Сегодня они тоже входят к нам вдвоем, взявшись за руки.
— Здравствуй! Как здоровье? Как поживаешь, сестра? — спрашивает дед Мапсур бабушку и усаживает свою старуху на сундук. — Телеграмма, что ли, пришла, сказал Ямиль. Откуда пришла, от кого?
— Ямиль говорит — от Кюнбике, но мы не можем узнать, что в ней написано, — беспокоится бабушка.
— Ну-ка, дай ее сюда, — говорит дедушка Мансур и берет бумагу. Телеграмма, сестра, — это письмо, которое посылают по проводам. Видно, Кюнбике послала.
Он долго осматривает бумагу со всех сторон.
— Прочитай уж, пожалуйста, — просит бабушка. — Сердце у меня не на месте — боюсь, не похоронная ли это! Ведь на войне мои дети.
— Что это не похоронная, знаю наверняка, сестра, но вот прочитать не могу. В молодости везде я побывал, всяким ремеслам учился, и в Оренбурге был, и в Стерли-тамаке, а вот разбирать написанное не научился.
Бабушка снова берет у него из рук телеграмму, то наденет, то снимет очки — так ей хочется прочитать написанное.
— Не беспокойся, кума, — вмешивается в разговор бабушка Фархуниса. Она не видит и очень редко говорит. — Не беспокойся, если это весть о Кюнбпке, то, должно быть, хорошая.
— Фархуниса слепая, потому что ее глаза не видят, — говорит бабушка, — а мы с тобой, Мансур, с глазами — тоже слепые. Больно и горько. В тот год, когда начали строить колхоз, хотели меня хорошие люди научить читать и писать, а я отказалась. Говорила: «Старикам это ни к чему!» А вот теперь сиди, как глупая. Если б умела писать, сама бы сыновьям посылала свое благословение.
Мне очень жалко смотреть, как мучаются эти три старых человека. Хочется подбежать к ним и громко прочесть написанное. Как бы они обрадовались! Как жалко, что я все еще не хожу в школу! Если б можпо было сейчас побежать в школу, быстро научиться читать и вернуться… О, я все равно научусь читать и писать! Я буду, как мама, читать толстые-претолстые книги, а прежде всего прочту все сказки.
Бабушка Фархуниса поднимает голову и к чему-то прислушивается.
— Кума, — говорит она, — это не ребята ли проходят по улице? Ты бы пригласила кого-нибудь из них, они прочитали бы эту бумажку.
У бабушки сразу светлеет лицо.
— Ой, правда! Чего мы так растерялись, когда есть у нас школьппки! А я и позабыла про них!
Она смотрит в окно, потом, накинув шаль, быстро выходит.
Возвращается бабушка с Махмутом. Я знаю Махму-та, он живет на нашей улице и учится в пятом классе.
— Сыночек, прочти-ка вот эту бумажку, сегодня Гюл-хылу ее оставила нам, — говорит бабушка.
Я смотрю во все глаза на Махмута. Он гордо берет бумажку:
— Это телеграмма от тети Кюнбике. В ней написано по-русски.
— Это-то мы и сами знаем, — говорит дедушка Мансур.
— Читай, сынок, читай, — просит бабушка. Махмут читает письмо порусски, потом рассказывает по-башкирски:
— Тетя Кюнбике пишет: «Шестнадцатого приедем, пусть на станцию шлют лошадь. Привет всем».
Бабушка сразу засуетилась:
— Раздевайся, Мансур!.. Что же ты сидишь, кума! Раздевайся, попьем чайку!..
Она вдруг останавливается посреди комнаты:
— А которое сегодня число?
— Сегодня пятнадцатое, завтра шестнадцатое. Вот… и больше тут ничего не сказано, — важно говорит Махмут и собирается уходить.
— Садись, сынок, и ты садись! — удерживает его бабушка. — С медом попьем чайку!
— Спасибо, бабушка, мне в школу пора, — говорит Махмут и уходит.
У меня даже глаза загорелись, так я позавидовал Махмуту. Эх, как он читал! Громко, слово в слово и ни разу не запнулся. Мало этого, так еще и от чая с медом отказался!
Дедушка Мансур и бабушка Фархуниса раздеваются и садятся к столу.
Я только сейчас начинаю понимать телеграмму: завтра приезжает из далекого города моя мама. Я помню, как она уезжала с большим мешком за спиной. Где она теперь? Почему сегодня еще не шестнадцатое число? Мне кажется, что мама уже входит в ворота и снег скрипит под ее ногами.
Бабушка включает радио. У нас радио днем говорит и поет по-русски, а вечером по-башкирски. Сейчас оно говорит по-русски.
— Непонятная у тебя привычка, сестра, — усмехается дедушка Мансур. — Ты ведь по-русски ничего не понимаешь, а каждый день слушаешь радио: когда ни приду, оно у вас говорит.
— Так ведь это, Мансур, сама Москва говорит. Когда слышишь голос Москвы, легко на душе, — отвечает бабушка. — Хоть я не понимаю слов, но знаю — это слова надежные.
Бабушка сдувает пепел с закипевшего самовара и ставит его на стол. Значит, теперь они уже будут пить чай.
У наших ворот останавливаются сани председателя колхоза — дяди Якупа. Мы с бабушкой прильнули к окну. С облучка слезает человек, одетый в тулуп. Я узнаю его. Это бригадир — дед Бадамша. В санях ктото шевелится, мелькает белая шаль моей мамы. В одно мгновенье бабушка выбегает во двор. Где же мои валенки? Один я нахожу сразу, а другого нет как нет. Мне хочется заплакать, потом я, кажется, уже и плачу. Пожалуй, от моих слез валенок прячется все дальше.
Слышно, как открываются ворота. Я вспрыгиваю на сундук и приникаю к окну.
Вот там мама моя… Мама вернулась, мамочка моя!
А какую же это маленькую девочку ведет она с собой? Бабушка берет девочку на руки. Дальше терпеть нет сил. Я прыгаю с сундука и в одном валенке выбегаю па крыльцо.
Мама хватает меня на руки.
— Глупенький, — говорит она, — разве зимой бегают босиком!
Я ничего не отвечаю и только крепко-крепко прижимаюсь лицом к облепленной снегом шали.