— Ну, конечно! Правда, похож?
— Похож. Я его ученик, — сказал Арсений.
— Фантастика! — сказал Чурилов.
Подошел и я. Почти лысая голова, уверенно посаженная на мощную шею; отрисованный рот, углы губ отчеркнуты; какое-то странное поле шло от покрывшейся патиной бронзы — ощущение силы? нет, Валентин все-таки был человек небездарный.
— Очень похож, — сказал ученик.
— А в какой области он работал? — спросил я просто так, почти бездумно. — Чем он занимался?
— Временем, — сказал Валентин. — Он считал, что время материально. Правильно я излагаю?
— В общем да, — сказал Арсений.
К четырем утра мы успели и напиться, и протрезветь, и подремать, и обменяться биографическими данными, а наш замечательный хозяин нажарил цыплят табака, которыми к утру нас и угощал. Плюс чай с травками.
— Кипрей, шалфей, — говорил он. — Мята, зверобой. А также вереск, липовый цвет, жасмин, багульник, лист смородины, лист земляники, брусничный лист, шиповник, аир, сухая малина, сухая черника.
— Куда столько? — спросил я. — Хватило бы и пары наименований за глаза и за уши.
— Крохобор, — сказал Валентин, — Какое крохоборство. Где широта натуры? где, я спрашиваю?
Я всегда поражался, читая диалоги персонажей девятнадцатого века. Решали мировые проблемы. Речь шла о жизни и смерти. А мы обабились пуще гоголевских дам. Беседы наши кухонные, несем что-нибудь, лишь бы не молчать. И молчание наше не золото и не олово, а вроде свинца. Плюмбума то есть, по таблице. Впрочем, решали они мировые проблемы, решали, да и дорешались на нашу голову. Лучше о мормышках.
В пятом часу в дверь мастерской постучали. Стучали настоятельно. Арсений зашептал:
— Спрячь меня. Меня тут не было. Так лучше будет. И для тебя, и для меня тоже.
— Открываю! — закричал Чурилов двери и быстро подсадил Арсения на стремянку, ведущую на антресоль из грубых неструганых досок, задернутую мешковиной, под потолком.
— Откройте, дворник! — вымолвила дверь.
Мы тихо и слаженно убрали стремянку за лари с глиной. Приемник еле слышно пел свое, светя русалочьим фосфоресцирующим зрачком.
Их было четверо. Один в милицейской форме — как бы участковый. Другой, возможно, дворник. Двое маячили сзади. Участковый взял под козырек:
— Жалобы от жильцов поступают, — сказал он. — Реагирую на сигналы. Шумите по ночам. Распиваете.
— Кофе и распиваем, — бодро сказал Валентин. — Кофейку не желаете?
— Какой шум? — спросил я. — Сидим как мыши. Вон и музыку почти не слыхать.
— Ваши документы, — сказал мне участковый.
Они зыркали по сторонам, заглянули в лари с глиной, в соседнюю комнату и в туалет.
— Говорят, жильцы у вас ночуют.
— Какие жильцы? — спросил Чурилов. — Сам ночую, когда поздно работаю. Что же мне, в три ночи пешком через весь город переть? У меня, ребята, ноги не казенные. А это никакие не жильцы. Друг детства, заболтались, зашел, давно не виделись.
— Ладно, пошли, — сказал своим участковый. — А вы, гражданин, лучше раньше рабочий день начинайте.
— А у людей искусства ненормированный, — сказал Чурилов. — Меня к ночи осеняет. Сова я. Сыч. Филин.
Они вышли. Минут десять Валентин слушал у двери, закурив. Потом взял помойное ведро, покидал туда окурки, объедки, консервные банки, обломки гипса и пошел во двор. Вернувшись, он достал стремянку.
— Слезай, — сказал он, — ушли.
Мешковина отдернулась, появился Арсений на фоне кушетки, покрытой лоскутным одеялом.
— Какой у тебя тут альков, — сказал он слезая. — Небось натурщицы задерживаются?
— Пошляк, — отвечал Валентин. — Натурщиц в ресторан вожу и — домой на такси, они женщины приличные, любящие обхождение, достойные уважения. Мое личное гнездышко. Ты этих видел? В щелочку?
— Видел.
— Твои давешние хулиганы?
— Старые знакомые.
— Кто они?
— Не знаю.
— Старые знакомые — и не знаешь?
— Правда не знаю.
— Ты неформал? андеграунд? подпольный миллионер?
— Нет.
— Личные счеты?
— Нет.