Вторую неделю мы ждали самолета в затерянном среди непроходимых якутских лесов маленьком таежном поселке. Нас было семеро: три геолога, три геофизика и один журналист. Все мы сошлись в поселке случайно — вышли к аэродрому из тайги, где ходили с поисковыми отрядами, занимаясь каждый своими делами. И всем нам нужно было срочно лететь в город, на центральную базу главной разведочной экспедиции.
По утрам, еще до восхода солнца, мы переправлялись через речку на большую галечную косу, служившую аэродромом, и, усевшись на перевернутые лодки, с тоской смотрели на горизонт. До полудня мы сидели молча: праздные разговоры на аэродроме в ожидании самолета считались в тех местах дурной приметой.
В полдень мы доставали из рюкзаков консервы и сухари и, лениво жуя этот немудреный обед, в который раз начинали жаловаться друг другу на проклятую непогоду и на затянувшиеся таежные пожары. Соблюдение примет во вторую половину дня считалось необязательным, так как все знали, что самолет после обеда все равно не прилетит: не успеет вернуться обратно на базу, но, несмотря на это, мы продолжали сидеть на аэродроме до самого вечера.
С наступлением темноты мы брали свои полегчавшие за день рюкзаки и, невесело шаркая сапогами по гальке, возвращались к переправе. Перегруженная лодка-шитик, черпая обоими бортами воду и готовая пойти ко дну буквально каждую секунду, все-таки успевала вовремя пристать к берегу, и мы, вылив воду из сапог и отжав полы своих пальто и плащей, отправлялись сушиться, а заодно и ночевать в одиноко стоявший над рекой дом холостого и угрюмого радиста Ивана Семеновича.
Обиталище Ивана Семеновича походило одновременно и на общежитие, и на мастерскую по ремонту радиоаппаратуры. Вдоль стен стояло несколько раскладных коек с засаленными спальными мешками, одну из которых занимал сам Иван Семенович, а все остальные — всякий проезжающий и проходящий через поселок таежный люд. Передняя часть дома была плотно заставлена тяжелыми металлическими ящиками с круглыми эбонитовыми ручками и опутана множеством проводов, которые, казалось, не имели ни конца, ни начала. Здесь игриво перемигивались между собой десятка полтора красных и зеленых, похожих на кошачьи глаза лампочек, и в любое время дня и ночи слышался цыплячий писк.
Иван Семенович поддерживал связь с поисковыми отрядами геологов, работавшими в тайге, и три раза в день «давал погоду» летчикам. Целыми сутками он сидел с наушниками на голове и стучал ключом, посылая в эфир свои унылые точки-тире.
Устроившись на ночь, мы начинали чаевничать. Надо сказать, что чай на Севере, особенно на севере Якутии, пьют до того крепкий, что по цвету его можно сравнивать только с сажей.
В один из таких вечеров, лежа на спальных мешках и потягивая из старых консервных банок густейший таежный «чифир», мы неожиданно заговорили о самопожертвовании. Уж не помню, с чего все началось. Кто-то незаметно начал, кто-то поддержал, и через минуту разговор завладел всеми, за исключением хозяина дома и одного нашего спутника — угрюмого пожилого геолога с изрезанным морщинами лицом. Иван Семенович, как обычно, сидел около рации с наушниками на голове, слушая эфир, а угрюмый геолог лежал на койке, подложив под голову руки, и, глядя в потолок, молча курил.
Мнения сразу же разделились. Одни говорили, что пожертвовать собой человек может только в том случае, когда он ясно видит перед собой цель, во имя которой отдает свою жизнь. Другие утверждали, что самопожертвование — это результат эмоционального потрясения, экстаза, что пожертвовать собой можно не по расчету, а только по вдохновению. Особо горячо защищал вторую точку зрения лохматый черный геофизик — молодой парень лет двадцати пяти с бледным, худым лицом и большими голубовато-серыми глазами.
Угрюмый геолог (его фамилия была Тарьянов) поначалу, казалось бы, совсем не интересовался нашим разговором. Но потом, когда страсти разгорелись и лохматый геофизик в пылу полемики выскочил на середину комнаты и, размахивая руками, стал о чем-то нечленораздельно кричать, Тарьянов сел на своей койке и, подняв руку, как школьник на уроке, тихо сказал:
— Одну минуту…
Мы все с интересом повернулись к нему.
