Место под треногой на этот раз выпало чистое — прямо хоть пляши. Уже притерпевшийся к неудобствам своей нынешней работы, Илья не мог надивиться: ни кочки тебе, ни пня! И ни грамма воды под ногами к тому же. Сушь, вот просто сухо под треногой — и все тут.
Не работа, а одно удовольствие, — можно бегать вокруг штанги с закрытыми глазами. Ближе к полудню, когда припекло не на шутку, Илья решился даже разуться, раскинул на рогульке, над остывшей золой от костра, залубеневшие портянки, сунул в тень от палатки сапоги — не какая-нибудь там кирза, как у Фролки, к примеру, хотя он и мастер, а настоящая кожа, память об армии; пальцы с непривычки свело на майской земле, но потом разбегался, обвыкся — подошвам стало жарко.
Да и откуда бы тут взялась мокрядь, — закраина болотины осталась ниже по склону метрах в двадцати, Фролка вынес треногу сюда не долго думавши — какая, говорит, разница, что там песок да морена под нами, что здесь. Так-то оно, может, так, — да то чудно, что главный геолог экспедиции, эта молодая, но дотошная, видать, женщина, тому же Фролке наказывала в прошлый свой приезд закладывать скважины именно на перегибе, на самом террасном шве, как она выразилась.
А Фролка будто запамятовал — выпер треногу где посуше, и вся недолга. Хотел Илья напомнить как бы между прочим про указание строгой геологини, да случая удобного не представилось: сказать-то надо было с глазу на глаз, не при Катьке, по пятам ходившей за своим мужиком. Нечего и думать, что Фролка внял бы такому напоминанию, высказанному к тому же при жениных ушах, — для него это значило бы изменить свою тактику и по отношению к самой Катерине. «Курица не птица, баба не человек» — вот Фролкина мудрость, а тут — на глазах подчиниться приказу чужой бабы, хотя она и начальник.
Пощадил Илья мастера, не стал ничего говорить, будто так и надо. Молчком разгрузили машину, спешно поставили треногу и, едва перекурив, тут же забурились — на одном дыхании вогнали целую штангу, на всю мощность покровного суглинка. В работе Фролка злой и брыкучий, как жеребец необъезженный, лишнего ему ничего сказать нельзя. Да ведь и то правда: когда нынешней ранней весной мастер с начальником партии брали его, только что отслужившего солдата, уговор между ними был простой: делать любую работу, какую ни заставят. Фролка тогда посмеялся еще: «Зачисляю тебя, сержант Данилов, в бригаду на должность. Бери больше — кидай дальше, понял?» Разозлиться и плюнуть на них с таким уговором было вроде не с чего, — он же понимал, что взять его в партию могут только рабочим. Конечно, какую уж работу ни дадут. А Фролка насчет должности-то просто пошутил, у него все шутки такие — перченые, как и сам характер.
В полдень, когда солнце уперлось в самую макушку, Илья сквозь мокрые, в горячем соленом поту ресницы увидел краем глаза, что Семен паньшинский, новичок на один сезон, уже выдохся. Нехитра вроде бы работка: вкручивай в землю штопором стальную штангу, разрывай вековой ее целик остро заточенным наконечником — полой трубой-желонкой с клапаном, достающей наружу глубинную породу. А для удобства бурового дела — еще дедами придуманные приспособления. Дивился Илья нестареющей придумке человека! Просто все, куда как просто. Вертикальная штанга, чтобы не вихлялся верхний ее конец, крутится в сальнике, висящем на стыке трех бревен, раздвинутых комлями в треугольник, — тоже великое изобретение, которое, вычитал в книжке Илья, еще египтянам, как основа рычага, помогало поднимать громадные блоки пирамид. Перехватил штангу зажимками, надел на концы этих тисочков, с четырьмя ручками врастопырку, метровые обрезки трубок — для рычага опять же, — и дави на них, крути каруселью штопор! Куда как просто, была бы сила.
У Семена, которому дашь все пятьдесят, ее оставалось, как видно, совсем не для бурения. Будто уперся грудью, давит на свой патрубок, а сам повис на нем, словно пустой куль. Ноги заплетаются, как у пьяного, — в коленках не разгибаются, попробуй-ка упрись на таких рогульках.
Илья виду не подал, смолчал, но вынужден был поднажать — как бы надбавить газу, используя какие-то внутренние свои силы, о которых раньше он и сам, похоже, ничего не знал. И без того коренастый, с коротко посаженной головой и длинными ручищами, которые Илья вечно держал так, будто под мышками у него было что-то зажато, парень теперь словно заживо врастал в землю от непомерного напряжения, ломавшего его в пояснице. Желонка шла с натужливым, саднящим душу скрипом, отдаваясь в голове, прижатой к патрубку, истошным хрястом дробящейся где-то в глубине гальки.
— Дави, дави! — сипло выдохнул Фролка, ощутимо надбавляя и от себя тоже. Но Семена уже начало заносить то в одну, то в другую сторону, и маленький сухожилистый Фролка после сильного толчка в патрубок — руками, грудью! — вдруг резко прогнувшись вперед, как под турником, носком сапога поддел паньшинца пониже колена. Тот с маху выстелился пластом. Терявший над собой власть мастер крикнул: — Вставай, ты! Лезь на зажимки!
Семен вскочил и, пришибленный стыдом и болью, загнанно вертел головой в такт карусельного движения бурового снаряда, на осевых ручках которого будто прикипели и не могут теперь остановиться Илья и Фролка.
— Лезь, тебе говорят!
— Дак на ходу, что ли!
— А то еще как! Может, остановку для тебя сделать?! — откуда-то из-под распластанных словно в полете рук строжился мастер.
Семен засеменил рядом, по внешнему, большому кругу, пугливо норовя угодить в промежуток между двумя выпиравшими в стороны патрубками, Ильюхиным и своим, сиротливо пустым и казавшимся теперь особенно опасным, неуправляемым. Раза два его цапнуло по плечу, отбрасывая прочь, но лютый голос мастера подхлестывал Семена пуще плетки; он бежал все резвее и, как бы наперекор тихому своему нраву, исподволь накалялся тоже. Откуда и силы взялись! Занозисто ругнув вырывавшийся из рук патрубок, Семен с прыжка навалился на него животом и, цепляясь за вертикальную штангу бурового снаряда, раскорякой взгромоздился вверх, как на ходулях. Уперся подошвами о патрубки — ой, не соскользнуть бы! А то поминай как звали. Обвыкся в таком положении малость — под смех Катерины, наблюдавшей эту картину от костра, где чистила жинка мастера картошку на обед, — и, не отпуская спасительную штангу, нащупал, подхватил, держась теперь за них, пеньковые веревки в ушках стальной многопудовой «бабы», продетой по оси на штангу.
— Колошмать же, кикимора чертова!
И Семен, собирая силы, рывком поднял «бабу» чуть повыше живота, насколько духу хватило, она на мгновение замерла, тяжело повисла и, сама уже по себе, не успев разогнаться, как бы с ленцой лязгнулась на зажимки. Новый в бригаде человек, Семен все же знал, как надо делать: положено было поднятую вверх «бабу» тут же, добавляя ей свою силу, обрушивать вниз с удвоенной тяжестью; и эту половинчатую работу Фролка почувствовал тотчас, хотя и ни разу не поднял головы, — по звуку металла понял, по дрожанию патрубка в своих руках. Дорого бы дал он сейчас, чтобы спихнуть с зажимок этого непутевого человечка. И уж сам-то, живой или мертвый, доколотил бы эту чертову морену как миленькую, не много ему и надо, до двадцатиметровой отметки, а там — баста! Есть коренные породы, нету — никто не заставит его бурить глубже. До нормы добил бы, норма — это закон. Но кто тогда будет крутить штангу? Один Илья, хотя и здоровый бык, не шибко бегом-то разбежится. А то и вообще не возьмет. Ничего удивительного.
