Я помню паузы, которые возникали после моих слов. Молчание, в котором ты позволяешь вариться умолкнувшему собеседнику. Точно прожектор, наведенный на сказанное. Точно повторение фразы холодным, бесстрастным голосом. И в тех передышках, которые она давала себе от меня, она заново разжигала свое страстное стремление завершить то, что, должно быть, уже начала.
Вот что я знаю о ней.
27 лет. Эшлинг Маккарти. Помощник фотографа. Работала продюсером в большом и неэффективном рекламном агентстве в Дублине в начале 1990-х. Эту работу добыл ей тогдашний бойфренд. Уехала из Дублина, выиграв грин-карту в лотерею. Сказала мне, что ей пришлось уезжать из Дублина в спешке. Около года пробыла в Новом Орлеане. Работала в отеле «Кларенс» (принадлежащем группе U2) в качестве администратора. Я стараюсь не давать определения гостиничным администраторам, если не пребываю в особенно недобром настроении духа. Она любит Килкенни, мой родной город, и своего дядю, Тома Баннистера, моего знакомого, которого всячески рекомендовал мой отец, ныне покойный.
Ее мать родом из Килкенни. Она довольно патриотично настроена к Ирландии, но не в непривлекательном фенианском стиле. Когда я познакомился с ней, она работала помощницей Питера Фримена, известного фотографа, очень известного, возможно, одного из лучших в Нью-Йорке, а следовательно, и в мире. Делила квартиру в нью-йоркском районе Нолита с друзьями – архитектором Шоном и закупщицей «драгоценных камней» для универмагов «Мэйсис» по имени Моретт. Ее дом в Ирландии – в Киллини. Фешенебелен до отвращения, уж поверьте мне. Ее брат работает в журнале The Strategist Magazine в Лондоне. Сестра замужем за каким-то владельцем отеля во Флориде. И она выглядит очень, очень юной. Ее порой принимают за шестнадцатилетнюю.
В детстве некоторое время воспитывалась монахинями, по крайней мере, так она мне сказала. С одной монахиней она была особенно близка. Да ну? Полагаю, это ее двоюродная бабка. А еще ее родная бабка умерла в то время, когда я уже познакомился с ней. Ее работы включают метод двойной экспозиции. Это когда один снимок накладывается на другой. Двуличность? Она жила во Франции и работала как au pair.
Все эти данные собраны после одного короткого вечера и не более чем четырех телефонных разговоров. Она не смогла бы упрекнуть меня в том, что я не слушаю. Если что, я даже слишком прислушивался. Я старался впитать ее в себя. Я мог бы написать о ней книгу. Боже упаси!
Как-то раз она вместе с братом ездила в отпуск в Мексику. Говорила, что у нее вызывали отвращение взгляды, которыми одаривали ее мексиканцы. Голубоглазая блондинка в этом обветреннолицем, вороноволосом окружении. Ее новая работа требовала хорошего знания компьютера. Она подбивала меня открыть собственное агентство в Дублине. Она пинтами пила «Гиннесс». Получала помощь в работе от Питера Фримена. Он даже пару раз заезжал к ней на выходных, чтобы помочь. Слушая это, я мучился ревностью.
Пару месяцев назад к ней в Нью-Йорк на неделю приезжала погостить мать. Я узнал об этом только потому, что мельком упомянул о ней в беседе с Томом Баннистером, обговаривая финансовые транзакции.
Вот и все. За исключением, конечно, всего остального, что я собираюсь вам поведать. Я это скажу. Я сам себя удивляю, потому что в норме я веду себя осмотрительнее.
Если бы был способ пытать ее и убить, не отправившись в тюрьму, я бы это сделал. Или мне кажется, что мог бы. Не волнуйтесь, я не грежу наяву о том, как или что я бы сделал. Я просто чувствую себя способным причинить ей вред. Однако не буду. Эти страницы – максимум, что я сделаю, чтобы поквитаться за результаты того вечера в марте. Но давайте не будем забегать вперед, ладно? Я был на грани ярости почти шесть месяцев. Чтобы вызвать такое неистовство чувств, требуется определенная доля таланта и, как я предпочитаю думать, интеллекта. Любовь, ненависть – какая разница?
Однажды вечером по телефону она сказала мне, что у нее есть издательский договор. Это интересно, ответил я. Каким образом она исхитрилась его добыть? Меня всегда интересовали пути, которые могли бы увести из мира рекламы. Она ответила, что какой-то ее приятель изучает издательское дело в Гарварде. Я чуть не подавился. Мы имеем дело с богатенькими ублюдками. Я забыл, разумеется, что к тому времени сам стал зарабатывать приличные деньги. Я никогда не чувствовал себя богатым. Только глупым. Особенно в этом доме. Эта книга будет состоять из фотоэссе, сказала она. Из портретов. Часть она уже сделала. Но у нее есть пара лет, чтобы завершить работу.
Я тут же преисполнился зависти. Я бы с удовольствием занялся чем-нибудь чистым. Чем-то таким, где не требуется ничего продавать.
Может быть, в ней будешь и ты, сказала она. Этот вопрос она оставила открытым. Я не знал, должно ли это мне польстить, но был польщен.
Мы договорились встретиться в Дублине, когда оба приедем домой в Ирландию на Рождество. Я позвонил из Сент-Лакруа и забронировал славный номер в дублинском отеле «Шелбурн». В Сент-Лакруа было адски холодно, когда я благодарно запрыгнул в такси на Хеннепин-авеню, громко выдохнул и с американским акцентом велел таксисту везти меня в аэропорт. Поездка заняла 45 минут и – нет, поговорить мне не хотелось.
Перелет тоже был долгим. Восемь с половиной часов. На самом деле, больше по вине «Нортсаут Эйрлайнз». Худшая авиакомпания на свете. Задержки рейсов у них – стандарт. Я брал с собой только ручную кладь, потому что иначе багаж доставляют с опозданием на двое суток, куда бы ты ни летел. Пассажиры вечно орали на сотрудников, а сотрудники, очевидно, привыкшие к тому, что на них орут, носили профессиональные маски безразличия. Это была единственная компания, которая летала из Миннесоты, так что мы мало что могли сделать, кроме как орать.
Я предполагал, что буду очень усталым перед встречей с любимой в Дублине. Выкроил для себя несколько часов сна в «Шелбурне», а проснувшись, обнаружил под дверью послание. Фирменный бланк отеля «Шелбурн» с одной из этих табличек с квадратиками, где надо ставить галочки, и списком пунктов типа «пожалуйста, перезвоните», «во время вашего отсутствия» и т. д. Имя ЭШЛИНГ, выписанное красивым почерком, венчало ансамбль викторианской полиграфии, казавшейся мне такой экзотической после полутора лет, проведенных в лишенной истории обстановке, из которой я только что вырвался.
Мне оставалось убить еще около часа, прежде чем позвонить ей в семь вечера, как она просила в отмеченном галочкой квадратике. Мне нужны были презервативы, и я начал паниковать, потому что никак не мог припомнить, остается ли Ирландия до сих пор средневековой в этом вопросе. Было время, и не так уж давно, когда их нельзя было просто купить. Требовался рецепт врача.
Я пошел прогуляться. Повернул направо сразу от красивой входной двери «Шелбурна» и направился к Графтон-стрит. Мне приходилось сдерживать слезы. Не думаю, что способен описать, каково это было – гулять среди всех этих прекрасных молодых лиц. Было такое ощущение, словно кто-то вот-вот заорет: «Только не он! Нет! Всем остальным дозволено гулять здесь, и смеяться, и вести себя непринужденно, и хорошо одеваться, но не ему. Ему не следует даже быть здесь».
Это было так чудесно. Я даже не уверен, что шел именно по Графтон-стрит. Это была пешеходная улица, день накануне сочельника. Я никогда не забуду этот момент. Я даже нашел там аптеку «Бутс», так что мне показалось, будто я в Лондоне. Дублин сильно изменился, как и я.
Только я был печальнее.
Купив упаковку из 12 презервативов (некоторые ведь могли порваться), я несколько приободрился. Вернулся в отель, чувствуя себя человеком, только что выпущенным из тюрьмы. Позвонил ей домой из своего номера и нарвался на отца. Иисусе, на это я никак не рассчитывал. Так что я просто сказал, что перезвоню попозже или как-то так, и голос у него был не больно-то довольный. В семь вечера она перезвонила и сказала, что нам следует встретиться на углу Графтон-стрит в том большом стеклянном торговом центре. Я знал, где это, и, пытаясь сохранять спокойствие, согласился встретить ее там через пятнадцать минут. Пятнадцать минут? Я пришел туда размашистым шагом и стал ждать ее, стоя на другой стороне улицы. Она немного опоздала. Но была очень красива. Мне пришлось то и дело поглядывать на нее, чтобы убедить себя, что она на самом деле такая чудесная, какой кажется. Она, казалось мне, проделывала то же самое со мной, но теперь я понимаю, что она, должно быть, проверяла, насколько у меня идиотская рожа. Насколько меня просто кинуть.
Мы зашли поесть в «Темпл-Бар», и именно там, в этом ресторане, было сделано первое фото. Я на самом деле этого даже не заметил, но увидел что-то в ее глазах, когда она щелкнула кнопкой маленькой одноразовой камеры. Она сказала, что в этом тускло освещенном ресторане фотография, возможно, даже не получится. Я спросил ее, повсюду ли она носит с собой камеру. Она сказала, что да, повсюду, но что я буду смеяться, если увижу ее. Я сказал, что не стану. Она возразила, мол, нет, станешь. Тогда я сказал, ладно, стану. После чего она вытащила одноразовый фотоаппарат – такой, какие бывают у новостных агентов, – и, наклонив его на столешнице, направив вверх мне под подбородок, щелкнула затвором. Помню, я смотрел на нее, когда она меня сфотографировала. Смотрел прямо в ее большие, голубые, невинные глаза… щелк. Я тут же почувствовал себя ограбленным.
Она получила мою идиотскую рожу. Блаженно-идиотическое выражение слетело с моего лица, сменившись недоверием. Всего на миг. Моя первая инстинктивная реакция была верна. Я знал, что фото, сделанное так, экспромтом, без предупреждения, без ожидания, снятое профессионалом, не предназначено для того, чтобы быть лестным.
Еду она запивала водой, а потом мы сидели в обнимку у стойки в «Темпл-Баре», где она пила бакарди с колой до конца вечера, а я осушил около пяти бутылок воды «Балли-мать-ее-гаун». Должно быть, она была уже никакая к тому времени, как мы пришли в отель.
Я был доволен тем, как это обставил. Я сказал:
– Жаль, что ты не можешь прийти ко мне в отель.
– Почему, там какие-то правила? Ты не можешь приводить к себе гостей? – удивилась она.
– Нет, я просто подумал, что ты не сможешь зайти ко мне. Ну, у тебя там родители и…
– О нет! Я бы с удовольствием зашла.
Динь-динь. Вперед на всех парах. Кто там говорил об айсбергах?
Мы зашагали к отелю, она сжимала мою короткую и толстую кисть своими длинными пальцами. Вечер был прекрасен, и деревья вдоль Стивенс-Грин стояли позолоченные уличными фонарями на фоне темно-синего неба. Мы почти не разговаривали. Она все время меня целовала. Безостановочно. Был один момент, когда зрачки ее больших глаз расширились, а затем сузились в булавочные головки. Это меня немного напугало. Я не знал, употребляет она что-нибудь или нет. В номере мы занялись делом, как я теперь понимаю, в очень прозаичной манере. Вместо освещения у нас было MTV.
Это было великолепно. Мне так понравилось. Она была очень красива. Очень. Пожалуй, я даже не стал бы об этом писать, не будь это правдой.
Не каждый день мужчине выпадает шанс заняться неторопливым сексом с Девой Марией, когда ей шестнадцать. У нее была великолепная худая спина. На моей росли волосы. Я то и дело хихикал.
На самом деле, были даже моменты, когда я смеялся во весь голос. Ее это немного раздражало. Однако я не мог остановиться. Это было так приятно! Когда мне так приятно, я смеюсь. Она думала, что я смеюсь над ней. А еще я нервничал. Ведь прошло (да-да, мы знаем) пять лет.
В общем, мы были заняты до рассвета. Помню, как она в какой-то момент сидела на мне сверху. Ее длинные медового цвета волосы падали вперед, когда она трахала меня. Эти волосы образовали тьму, которая выглядела как внутренность капюшона Беспощадного Жнеца. Как нечто из фильма ужасов, где во тьме ты видишь слабый блеск двух больших красных бусин. Я не мог не думать о ее рассказе о Марди Гра в Новом Орлеане и том впечатлении, какое на нее произвели танцоры и атмосфера всего фестиваля. Я воображал гребаных вуду-персонажей, сплошь залитых куриной кровью. Только это был Дублин. Мы теперь были далеко от Луизианы, и рассвет деликатно стучался в окно. Я начал готовиться к нашему расставанию. Мы заказали завтрак, и я пошел в душ.
Когда я вышел из ванной, она высунулась из окна, делая снимки своей маленькой одноразовой камерой. Несомненно, мы вскоре их увидим. Бог знает, что еще она наснимала, пока я переодевался из купального халата в свою одежду. Но у нее были все возможности. На пути к лифту она шла передо мной.
Она обернулась, ее большие голубые глаза горели.
– Я выгляжу как дерьмо.
Стараясь не дать ей знать, как красива она на самом деле, я сказал:
– Ну, все не настолько плохо.
– Не настолько плохо? – переспросила она, явно раздраженная.
Я состроил рожицу. Она позвонила с рецепции. Накануне вечером она тоже звонила. Родителям, чтобы дать им знать, что она сегодня не придет ночевать. Мы выпили кофе, и я поймал такси до Хьюстонского вокзала. Вот, в сущности, и все.
Второе Рождество после смерти отца я провел дома.
Мы хорошо справились, Ма и я. Папа всегда любил Рождество, так что пустой стул в гостиной торчал в это время года, как бельмо на глазу. Но я был настроен оптимистично. Ну, на самом деле, это не то слово – я был на вершине блаженства. У меня была роскошная подружка-ирландка, мой дом пребывал в родовых муках продажи, что означало, что Сент-Лакруа как место жительства скоро уйдет в небытие. В то Рождество я привнес радость в родительский дом. Приехал в гости брат. Я ходил на встречи АА. Даже Эшлинг навестила меня в Килкенни, и мы зашли выпить кофе в новом кафе, перестроенном из бывшего банка. Ирландия очень сильно изменилась.