— Я не буду спорить ни с кем из вас. Я просто хочу рассказать вам одну историю, которая, как мне кажется, имеет некоторое отношение к предмету вашего сегодняшнего разговора.
Тарьянов взял свою потрепанную полевую сумку и вытащил из нее сильно помятую тетрадь.
— Два года назад во время больших осенних дождей в тайге пропал без вести поисковый отряд геологов. Их искали до самой зимы, но не нашли. Весной, когда сошел снег, эвенки-оленеводы случайно наткнулись на последнюю стоянку этого отряда. А в десяти шагах от шалаша лежал человек. Это был начальник отряда, геолог Костя Сабинин, тот самый Сабинин, который открыл Заполярный алмазоносный район… Костя Сабинин был человеком редкой души — прямой, честный, открытый, замечательный товарищ, верный друг, способный геолог, умница. Я с ним работал когда-то. Он и сейчас как живой стоит у меня перед глазами — высокий, широкоплечий, добродушный, с карими веселыми глазами, со светлой курчавой бородой… Эвенки нашли на груди у Сабинина пакет, в который была вложена карта открытого им месторождения и пачка исписанных листов бумаги — письмо Сабинина к жене. Письмо отослали в Москву, а карту дали на проверку геологам, которые подтвердили на следующий год высокое содержание алмазов в открытой отрядом Сабинина кимберлитовой трубке. Перед отправкой кто-то перепечатал Костино письмо на машинке. Эта копия долго ходила по якутским разведочным партиям. Некоторые места геологи читали запоем, как молитву. Потом письмо попало ко мне, и я переписал его. Костя писал письмо жене долго — несколько месяцев. Это было последнее, непрерывное, бесконечное письмо. Вот что было в нем написано:
«…У вас еще вечер, а у нас уже утро, вы еще слушаете по радио легкую музыку, а у нас уже поют петухи, и мы встаем рано-рано, чтобы успеть на аэродром к отлетающему в далекую северную партию самолету. Когда ты ляжешь в кровать и начнешь засыпать, мы уже поднимемся в воздух. Ты будешь видеть хорошие, светлые сны, а мы, прижавшись друг к другу меховыми куртками, будем смотреть в маленькие круглые окна — иллюминаторы на редкие клочковатые облака, молчаливой серой стаей проносящиеся над крыльями нашего самолета. В твоей теплой, уютной комнате розовым светом горит настольная лампа, а из стеклянной кабины нашего самолета уже видны первые багровые сполохи северного сияния…
Вера, дорогая! Как мы далеко сейчас друг от друга! Я знаю, что ты волнуешься за меня, за мою беспокойную, бродячую жизнь. Мы мало бываем вместе, и ты больше помнишь меня на подножке вагона или в дверях самолета, всегда уходящего, улетающего от тебя.
Мне очень хочется сделать для тебя что-нибудь хорошее и доброе именно сейчас, когда ты спишь в далекой Москве, а я лечу с молчаливыми геологами к побережью Ледовитого океана. Мне хочется, чтобы тебе приснился яркий, солнечный день в веселом южном городе. Это было пять лет назад. В тот день мы решили, что навсегда будем вместе.
И тогда же я сказал тебе, что хочу сделать в жизни что-нибудь очень большое, очень полезное и нужное для моей Родины. И тогда ты сказала, что разлука всю жизнь будет спутницей нашей любви. Помнишь, мы долго молчали после этих слов. Мы знали, что это правда, но тогда наша любовь была сильнее правды.
И вот прошло пять лет. Пять лет я скитаюсь по Северу. Я ищу то большое и нужное, о чем говорил тебе в теплом южном городе, то, что мы называем холодным и чужим словом «полезное ископаемое», но чему мы отдаем все силы, все мечты, весь жар души.
Вера, родная, мы так редко видимся с тобой! И каждый раз при расставании мы поднимаем стаканы за годы странствий и минуты встреч. Мы знаем, что эти минуты стоят долгой жизни рядом друг с другом. Мы знаем, что годы разлуки не страшны нам. Мы верим в это.
