— Прекратите гадости говорить!
— А почему мы не танцуем? Почему мы не танцуем? Поставьте что-нибудь.
Похоже, крутили ручку патефона. Вот игла зашипела.
— Тише, тише, я догадалась, кто виноват в том, что все они идут в медицинский.
— Ну, ну, и кто же в этом виноват?
— Доктор Калюжный!
Смех. Чему они так радуются, хотел бы я знать.
— Тебе бы в следователи, а ты в консерваторию, дурочка, подала!
Игла перестала шипеть и бойкая музыка наполнила пространство.
«Ла Кукарача, Ла Кукарача…» Стулья опять задвигались.
— Разрешите пригласить вас, Пусси.
— Я больше люблю танго.
— Идемте, Владимир Петрович, — сказал Жоголов.
— А потом и на танго.
— Сейчас, — сказал я.
Внезапно все смолкло. Полная тишина. И в этой тишине бестрепетный механистический голос произнес:
— Настройка. Настройка.
И снова:
— Морозов, неужели и ты в медицинский?
— И я, бэби.
— Жоголев, — сказал я, догоняя его на пороге, — а кто такой доктор Калюжный? Какая-то фамилия знакомая.
— Это персонаж из кинофильма, — ответил он.
— Что-то не помню такого персонажа. А из какого кинофильма?
— Из одноименного.
— А вы этот фильм видели?
Он засмеялся.
— Я, Владимир Петрович, в кино не хожу. А фильм… как это… довоенный.
— Понятно, — сказал я.
Мы были у цели. Шкаф с темными одеждами и шляпами начала века был по-прежнему раскрыт, а часы исправно тикали вразнобой на вышитой салфеточке. Я подложил к ним фарфоровую луковицу, как яйцо кукушки в намеченное гнездышко.
— Теперь все в порядке, — сказал Жоголев. — Отсюда ничего нельзя выносить. И брать здесь ничего не нужно.
— А что было бы, если бы я их не вернул?
Он промолчал.
Мне стало не по себе.
— Если бы не часы, вы вывели бы меня другим ходом? Если бы мы сюда не возвращались?
— Это малосущественно сейчас, Владимир Петрович. Идемте.
В следующем отсеке посередине помещения сидел вусмерть пьяный человек в тельняшке и играл на аккордеоне. Он наклонял голову, и волосы падали ему на лоб. Был он босиком и в кальсонах. Играл он подряд без пауз и переходов, песни, марши, частушечные переборы, снова песни и опять марши. Время от времени поднимал он голову и, невидящим взглядом устремясь в некую неведомую нам даль, выкрикивал поверх мелодии какую-нибудь фразу. В тот момент, когда появились мы перед ним, один в дубленке, другой в плаще, он, перекрывая марш «Прощание славянки», выкрикнул: «Я вас научу свободу любить!» После этого заиграл он «Одинокую гармонь», повесив голову и отбивая такт босою ногою. Седеющая растрепанная женщина убирала со стола селедку, винегрет, тарелки с объедками. В углу на ящике сидел заплаканный мальчик в вельветовой курточке и ел апельсин. Не выпуская аккордеона, музыкант протянул руку, выпил что-то ярко-розовое из граненой рюмки, ахнул и схватился за аккордеон.
— Ты бы хоть скушал, Ваня, чего, — сказала женщина, пододвигая к нему миску с заливным, хлеб и какие-то тарелочки.
— Кто ты есть? — закричал он грозно. — Да знаешь ли, кто ты есть и кто есть я?
Она только рукой махнула.
Он играл отчаянно, вытирая рукавом слезы, «Вечер на рейде», подпевал дребезжащим срывающимся голосом:
— Пой, Нюра, — кричал он, — брось ты все это, пой!
— Я буду петь, а кто же будет со стола убирать? — спросила Нюра назидательно.
— Со стола? Со стола — это мы сейчас… Это мы можем.
Лицо его побелело, губы дрожали. Он потянул скатерть, она поползла, застучали тарелки, попадали рюмки и бутылки, и наконец все это, со скатертью и снедью, как водопад, излилось на пол. Женщина закричала, а он кричал, не слушая ее: