Мы бросились было в воду, но что мы могли сделать?! По реке неслись деревья, вода была ледяная, — в лучшем случае мы проплыли бы метров десять, пятнадцать, а потом сами пошли на дно от судорог или бы нас утопили деревья.
Потом я вспомнил о палатках, и мы побрели назад. Вода уже подбиралась к палаткам, и они вот-вот готовы были сорваться. Мы взяли спальные мешки, одежду, две винтовки, оказавшиеся не в лодке. Мы могли, конечно, спасти и кое-что из вещей, — например, топор, который сейчас крайне необходим, — но трагическая гибель Сергея словно лишила нас всех разума. Только часа через два, немного опомнившись от потрясения, мы поняли серьезность нашего положения. Мы остались втроем в глухой якутской тайге. Ни топора, ни карт, ни компаса — все унесла вода.
Дождь продолжал лить. Он немного ослаб, но по-прежнему потоки воды устремлялись с неба на землю. Мы ждали целые сутки — ливень не прекращался. Тогда решили идти. Мы взяли палатки, спальные мешки, консервы, ружья, патроны и двинулись в путь.
С первых же шагов мы поняли, что до места встречи с самолетом — большой песчаной косы — нам не дойти. Река разлилась в обе стороны на несколько километров (и в этом-то и заключается главное пакостное свойство якутских рек — при дождях и ливнях, вбирая в себя воду с огромных площадей, они обладают способностью мгновенно выходить из берегов и затоплять колоссальные территории). Плыть по разливу было бессмысленно: местами вода неслась с большой скоростью, образуя воронки и завалы, местами же стояла неподвижно, как в заводи. Кроме того, нам было нечем и почти не из чего делать плот: деревья вокруг стояли в воде.
Идти до косы пешком тоже представлялось несбыточной фантазией. Нужно было все время забирать в сторону, обходя разлив. Это удлиняло путь раз в двадцать.
В конце концов мы остановились на первом варианте. С трудом наломали каких-то мокрых прутьев, разорвали одну палатку, связали что-то похожее на дно старой плетеной корзинки и поплыли, отталкиваясь палками от вязкого дна. Это была сплошная пытка. Когда я привезу тебе письмо и ты будешь читать его, ты даже не сможешь представить себе и одной тысячной доли наших мучений.
Весь первый день мы «подгребали» к основному руслу. Ночевали на воде. На второй день нас понесло. Все время приходилось остерегаться столкновений с большими деревьями, плывшими по реке, — вернее, с их корневищами. Наш утлый плот они могли бы перевернуть в два счета. Сначала мы хотели укрупнить наш «дредноут» за счет корневищ, но этого нельзя было сделать из-за завалов. Они стали встречаться через каждые два-три километра. Мы перелезали через них, проводя плот низом. Конечно, о том, чтобы управлять таким тяжелым плотом, нечего было и думать.
Подошла вторая ночь. Дождь не прекращался ни на минуту. Одежда на нас расползалась. Сражаться ночью с завалами, в кромешной темноте было немыслимо. Это значило бы идти на верную гибель. Мы стали отчаянно выгребать с главного русла на разлив. И здесь-то на нас и налетела огромная коряга — наш ветхий плотишко рассыпался на куски.
Не знаю, как мы не утонули тогда. Хорошо, что коряга зацепилась ветками за затопленный берег, и мы сумели кое-как выплыть на место, где течение было потише. Я помогал Тане — она совершенно выбилась из сил. Герман плыл с рюкзаком, в котором были консервы (просто не представляю, как он не утопил все это).
Я уже не помню, как мы добрались до отмели. Представляешь, Вера, мы стояли по пояс в ледяной воде (ведь уже конец сентября), вокруг была ночь, и мы совершенно не знали, куда идти. Нас трясло как в лихорадке — такого я еще не испытывал. Должен отметить, что Герман и Таня вели себя героически. Ни разу никто из них не пожаловался. Только однажды, во время очень сильной судороги, Таня так вскрикнула, что у меня чуть не остановилось сердце. Бедная девчушка! Какие страдания ей приходится переносить…
Потом мы пошли по шуму реки, стараясь двигаться все время так, чтобы шум был за спиной. Брели всю ночь по колено, а иногда и по пояс в воде. Судороги нестерпимо мучили всех. К утру наконец выбрались на какое-то полужидкое болото. Это было счастье! Мы ничком повалились на сырой мох и пролежали так минут двадцать. Потом я поднял Таню и Германа. Пошли искать «сухое» место. Слово «сухое» я беру в кавычки, потому что найти что-нибудь сухое в радиусе нескольких десятков километров вокруг нас казалось совершенно невозможным.
