— Кидал бы бомбы в твой садик, пси-атаки проводил, мерещились бы тебе монстры в каждом углу, из чузов девилы прыгали, в телике голые адики вместо передач в ботики бы писали, тебе бы надоело, ты бы сдался. Ты все равно не сегодня-завтра впадешь в детство, а я и так в детстве, значит, у меня все преимущества, я веду гонку, а ты пилишь за последним автокаром на деревянной доске в окаянной тоске. А у меня знаешь какое прозвище? Бешеный Огурец.
— Ладно, — сказал он, — Сумасшедший Помидор, иди с глаз моих долой с Петерисом в оранжерею, я от тебя устал. Поговорим чуть позже. Гоу, бамбино, чао. Налево крутом, — это приказ, мое прозвище Старый Хрен, я не шучу, а бомбы в садик не полетят, садик под зашитой. Что до голых адиков, пусть сдают свои анализы в видики, я телевизор не смотрю. Петерис, прихвати этого головореза, и прибирайте с ним подольше. Смотри, чтобы он не дербалызнулся с солярия или с башни и чтобы он не лез в дымоход, как волк к поросятам, то есть как поросенок к волку.
— Мало бы тебе не было, олд — сказал Эф, выходя, — да ты мне нравишься, мать твою за ногу, бай, бай.
Через час в окно влетел маленький позолоченный мячик и на подоконник вскарабкался и повис снаружи на локтях полуодетый мальчишка.
— Смотри, старичок, — сказал он тяжело дыша, — что я нашел в твоем колодце. Ты не жмот? ты дашь мне его поиграть? ты не тянешь на меня? Не трухай, я тебя пугать не собираюсь, это я волну гнал.
— Как ты попал в колодец? — спросил он. — А если бы ты там утонул, олух Эф?
— Я в огне не горю и в говне не тону, — отвечал Эф вися на подоконнике, — дай, пожалуйста, мячик, олд брось, я поймаю.
— Я и не знал, что в моем колодце говно, — сказал он и бросил мальчишке мячик, который тот и впрямь поймал и тут же из окна исчез, — раньше, до твоего появления, там была вода.
К обеду он переоделся. Он надел свою любимую выцветшую бирюзовою рубашку. Бьондетта и Катриона спекли торт и нугу из черной смородины. Он занялся изготовлением разноцветных кубиков льда для мороженого и лимонада и долго изощрялся, подкрашивая лед.
В какой-то момент ему даже пришло в голову, что если бы мальчишка приходил к нему чаще, он мог бы привыкнуть, может быть, к человеческому обществу и — кто знает? — снова начать писать… ну, хотя бы для детей, почему нет, какие-нибудь дурацкие приключения.
К вечеру он повел Филофея в угол сада, из которого слышался шум прибоя; они вошли в ангар, он привел в действие механизм, открывающий крышу, небо заголубело над ними, и горелки стали надувать огромный голубой с синим монгольфьер, постепенно подымавшийся над ангаром, над садом, над ними.
Филофей прыгал и кричал от восторга. У него тоже захватило дух, как прежде, когда он увидел этот шар, голубое на голубом, над головой.
Монгольфьер стоял на старте, когда в кармане запиликал телефон.
— Слушаю, — сказал он.
Звонили из библиотеки.
— He трудитесь, — сказал он, — завтра приезжать не надо, я не собираюсь отдавать этих библоидов и заказывать новых.
Движение воздуха за спиной. Изменившийся ритм выхлопа горелок. Шар взлетал, и Филофей махал рукой из корзины.
— Ты куда, идиот, — закричал он, — лох несчастный, разобьешься, осторожно, я сейчас вызову спасательный вертолет.
— Я… умею… в нем… летать… — кричал Эф сверху.
Он прервал разговор с библиотекой, но когда спасатели уже подняли по его звонку свою машину — где-то там, он даже не знал, где, — библиотекарь опять его вызвал.
Присев на валун, он принял капсулу, сердце чуть угомонилось, и он слушал, как ему говорят:
— Вы должны извинить нас, по недосмотру у вас лишний библоид, мы должны его забрать, он не совсем исправен, но ведет себя в соответствии с литературным произведением, из которого… к тому же он обычно взбадривает клиентов…
Он уже понял, но спросил:
— Кто?
— Филофей-враль.
— Я не знаю, из какой он книжки.
— Он из повести Дениса Л. «Там, за углом».
— Я ее не читал, — сказал он медленно. — Этот… библоид… только что взлетел на моем монгольфьере.
— Мы свяжемся со спасателями, — сказал библиотекарь, — если хотите, мы напомним им, чтобы они доставили вам ваш воздушный шар.
— Очень обяжете, — отвечал он.
Тьма сгущалась быстро, и пока он дошел до дома, стол был уже накрыт к ужину и на столе зажжены в жирандолях и подсвечниках свечи. Желтые лилии с дынным запахом стояли посередине стола. Есть ему не хотелось, он ковырялся вилкой в сладковато-кислом азиатском салате и смотрел на плавающие в лимонаде ягоды, кусочки лимона и разноцветные льдинки.
Неслышно ступая, вошел в мягких чувяках Чжао-Лицзы.
— Господин желает услышать стихи о лилиях? — спросил китаец.
— Да, — отвечал он.
И, уставясь в язычки пламени спокойно оплывающих свеч, он слушал, чувствуя, как обволакивают его равнодушие и отчаяние, незримая трясина на одного, тихий высокий голос без интонаций:
Теперь он смотрел на босого Дениса с рюкзаком на берегу. «На берегу чего? — думал он. — На берегу чего? Не могу вспомнить. Если я вообще знал, что и где это было».
— Кастанья Мария Гонсалес Секундино Обис! Де Сантис! Астуриас! Турки! Турин! Тори! Торичеллиева пустота! Я турок, турок!
Этот старый попугай всем врал, что он турок, а некоторым врал, что он испанец; на самом деле он был чистокровный еврей. Что, конечно, вполне отвечало его баснословной способности повторять, запоминать и трактовать все подряд на любом наречии, включая зулусский, ничего толком не понимая; каковая способность придавала ему необыкновенный шарм и, несомненно, являлась оригинальным свойством. От себя лично он только и врал, что он, мол, турок. Впрочем, иногда он врал, что он цыган. Остальное все было почерпнуто из разных источников. Поскольку попугай был почти вечный, попадались тексты времен альгамбрских арабов.
Зато мопс Марточка ничуть не преувеличивала свое китайское происхождение, однако не могла воспроизвести по причине плохой памяти название своей породы; помнила только, что в названии три буквы, а вторая буква «у» — как в кроссворде.
Подзаборный звал ее не иначе как «сука косоглазая», разумеется, с националистической колокольни, поскольку, хотя Марточка сукой являлась взаправду, глазки у нее были круглые и так и лезли из орбит; и Подзаборный тут уж явно выходил из берегов реалистического восприятия действительности. Сам же он постоянно подчеркивал, что он — Подзаборный, очень этим гордился, словно бы некоей народинкой, но поскольку с двухнедельного возраста был изъят из-под соответствующего забора и с тех пор являлся хозяйским котом; его помоечность тоже была как бы переносная, то есть такой же свистеж как туречество или цыганщина попугая.