Вечером пришел Герой Сов[етского] Союза, очаровательный молодой человек. Сын рабочего в Ленинграде, год назад он попал в авиацию, прямо со школьной скамьи, а сейчас капитан, три ордена, командир 2-го Гвардейского полка истребителей. Держится превосходно, спокоен и очень гордится своим спокойствием. С изяществом преуспевающего студента он говорит:
— Не трудно летать и сбивать немцев. Гораздо труднее управлять полком, заставлять других сбивать. — Он светло улыбается, играя пальцами рук, лежащих на черном сукне брюк. — Мне хочется потанцевать. У себя в клубе не могу. Вдруг техник-сержант меня толкнет случайно, конечно. Обидеться? Ну, я и хожу танцевать к подводникам.
Говорили целый вечер. Под конец я обещал поехать к этому молодому человеку в Мурманск. Он, хитро улыбаясь, сказал:
— Приезжайте. Нами все остаются довольны. У нас же рядом союзники, так что быт налажен.
У мальчика, при бомбежке Ленинграда, убита сестра, брат, ранена мать, которую увезли с госпиталем, он не знает, где она. Отец его, служивший в ополчении, был ранен четыре раза. Впрочем, обо всем этом я напишу. Кроме чисто стратегических умолчаний, все можно, да и должно написать, что рассказывал молодой человек.
28. [XI]. Суббота.
Начальник цеха завода, куда мы продали свою машину, рассказывал днем, сидя на диване, в козьей кацавейке и ободранных ботах.
— Я уцелел потому, что меня привезли на салазках к воротам завода, так я был слаб. Свой чудеснейший заграничный мотоцикл, на котором я ездил вырывать из-под снега картофель, я продал за 10 кг продуктов. У меня было полтора кило гороха — я его не мог есть. Берег. Привез. Отвинтил только второе сиденье.
29. [XI]. Воскресенье.
Художник Власов из Ленинграда. Послан был к партизанам, — и остался у них. Что его прельстило в них — трудно сказать. Сейчас он начальник разведки в штабе партизан. О партизанах рассказывал мало, больше о Ленинграде: как голодали, хоронили (в ящике от гардероба, в детской коляске). Как утром, у Медного всадника, кто-то положил трупик ребенка, ангельски прекрасного. Его заносило снегом. Дня через два художник видел, что мягкие части трупа вырезаны. Хозяева, вначале, сами собак не ели, а дарили их трупы друзьям, позже стали есть. Существо рафинированное, ученик В. Лебедева{338}, носит высокие ботинки, на шнурках, ватные штаны, заграничную куртку, и даже шапка у него заграничная — финская.
30. [XI]. Понедельник.
Вечером пригласил Корнейчук. Разговорились, — и просидел до 5-ти часов утра. Говорили опять о слабости искусства, о его плохой пропагандистской роли, — я что-то рассказывал им.
2. [XII]. Среда.
Даже и не знаю почему, — одолела лень что ли? — три дня не записывал. Вечером, когда у нас сидели гости, позвонил Корнейчук и говорит:
— А мы ждем вас!
— Почему?
— Да ведь мы же сговаривались, что ты будешь у нас читать повесть о море.
Оказывается, спьяна, я пообещал прочесть «Вулкан». Вот стыдобушка! Я даже голову руками закрыл:
— Боже мой, я так напился, что все забыл! В[анд]а Василевская, длинная, сутулая, в мужских штанах цвета хаки, сказала Корнейчуку:
— Как он мог забыть?
То есть художник, общ[ественный] деятель обещал другим худ[ожникам] и общ[ественным] деятелям читать, — и забыл!
Но забыл действительно!
Пошли опять к Корнейчуку. Он боится жены и старается быть точным. Тамара напомнила ему, что он обещал, года три тому назад, приехать к нам на дачу и тоже не приехал. Напекли пирогов, и ребята говорили: «Спасибо тов. Корнейчуку за счастливое детство». Увы, он не помнит этого.