…Когда ты проснешься, мы уже приземлимся на желтую отмель бурной таежной реки. Место нашей посадки будет всего в четырех километрах от Северного Полярного круга. И когда ты встанешь, будешь умываться и причесываться, мы, проводив улетевший на юг самолет, уже пересечем черту Полярного круга. Нагруженные тяжелыми рюкзаками, мы пойдем дальше, на север. Наши геологические молотки будут стучать по выходам древних кристаллических пород, мы будем вгрызаться кайлами и лопатами в вечную мерзлоту, будем засыпать по вечерам среди болот и топей под холодными полярными звездами и думать о тех, кто ждет нас на Большой земле.
Через много-много дней мы снова выйдем из тайги — бородатые, грязные, уставшие. Нас будет ждать самолет. Мы вернемся с победой — я в этом уверен. Когда мы снова поднимемся в воздух, я буду смотреть в окно и думать о тебе.
Но это будет еще очень и очень не скоро. А пока… пока зажмурься и жди. И верь в нашу победу.
…Верочка, здравствуй! Не сердись на меня, но получилось так, что письмо, написанное в самолете, я не отправил с летчиками обратно. Мы неудачно приземлились — пришлось перетаскивать грузы на берег по пояс в воде. В этой суматохе я и забыл передать летчикам письмо, чтобы они опустили его в почтовый ящик на центральной базе экспедиции. Оно осталось со мной, и вот уже вторую неделю я ношу его по тайге, думая о том, что оно дошло до тебя и что ты уже прочитала его.
Я нашел его вчера среди карт и теперь не знаю, когда оно попадет к тебе. Но, несмотря на это, я все же пишу тебе, — наверное, по привычке. Как мы живем? Тебе, наверное, не очень-то интересно знать это — десятки моих северных писем лежат на твоем туалете в резной перламутровой шкатулке. И все они написаны из тайги, от костра и полны описаний нашей во все годы одинаковой бродячей геологической жизни.
Я и сейчас сижу у костра и, разложив на коленях помятый лист, царапаю карандашом по бумаге. Все уже спят, я сижу один, кругом на тысячи километров тайга и темнота, и наш костер затерялся в ней, как маленькая светлая песчинка в огромном океане ночи.
Я сижу теперь так очень часто. Ребята ругаются, просят ложиться, а потом залезают в спальные мешки и оставляют меня один на один с костром. Я сижу, смотрю на пламя, на синие языки углей, на улетающие вверх искры, и мне почему-то всегда в такие минуты вспоминаются слова нашей старой геологической песни:
…Здравствуй, Верочка, милая! Снова привал, снова ночь и костер, и мне снова захотелось поговорить с тобой. Пожалуй, это письмо я привезу тебе зимой сам — раньше оно не дойдет до тебя.
Когда я приеду, я не буду ничего тебе рассказывать. Я молча войду в твою комнату, поставлю на пол рюкзак и отдам тебе это письмо. Ты будешь читать его, а я буду сидеть напротив и смотреть на тебя, на твое лицо, на твои волосы, на твои руки. Ты прочтешь письмо, все поймешь, и мы больше не будем вспоминать обо мне. Мы будем говорить только о тебе — о твоей жизни, о твоих делах, о твоих заботах.
Поэтому я пишу тебе сейчас обо всем — о нашей работе, о наших невзгодах и разочарованиях, о наших маленьких радостях.
Мы ищем здесь, за Полярным кругом, кимберлитовую алмазную трубку. Что это такое, ты знаешь по моим старым рассказам. Я могу добавить только, что без нее нам нельзя возвращаться на центральную базу экспедиции. Мы не можем не найти ее. К этому подготовлено все: определен приблизительный район, выработана поисковая методика. Мы не имеем права не открыть трубку: потрачено слишком много времени, сил и средств на подготовительные работы.