На чем свет стоит матюгая Семена, мастер позвал жену:
— Слышь, Катька, давай полезай к этому охламону, а то мы тут прочикаемся до вечера. Стенки-то вверху завалит без обсадки, ты че думаешь или нет?!
Катерина перестала смеяться над Семеном, готовно бросила нож и картофелину, подбежала к станку. На нее и кричать не надо было, она и без того знала: в эти минуты ее Фрол живет только одной скважиной; как помешанный, он не выпустит из рук патрубка, пока меловая отметина на штанге не скроется под землей. Не бросит, не остановит эту проклятую карусель, даже если у него на глазах произошло бы что-то страшное с самой Катериной.
Желонка с глубины в двадцать метров достала все ту же морену. Коренных не было, даже никакого намека. Уже отошедший и довольно посмеивающийся, что «до мелка» добурились удачно, Фролка шлепал назойливое комарье и раскладывал образцы породы в ячейки ящика. Приятная была обязанность мастера, вроде как его привилегия, и Илья обычно не проявлял к этому праздному занятию никакого интереса. Дел у него в эти минуты и без того хватало — разложить по местам штанги, зажимки, переходники, чтобы в работе все было под рукой. Он и сейчас не обратил бы внимания на эту ворожбу Фролки с образцами, да понадобился топор — из березовой чурки вырубить пробку для ствола скважины. На месте, под тентом, где хранился от дождя сушняк, топора не оказалось, кинулся искать — туда, сюда, нету! А что тонкая, им же самим отточенная рашпилем сталь топора прозрачно, вроде как жалобно звенит в Фролкиных руках, чего-то ради вздумавшего разбивать здоровенную гальку из ручья, да еще и обухом, — это до Ильи дошло не сразу.
— Ты бы, Фрол Евстигнеич, лучше кэ-к-кувалдой, — сказал он, подходя к мастеру и дивясь про себя такой несуразности его занятия. — А для чего нам гэ-г-га-а… это… галька битая? — Илья заикался сильнее, когда что-то ему не нравилось.
— А на спрос! Кто спросит — тому в нос! — дернулся Фролка.
Поговори вот с таким… Илья поневоле тут забыл про березовую пробку, пошел к костру — обуваться, но Фролку из виду уже не выпускал. Крупные куски разбитой гальки мастер старательно пачкал красноватой моренной глиной и складывал в ящички вместе с настоящими образцами морены, в которой гальки, по правде-то говоря, было не так уж много. «Ерунда какая-то», — удивился Илья. Про такую геологию, чтобы в глубинную морену добавлять камни из речки, он и слыхом не слыхивал. Хотя и пустяковый у него стаж работы в партии, всего-то неполная весна, не то что у мастера, но все-таки кислое от пресного и дитя малое отличит. К тому же заметно тряслись у Фролки руки, дело для него, видать, непривычное, — вот и схватил топор вместо кувалды. Что под руку попало.
— Вообще-то морена к-к-какой категории, Фрол Евстигнеич, а Фрол Евстигнеич? — мягко поинтересовался Илья, опять подвигаясь к мастеру. Но тот уже кончил мудровать с галькой. Будто не слыша обращенного к нему вопроса, мелкую колотую крошку старательно собрал щепотью и вышвырнул подальше в кусты.
— Вот Лопатник явится с машиной, — отряхивая ладони, устало, мечтательно потянулся он, вспоминая отрядного шофера, — так сразу и завихримся в Паньшино. Седни ж суббота. А по субботам сразу три праздника бывает. Знаешь каких? Пол моют, хлеб пекут и еще это… — он отыскал глазами свою Катерину, суетившуюся у костра над полуведерными котелками, и двусмысленно подмигнул Илье. — Жалко, веников свежих нету. Береза же еще не распустилась. Семка хвалился, что баня у него по-черному, с каменкой. А ты, Илюха, давай пузырек сообрази — с тебя причитается. Аванс баба Женя тебе выдал? Выдал. А ты жмешься чего-то, непонятно чего… — Фролка весело скалился, не глядя на Илью и думая о чем-то дальнем уже, не о предстоящей бане и выпивке.