Он рассказывал о школе партизан-подрывников, как приходят и уходят, как 16-летняя девушка была счастлива уходя, что видела А. Корнейчука и В. Василевскую, как их вдвоем на фронте посылали в дивизию, которая перейдет в наступление, и как по дивизии сообщили, что они приехали:
— Это, брат, не шутка.
Странная слава! Корнейчук мне нравится. Ванда Василевская сухая, строгая, старающаяся быть революционеркой, тоже хороша по-своему, — но, братья мои, ведь таланта-то у них на пять копеек!?
Обещал читать «Вулкан», Корнейчук уговаривал, чтоб жена не обиделась. Он ее боится ужасно и, мне кажется, не очень любит. Она же, наоборот, не боится его, но любит ужасно. Если они рассказывают что-либо, то перебивают друг друга.
Приехала Дуня, наша домработница, привезла мне шубу и шапку, которые прятала в яме от немцев. Она шла к поезду пешком и везла шубу и шапку на салазках. В деревнях отбирают хлеб, картофель — все на армию.
Скоро начнется, говорят с 15-го, переосвидетельствование белобилетников. По новому правилу брать в армию будут всех, кто хоть сколько-нибудь годен. Правил роман. Успешно.
3. [XII]. Четверг.
Ходили в милицию прописывать Дуню и Тамару. Тамаре выдали разрешение на прописку, Дуне отказали. Разыскивал «Вулкан». Этой окаянной повести не везет. Нашел рукопись, но не хватает последних, не то трех, не то четырех страниц. Как быть? Читать без конца? «Гордая полячка», не приведи бог, обидится еще больше. Попробую завтра найти рукопись, которая была передана, перед войной, в «Красную новь».
Звонила О. С. Войтинская, предлагала вступить в штат «Известий».
«Военно-Мор[ское] изд[ательст]во» предложило ознакомить их с романом «М[атвей] Ковалев»{339}. Я дам. В конце концов не все ли равно, где печатать? Лишь бы скорей вышло.
Читал М. Карина «Классификация выводов». Любопытно.
Письма от ребят. Они еще спокойны, не знают, что им ехать в Москву.
Днем перерабатывал роман, вечером позвонил Ливанов и я пошел к нему. Вхожу, он стоит пьяный, бледный посередине комнаты. — Что такое?
— Я думал дать ему по морде. Но вспомнил Ваську (сына) и решил не буду. Еще убьет.
— Да кого?
— Охлопкова. Вошел ко мне: «Дай водки». У меня на столе пол-литра: «Я достал для дружка, Всеволода Вячеславовича хочу угостить». — Он выпросил полстакана. Дал. Обнимаю его, а у него во внутренних карманах, с обеих сторон — по бутылке водки. Ну не сука ли?
Выпили. Ливанову мало. Он затосковал. Звонит к Шостаковичу — уехал. К Толстому — дочь больна менингитом. К певице, жене Гаркави{340} — уехали. К дирижеру Самосуду{341} — спать ложится. К Довженко — тоже спать ложится, завтра надо работать… Тьфу! Берет трубку:
— Корнейчук? Сашко! Это Ливанов говорит. Я, Сашко, в твоей пьесе играть не буду. Отказываюсь. Почему? А сейчас приду, объясню… — Ко мне, пьяно улыбаясь, — видишь, как говорить надо, с ними, сволочами. Пойдем.
— Пойдем, сначала, в ресторан, может быть, там достанем.
Пошли в ресторан, пустой, холодный. У дверей стоит пьяный милиционер и громко, матерно, ругает директора, который не дает водки. Столики без скатертей. Свет в одном углу ресторана. Обедают в пальто. Нашли директора, седого, в смокинге, воротничок и манишка проношены до дыр.
— Разрешите познакомиться, Ливанов, народный артист, лауреат. Вс[еволод] Иванов — лауреат… Ваше имя?