Трубка окружена геологами со всех сторон, ей некуда деваться. От нас требуется только одно — нащупать трубку, взять из нее образцы и нанести контуры месторождения на карту. По нашим следам пойдут строители. Они заложат на трубке рудник и поселок. И это должно быть сделано не позже будущего лета, — значит, этой осенью мы не можем вернуться на центральную базу с пустыми руками. Мы знаем, что где-то далеко на юге вышли на поиски кимберлита еще несколько разведочных отрядов. Это придает нам сил, — естественно, хочется быть первыми.
Мы начали работать с опозданием: в этом году в Якутии лето было дождливое, разлив затянулся, и только в конце июля сошла большая вода, и удалось вылететь с центральной базы к месту поисков. Сейчас здесь последние дни позднего бабьего лета. Стоит теплынь. Солнце печет болота и мари, воздух до дурноты насыщен пряными таежными испарениями. Но уже чувствуется приближение короткой полярной осени: побурела хвоя на лиственницах, по утрам кусты багульника серебрятся легким инеем, печально опускают вниз свои ветки чахлые лиственные деревья. Еще одна осенняя примета: пропадают постепенно комары. Их отсутствие старается возместить мошкара. Гнус прямо-таки свирепствует — у меня опухли руки и разодрано все лицо.
«Пьяная» якутская тайга становится еще пьянее. Помнишь, я тебе как-то рассказывал, что деревья в якутском Заполярье растут не прямо, а вкривь и вкось. Это оттого, что здесь очень сильные зимние морозы, от которых древесину перекручивает так сильно, что тайга и впрямь похожа на подгулявшую компанию. Многострадальные якутские деревья очень остро чувствуют снижение температуры и первыми начинают реагировать на приближающиеся холода, сгибаясь и наклоняясь к земле.
Уже совсем потух костер. Я так увлекся, что забыл подложить в него веток. Ну, спи, Верок! Счастливых тебе снов…
Я совсем забыл представить тебе членов нашего отряда. Всего нас четверо. Сначала расскажу о Сергее, нашем завхозе, поваре, рабочем, хозяйственнике, — одним словом, мы называем его «оргсектор». Сергей — старый таежник. Он самый старший из нас и самый опытный. У него полярный стаж даже на два года больше, чем у меня, и по имени я зову его только на правах начальника отряда. Он ростом невысок, кряжист, лицо всегда задумчивое, хмурое, словно он замышляет что-то серьезное. Сергей все умеет. Кажется, нет такого ремесла, которому он не обучен. Он и плот может срубить, и обед сварить, и хорошее зимовье поставить, и в геологии разбирается неплохо. Словом, без него мы как без рук.
Вообще у нас в тайге роль рабочего в поисковом отряде особенно велика. Часто бывает так, что с молодым, еще недостаточно опытным геологом работает старый рабочий-таежник. В таких случаях он выполняет обязанности своеобразной «няньки», или, вернее сказать, «дядьки» при геологе. Такие отношения со стороны всегда очень трогательно выглядят. Я пишу об этом потому, что наблюдаю подобную ситуацию каждый день. Ведь два других члена нашего отряда — Герман и Таня — совсем еще зеленые юнцы. Юнцы, конечно, довольно относительные. Герман уже два года как окончил техникум, а Таня — третий полевой сезон после институтской скамьи вместе с геологами нашей экспедиции «охотится» за неуловимыми кимберлитами. Но для полярной тайги это пустяковый стаж. И Сергей всячески заботится о них, наставляет, учит таежному уму-разуму.
Ох и засиделся же я, Веруня! Пора ложиться. Завтра рано вставать. Спокойной ночи…
Начали работать на ручье, на который я возлагаю большие надежды. Это вообще-то не ручей, а самая настоящая река — ширина метров двадцать, глубина метра три, но мы зовем ее по-таежному — ручей. (Здесь реками величают только такие гиганты, как Лена, Вилюй.)
Берем пробы и шлихи, промываем их, сушим, исследуем.
Пока все идет хорошо, только вот погода начинает портиться. Сильно туманит, солнца не видно почти совсем, изредка моросит мелкий дождик. Одежда наша, конечно, не просыхает.
Сегодня Сергей учил Германа разводить костер — Герман сегодня дежурный. Он разложил огромный неуютный кострище. Сергей не выдержал и сказал в сердцах:
— Дура, тайгу спалишь!