— За мной не з-за-заржавеет, пару б-бутылок водки я возьму, дело не в этом…
— А в чем еще? — лениво покосился мастер. Илья глядел в сторону ящиков с образцами, и Фролка нахмурился. — Да хоть и не возьмешь, так я сам тебя угощу. Велика беда. А Катерину придется в лагере оставить. Она все равно не любит париться, — сразу поскучнев, поднялся Фролка. Он постоял над ящичком с образцами, как бы прикидывая напоследок что-то еще раз, но по лицу его было видно, что передумывать он не собирается. Расстегивая на груди рубаху, Фрол мутно глянул на небо. Лютое солнце, сморившее всех до потери сил, перекрыло глубокой сизой тучей, успевшей слинять в восточном углу до блеклых ватных лохмотин, видимо исходивших дождем в верховьях Чоусмы. — Теперь зарядил…
Фролка закатал рукава и, как бы сердясь не только на одну погоду, нетерпеливо подставлял сомкнутые ладони под чайник, из которого сливала ему улыбающаяся Катерина, шумно фыркал и жестко растирал небритые свои щеки. Волосы на голове у Фролки слиплись, скатались, и Катерина, зорко следя за ладонями мужа и носком чайника, пальцами свободной руки осторожно приглаживала мужнины волосы, пробуя уложить их на одну сторону — с пробором.
— Тебе бы только погыгыкать, — умывшись, тряхнул головой Фролка. — А нет чтобы подумать о чем другом…
— О чем, например?
— Добрые люди уже отсадились, земля была сухая, тепло. И теперь им трын-трава. Пускай дожди полощут. Картошка быстрей взойдет. А у нас с тобой что?
— А что у нас? — пожала плечами Катерина, снова берясь за свою работу у кухонного столика под тентом и на всякий случай сгоняя с лица улыбку.
— Она еще спрашивает! Чего вот ты, интересно, торчишь тут со мной? Тебе баба Женя давал должность сторожихи — и сидела бы на базе, как таракан в тепле! А у меня на бригаду штатная единица поварихи не положена, мы бы и без тебя тут уж как-нибудь не умерли с голоду…
Илье было стыдно слышать эту семейную перепалку. Фролку он никак не понимал и осуждал: чтобы свою жену, которая делает для тебя добро, гнать на базу только из-за лишних денег, которых и без того у мастера хватает?! Сняв с костра перекипевший суп, Илья отнес котелок под тент и, стараясь не глядеть на плачущую Катерину, пошел в палатку.
— Чего они там опять? — невнятно спросил Семен, не открывая глаз. Он лежал на раскладушке, поверх спального мешка, в перепачканной глиной телогрейке — страдал от тошноты, подступившей к нему, когда вертелся на патрубках. — Лопатника с машиной не видно?
— Приедет, куда де-де-денется, — заверил Илья, жалея в душе слабожильного паньшинского мужичка. — Только я не знаю, как ты дальше тут с нами д-д-думаешь. Сезон же только начинается. Баба Женя гэ-г-говорил по телефону кому-то, что этих скважин нынче ой-ей-ей сколько…
— И все вручную?
— А то еще как!
Семка страдальчески поморщился:
— На хрена попу гармонь… Попрошусь на другую работу. В маршруты, например, ходить с геологами. Я знаю. У нас как-то стояли геологи, не помню, в каком году, так рабочий с рюкзачком за геологом ходит весь день, как понятой, — всех и делов.
— Как на к-кэ-курорте. Это так тебе показалось. Что-то же и там надо делать, не так просто.
— Оно известно…
— Ты из к-к-колхоза-то почему ушел?
— Из-за конфликта, — не сразу и многозначительно ответил Семен, со стоном ощупывая свой живот. — Сена в пойме подкосил для своей коровы, — выждав, не спросит ли парень, что за конфликт такой, продолжал Семен, — ну, а председатель, известное дело, велел свезти его на ферму, сено-то, да еще и на собрании критикнул и ссуду после нового года не дал.