Письмо Щербакову и переделка статьи для «Узбекистан — Ленинграду».
Сценарист «Туляков», человек изжеванный кинематографией, но настойчивый. Впрочем, от кинематографистов только и остается в конце концов одна настойчивость. Между прочим, Радыш{206}сказал, что Лукову поручено ставить «Московские ночи»{207}. Теперь мне кажется понятной сухость Погодина. Он стеснялся? Ему казалось, что он обижает меня, беря Лукова. Или мнение слишком тонко?
Тамара и Гусевы смотрели «Улан-Батор». Погодин сказал: — На эту тему я видел только одну еще худшую картину: «Амангельды».
25. [VI]. Четверг.
Ложусь спать, с тем чтобы встать в 6 часов утра и идти на Акташ.
25–26—27/VI.
Акташ. Водопад. Костер из ореховых деревцов. Купались. Альпийский луг. Желтые шиповники. Разведка — штольня, столбы из водопроводных труб, глиняные домики, начальник разведки, прораб, десятник. Санаторий. Больные — раненые в синих пижамах. Идем по жаре. Но всего душнее в [нрзб.]. Плотник-казах, в костюме из мешка. Рядом узбек в халате, перекроенном из шинели. Ссора. Какой-то тоненький, с отверткой за поясом, ругается с узбеком. Человек без челюсти, больше никто не обращает внимания. Надо сказать, что русский народ действительно терпелив. Вечером в голове словно бродит пар. Читал логику Розанова «О понимании». Великолепнейший русский язык, а в системе, как и у большинства современных философов, — радость строительства системы. Когда в будущем философы научатся говорить в диктограф (да и диктографы подешевеют), системы будут совсем необъятны.
Щербакову отправлен роман.
28. [VI]. Воскресенье.
Отдыхал. Читал Розанова и Бальзака. Вечером Д. Еремин{208}читал свои стихи. Острил Богородский{209}. А до того приходил пьяный Погодин, видимо очень переживающий то, что едет в Москву.
Приезд Тани: Москву бомбят. Я сказал: «Они пойдут на Москву». Богословский: «Бесполезно, зачем им там класть свои силы». У всех «немцы не те». — Дай бог. Но нам так нравится делать положение более легким, чем оно есть на самом деле, привыкнув терпеть, мы думаем все же каждый раз, что терпенью пришел конец, а значит и страданиям: «Дурак — это тот, кто высказывает Умные мысли».
29. [VII]. Понедельник.
Появление Тульского фронта. Значит — идут на Москву? Рассказы Татьяны о радиостанции: 10 человек служащих и 88 охраны — узбеки. «Стой» — часовые выговорить не могут, а кричат: «Ой, кто идет!» Питалась молоком и хлебом.
Не Тульский, а Курский. Что лучше?
Читал, усталый, Розанова.
Провожал Погодина в Москву. Сообщение о снятии Шапошникова и здешнего Коваленко. Погодину, перед отъездом, сказал Берестинский, поднимая бокал:
— Скажи в Москве, что бы ни случилось, Ташкент врагу не сдадим — Никому.
Прибежал Родов. Хочет, чтобы я редактировал его книгу{210}.
30. [VI]. Вторник.
Звонила Войтинская{211}, почему не пишу в «Известия» — помимо прочего, есть ли деловые отношения? Я сказал — деловых никаких, так как «Известия» мне ни копейки с февраля не заплатили.
1 июля. Среда.
Волнение у Комки по поводу того, получим ли карточки у академиков. В доме академиков вахтер, но тем не менее у спящей жены академика стащили из-под кровати две пары туфель. К Екатерине Павловне пришла женщина, ее провожал милиционер, она дошла до Пушкинской — ее схватили загримированные и сняли часы, сумочки не взяли.
Сообщение о боях под Волховом. Мы-то ничего не знали о них? И теперь пойми, кто врет и кто говорит правду. Вообще информация, если она в какой-то степени характеризует строй, то не дай бог, — ужасно полное неверие в волю нашу и крик во весь голос об нашей неколебимой воле.
Читал Розанова. Пришел режиссер местного театра, принес пьесу «Железный ковер»:
— Это произведение искусства. Но… театр — особое дело.
И очень удивился, что «произведение искусства» не печатают. По той же самой, наверное, причине — «особое дело».
Пришел Смирнов, бывший председатель ВОКСа{212}. Парень, видимо, здесь голодает.
— Мы боимся победы, потому что после победы наши герои перебьют нас, потому что мы не герои, — сказал он.
— Почерствели. Инженер, 63-х лет, сидел после 37, два года в тюрьме. 18 часов стоял в пытке на коленях, и так как политические сидят вместе с уголовниками, то вдобавок «физики» избивали «интеллектуалов». Старик сух, собирает корочки.
Будешь сухим! Вся мокрота выбита.
Уезжал Гусев. Человек из театра, добывавший билеты, обокраден:
— Ты сходишь два раза в баню, — говорят ему, — это значит, что нужно два свидетельства о санобработке. Сейчас его до допроса арестовали.
Женщине, с кровотечением, не дали места в вагоне трамвая.
2. [VIII]. Четверг.
Утром по телефону сообщили, что орденская книжка Гусева найдена.
Библиотека — книги писателей! — закрыта, так как нужен кабинет Лежневу{213}.
По определению Розанова — «типы» низшие (Обломов), «характеры» высшие (Гамлет).
Днем необычайно жарко. Собирался в издательство, чтобы поговорить о деньгах за роман (?) — но не мог. Впрочем, «немогота» сия от безверия в возможность получения каких бы то ни было денег за роман. Это — романтизм. Матвей{214}, например, не должен переходить фронта, а попасть случайно, допустим ездил — обменяться опытом с другим заводом — мало ли что…
Затем — обед. Бабочкин и Майоров, да еще скульптор, с собачьей фамилией, вроде Фингала{215}, и более глупый, чем самая глупая собака, наперебой говорили о рыбе. Скульптор доказывал, что есть рыба лучше стерляди, а затем Бабочкин стал рассказывать, как хорошо на Селигере. Домработница пишет [нрзб.]:
— Женька, ты спрашиваешь, как на дачах. Дачей никаких нету, только земля [нрзб.].
Пили пиво. Затем стали вспоминать, где какое пиво и какие были вина и закуски. Смотрю я на свою жизнь — и удивительное дело — только и вспоминаешь о хорошем. Сколько лет разрушаем и все никак не можем разрушить!
Слух о том, что Турция может быть оккупированной СССР, США и Англией и что поэтому немцы бьют на Египет, дабы оттянуть силы.
Каждый день неподалеку от столовой, у тополей, стоят рваные нищие, и стоят так прочно, словно стоять им здесь всегда.
Кажется [нрзб.] в очередях: об академиках, которые «оттирают» от столовой докторов наук. Художник Шемякин{216}, встреченный мной на улице, сказал: