Отвращение и обморочная слабость исчезли сразу, словно их и не бывало. Вместо того он испытывал какую-то неземную радость, восторг, выходящий за пределы всего, что он мог представить себе. Он больше не был болен и знал, что никогда больше не заболеет. Он был могуч, мог бы помериться с самым могучим атлетом. Жизнь казалось ему прекрасной. Он должен был чем-нибудь выразить это. И Максуэлл испустил крик, громким эхом отдавшийся на самом дальнем конце поляны. А потом все вокруг него завертелось. Вспыхнул и погас целый водопад огней. В то же время завывания в храме начали затихать, постепенно замерли. Что было потом — Максуэлл не помнил.
Он очнулся на рассвете, кажется, это был рассвет следующего дня. Он лежал ничком на истоптанной грязи перед входом в храм. Некоторое время он не шевелился, ожидая неизбежного приступа адской головной боли. После такого острого отравления — подробности вспоминались, как в тумане, — голова должна болеть, да еще сильнейшим образом. Но боли не было. Не было и неприятного вкуса во рту. Максуэлл должен был признать, что чувствует себя превосходно, а это, принимая во внимание обстоятельства, было даже унизительно. Он размышлял над тем, находится ли в здравом уме. Неуверенно попытался встать, ожидая, что его вот-вот охватит дурнота. Но — ничего подобного нс было! Самочувствие — превосходное. Отбросив всякую тревогу, он вскочил, но тотчас же пожалел об этом, так как ударился головой обо что-то, чего не видел и что упало с шумом. Он взглянул и обомлел: перед ним лежали три длинные деревянные жерди, связанные лианами и увенчанные пучками разноцветных перьев. Среди перьев на него скалил зубы череп. По-видимому, за ночь кто-то поставил над ним этот зловещий символ, означающий, что лежащий человек — табу.
Максуэлл взглянул на храм: тот был снова заперт наглухо, на дверях засовы. Поляна вокруг — тоже пустая. В шалашах — ни живой души. Обряд закончился, участники разошлись, и все снова было объявлено табу. Часы у Максуэлла показывали 4 часа пополудни. Значит, он проспал долго.
И вдруг сердце у него дрогнуло: он вспомнил о Парксе. Паркс сказал ведь, что сейчас вернется. Где он теперь? Может быть, Шан Дхи напал и на него? Максуэлл огляделся, но не нашел и следов своего друга. Большими шагами он заспешил через поляну.
Перед шалашом он остановился как вкопанный. У входа высился такой же знак табу. Кругом были и другие. С высокой жерди скалилась свежеотрубленная голова Шан Дхи, на земле виднелись разбросанные, только что ободранные от мяса кости. Должно быть, Шан Дхи нарушил какой-то строгий запрет и поплатился за это жизнью. Знак был зловещим. Максуэлл задрожал от одной мысли о том, что найдет в шалаше.
Внутри он нашел ужасное зрелище. В обоих помещениях полы были усеяны осколками тщательно разбитых предметов. Большая часть научного оборудования была уничтожена, провизия перемешана с химикатами. Весь запас табаку исчез бесследно, но, что хуже всего, уничтожен запас и паракобрина. Об этом говорили разбитые ампулы и исковерканные шприцы. Грабители, наподобие гитлеровцев, уничтожали все, что не представляло для них ценности.
Но в эти минуты Максуэлл был занят только одной мыслью: он должен разыскать Паркса, чего бы это ни стоило. В конце концов, он нашел своего друга, заваленного грудой изорванной одежды. Максуэлл присел около него на корточки и осмотрел, терзаясь угрызениями совести. Он чувствовал себя убийцей, так как Паркс никогда не выказывал большого энтузиазма к этой безумной экспедиции, а Максуэлл упорствовал о том, чтобы проследить свою версию. Лицо у Паркса осунулось, покрылось смертельной бледностью, а слабые судороги показывали, как он изнемог после целых суток непрерывных конвульсий. Вероятно, он запоздал с уколом и упал, не успев его сделать. Максуэлл должен был предвидеть это и вернуться вместе с ним из храма. Теперь было слишком поздно. Паракобрина у них больше нет. Паркс должен умереть еще до рассвета.
Максуэлла охватило отчаяние. Проходили безнадежные минуты. Потом у него вспыхнула мысль. Он ведь и сам пропустил не меньше двух уколов, а чувствует себя прекрасно! Значит… В следующий момент Максуэлл лихорадочно обшаривал покинутые шалаши. Еще несколько минут, и сумерки перейдут в ночь, так что терять времени нельзя. В третьем шалаше он нашел сетку для ловли канкилон. Затем он отправился на край болота.
Он быстро увидел, что поймать проворную канкилону может только группа из нескольких человек. Первые три паука легко ускользнули от него, четвертый вертелся на месте и оборонялся с дьявольской ловкостью. Максуэлл принял решение наугад. Он не знал, теряет ли яд убитого паука свою силу, но знал, что должен иметь порцию яда, хотя бы слабого, лишь бы поскорее. Он убил ножом мерзкую тварь, подождал, пока она станет неподвижной. Посуды у него с собой не было никакой, так что он оторвал кусок от рукава рубашки и пропитал его ядом, и тогда побежал к Парксу.
— Открой рот, старина, — сказал он, но Паркс не реагировал. Максуэлл ножом разжал ему челюсти, сунул между ними тампон и осторожно, капля за каплей, выжал ему в рот маслянистую жидкость из тряпки. Паркс противился, пытался отвернуться, но был слишком слаб для этого. Максуэлл сжал ему челюсти и заставил проглотить яд. Потом стал ждать.
Действие яда было спасительно быстрым. Уже через две-три минуты дыхание у Паркса, почти незаметное, усилилось, исчезнувший пульс вернулся. Постепенно расслабились напряженные мышцы на шее, лицо разгладилось, на щеках проступил румянец, и вскоре Паркс уснул глубоким, целительным сном. Тогда Максуэлл тщательно обследовал его с головы до ног. Судороги исчезли без следа. Максуэлл облегченно вздохнул и зажег факел. Теперь нужно было отыскать хоть немного пищи.
Новооткрытое средство оказалось поистине чудесным, но здоровье возвращалось к Парксу очень медленно. Быть может, потому, что болезнь сильно истощила его организм, или же потому, что яд был не вполне свежим. Поэтому полное выздоровление было вопросом скорее недель, чем часов или дней, но за это время Максуэллу удалось сделать много наблюдений.
Он внимательно наблюдал болото. Ему хотелось узнать дальнейшую судьбу хрустальных шариков, о которых Шан Дхи говорил, что со временем они исчезают. Максуэлл надел болотные сапоги, собрал несколько шариков и сложил их в шалаше. В то же время он следил за тем, что происходит у берегов острова.
Почти целую неделю там не происходило ничего. Наконец, Максуэлл ночью обнаружил кое-что. Совершенно случайно он не мог уснуть и вышел на поляну, чтобы подышать воздухом. Тогда он заметил фиолетовое свечение, охватывающее всю поверхность болот. Было так, словно поверхность болота покрылась толстым слоем раскаленных углей, по которым перебегает множество бледных синих огоньков. Максуэлл поспешно вернулся в шалаш, взял факел, надел болотные сапоги и приступил к исследованиям.
Он обнаружил множество ползающих слизняков, с виду похожих отчасти на карикатуру австралийского утконоса. Некоторые из них шумно пожирали стебли лилий, но все остальные лежали, вглядываясь, словно зачарованные, в хрустальные шарики. Причиной иллюминации были их фиолетовые глаза, это не очень удивило Максуэлла, знавшего, что глаза светятся у большинства венерианских животных. Зато его несказанно удивило то, что творилось под действием света с хрустальными шариками. Они уменьшались прямо на глазах, сокращались до размеров бусинки, твердой и сравнительно тяжелой, потом исчезали вовсе. Только пузырьки воздуха поднимались там, где шарики погружались в болото. Максуэлл собрал пригоршню бусинок как раз перед их исчезновением.
На следующий день он разрезал одну из бусин и присмотрелся к ней. Это было несомненно семечко, возможно, семечко лилии. Еще один пример окольных путей, которыми ходит природа. В своей начальной фазе семечко было явно пустым, а его вес и форма позволяли ему держаться на поверхности болота. Позже, быть может, в результате симбиотического импульса, оно притягивало к себе слизняков. Фиолетовое свечение их глаз каким-то образом оплодотворяло его, плотность у него изменялась, и оно само погружалось в ил на дне.
Исходя из всего этого, Максуэлл решил проверить свою теорию. Ночью он снова вышел на болото, вооружившись пучком сухих веток и спектрографом. Он в точности определил состав фиолетового свечения и длительность облучения семян, потом обозначил места погружения семян, втыкая там ветки. Если там вырастут лилии, значит шарики и были их семенами.
На следующий день он превратил свой аппарат в излучатель и, тщательно воспроизведя свечение слизняков, облучил хрустальные шарики, собранные неделю назад. Они уменьшились, превратились в семена. Теперь у него было хоть одно положительное доказательство. Он посадил свои семена и обозначил их место.
Постепенно Паркс выздоравливал. Несколько дней подряд Максуэлл выходил ловить пауков, но их с каждым днем становилось все меньше, и в конце концов они совсем исчезли. Очевидно, дата обрядового празднества была намеренно выбрана так, чтобы совпасть с периодом их максимума. Но когда они появятся снова и каким образом? Размышляя над этим, Максуэлл приступил к исследованию их останков, собранных кучей близ шалаша. Он надеялся узнать что-нибудь о способе их размножения.
Он рассматривал одного паука за другим, но безрезультатно. В конце концов, он обнаружил нечто буквально потрясающее. Это было по всей видимости яйцо; но яйцо канкилоны было одновременно и знакомым ему хрустальным шариком. Теперь у него в руках было еще одно звено всего жизненного цикла, и можно было ожидать дальнейших.
Впрочем, ждать приходилось и по другим причинам. Паркс поправлялся, но несомненно было, что некоторое время он еще не сможет передвигаться самостоятельно, а помощника — Шан Дхи у них больше не было. Максуэллу пришла в голову мысль: не отняли ли разгневавшиеся жрецы их лодку, и он решил проверить это.
Он нашел лодку на том же месте, где они ее спрятали. Он спустил ее на воду и плыл вдоль лагуны, но быстро вернулся, едва достигнув линии треугольных знаков табу, ограждающих заповедник лилий. За этой линией он увидел стоянку подозрительно выглядевших томбо. Это было неприятное открытие.
Но потом он успокоился. Один из аборигенов тоже заметил его, и оба они долго молча смотрели друг на друга. К первому томбо присоединились и другие. Но все они держались совершенно спокойно, не обнаруживая враждебных замыслов ни звуком, ни жестом, а когда Максуэлл повернул лодку и направился к острову с храмом, они равнодушно вернулись к своей стоянке.
Причину появления стоянки отгадал Паркс. Он уже мог говорить и слушал сообщения Максуэлла с величайшим интересом.
— Вся эта история с канкилоной — одна из величайших тайн туземцев, — сказал он. — Они уже познакомились с эгоизмом белых, с безоглядной хищнической эксплуатацией. Они не хотят убивать нас, если бы хотели, могли бы сделать это сразу по окончании обрядов. Но они не хотят позволить нам вернуться в Ангру хотя бы с одним живым пауком, или с его яйцом, или с каким-нибудь другим их секретом. Мы можем выйти отсюда живыми, но с пустыми руками.
— Понимаю, — мрачно произнес Максуэлл. — Они знают так же, как и мы, что если бы наша раса узнала о яде пауков, то на болота накинулись бы целые толпы, и ближайший выводок канкилон оказался бы последним. Пауков попросту слишком мало. Им выпала судьба бизонов и других вымерших видов. Но в таком случае мы попали в заколдованный круг!
— Правильно, — согласился Паркс. — Поэтому мы должны проанализировать яд и тщательно исследовать его активные ингредиенты. Но приборы у нас уничтожены. И если нам не удастся унести с собой хоть один экземпляр, то наша экспедиция окажется напрасной.
— Посмотрим, — сказал Максуэлл.
За это время там, где затонули шарики, уже взошли побеги лилий. Еще немного, и они превратятся во взрослые растения, а тогда придет пора нового ритуального обряда. Паркс и Максуэлл хотели выбраться отсюда раньше. Для этого у них была и еще одна важная причина. Если они не вернутся в Ангру вовремя, то превысят шестимесячный срок своего пребывания здесь. А тогда ничем нельзя будет убедить тупоголовых карантинных чиновников в том, что организмы у них обоих не кишат всевозможными венерианскими вирусами.
Цветение лилий уже начиналось, когда они сели в лодку и направились в обратный путь. Максуэлл зацепил веслом пучок растений и сорвал один из цветков. Бутон выглядел странно: не было ни тычинок, ни пестика, цветок был бесполым. Но на одном из лепестков Максуэлл заметил какое-то утолщение. Разрезал его. Внутри оказался небольшой нарост. Разрезал и его. И оттуда высыпалось множество крошечных черных мурашек, словно из разворошенного муравейника. Люди присмотрелись к ним: это были малютки канкилоны.
— Теперь мы знаем уже все, — сказал Максуэлл, выбрасывая лилии в воду. — Пауки выводятся из лилий, откладывают яйца, потом появляются слизняки и превращают их в семена лилий. Вот так и замыкается цикл.
— А так как канкилоны — источник здоровья, — подхватил Паркс, — то в период кладки яиц томбо ловят их и съедают. Так называемые сокровища храма — это, вероятно, запасы семян на случай засухи.
— Засуха на Венере? — засмеялся Максуэлл. — Ты с ума сошел! — Но он не понимал, о чем думает Паркс.
На окраине заповедника их остановил патруль томбо. Аборигены были молчаливы, очень серьезны, не применяли силы, но тщательно смотрели все. Они тщательно обыскали лодку, но не нашли никакой контрабанды. Молчаливый начальник указал им общее направление на Ангру. Максуэлл ударил веслами, и лодка рванулась вперед.
— Жаль, — сказал потом Паркс. — Но мы, по крайней мере, излечены. В следующей экспедиции нам может посчастливиться больше.
— Мы совсем не излечены, — серьезно возразил Максуэлл. Болезнь в нас только заторможена. Как мы знаем, томбо совершают свои обряды дважды в год. Но нам посчастливилось больше, чем ты думаешь. И доказательства — вот здесь.
Он показал блокнот, в котором подробно записал характеристики свечения слизняков.
— У нас в лаборатории, — сказал он, — есть большой запас яиц канкилоны, и мы уже знаем, как активизировать их. Мы можем устроить достаточно влажную теплицу и начать с небольших партий. Потом можно будет увеличить масштабы. Не все должны знать, что пользуются раствором яда канкилоны. Мы назовем его антиконвульсином или еще как-нибудь в этом роде.
— Ну, это все равно, — ответил с улыбкой Паркс. — Мне кажется, бассейн Конго в этом отношении вполне пригодится.
— Ничто не бывает настолько плохим, как кажется, — произнес Максуэлл.
Месяцем позже он повторил эту фразу, но уже в другом значении. Они находились на борту корабля, возвращающегося на Землю, и относились к тем немногим, кому здоровье позволило посещать курительную. Рядом с ними рухнул в кресло какой-то миссионер и сразу же засыпал их признаниями.
— Ах, как приятно с божьей помощью вернуться домой! — говорил он, пыхтя от удовольствия. — С этими мерзкими томбо я просто измучился. Уфф! Стадо диких зверей, преисполненных ужаснейшими суевериями и совершающих отвратительнейшие обряды! У наших первобытных предков тоже были всякие страшные обычаи, но в культуре Томбо нет ни единой положительной черты!
— Э, — заметил Максуэлл, прищурившись и слегка усмехаясь. — Этого я бы не сказал.
Дети играли в Шестернего Владыку, перепрыгивая с точки на точку по начерченному на песке шестиугольнику, когда зонд пронизал атмосферу у них над головами. Они могли ощутить его, так как он быстро нагревался, войдя в атмосферу, но ни один из них нс взглянул вверх.