Но судьба сжалилась все-таки над нами. Ей, наверное, показалось уже просто неприличным подвергать нас столь жестоким пыткам так долго. Мы почувствовали, что поднимаемся вверх, — это начинался водораздел. Мы прошли еще немного и наткнулись на овраг, на одном из склонов которого лежало несколько деревьев, образуя естественный навес. Это было наше спасение.
Смертельно хотелось спать (мы были на ногах третью ночь подряд), не чувствовали ни рук, ни ног — одна сплошная ноющая боль. Кости ломило от сырости. Хотелось лечь, забыться и наплевать на все. Но это была бы гибель. Я приказал ребятам устраивать костер.
Костер еле-еле разожгли, — как не хватало нам Сергея с его таежной сноровкой! Стали сушить вещи. Среди продуктов оказались две банки консервированного спирта. Это спасло нас от неминуемого воспаления легких. Мы разделись, развесили вокруг огня все барахло и стали растирать друг друга разведенным спиртом. Таня сначала не хотела раздеваться — пришлось срывать с нее мокрое тряпье чуть ли не силой. Германа я заставил отвернуться, а сам, на правах старшего, растер ее от пяток до макушки, потом завернул в палатку и посадил к огню.
Потом мы выпили по кружке разведенного спирта (боюсь, что кто-нибудь из ребят все-таки заболеет) и стали сушить патроны. Всего у нас девятнадцать патронов, семнадцать банок консервов, одно ружье (второе решили выкинуть), три спальных мешка и палатка. Ну что ж, не так уж и плохо.
Вот так-то, Веруха. Чувствуешь, в какой переплет попал твой муженек? Сейчас я пишу тебе, сидя все в том же овраге у костра. Мы немного очухались, натянули палатку возле самого огня, в которой в двух спальных мешках спит Таня, — ее сильно знобит.
Я пишу тебе так подробно обо всем, чтобы хоть как-нибудь рассеяться и отогнать мрачные мысли, которые лезут в голову. Ведь мы еще не решили, как будем добираться до самолета, — пешком или снова вплавь (на второе, я думаю, больше никто не согласится). А зима уже на носу, и не какая-нибудь зима, а якутская. И девятнадцать патронов, и полтора десятка консервных банок — плохая защита от нее.
Пришел Герман — он ходил на разведку. Дождь еще идет, но уже слабее. Герман говорит, что мы попали на одну из сопок, которые сплошной грядой тянутся по левобережью реки. Отсюда до главного русла километров пятнадцать — то расстояние, которое мы прошли ночью по разливу. Дойти по левому берегу до места встречи с самолетом, конечно, не удастся. Все пади и долины между сопками залиты водой. Кроме того, без карты мы не найдем это место — весь же рельеф теперь изменился от этого проклятого наводнения, все косы затоплены и скрыты под водой. И изменить место встречи с самолетом нельзя — рацию унесло. Как быть?
Решаем положиться на истину, не раз уже выручавшую русского человека из всяческих бед: утро вечера мудренее. Ложимся спать. Завтра, реально обсудив все «за» и «против», примем решение. Спокойной ночи, Верушка! Когда будем вместе читать мое письмо, я все-таки вспомню этот вечер. Его нельзя будет не вспомнить…
Пишу на привале. Мы идем по тайге. Вчера утром решили, что добраться до встречи с самолетом нет никакой возможности, а ждать машину в двухстах километрах от косы нелепо. Река как средство передвижения вообще отпала: во-первых, плыть по ней нельзя; во-вторых, она делает огромную петлю — в несколько сот километров, так что морозы могут застать нас среди глухой тайги. Конечно, нас будут искать. За нами пошлют самолеты, даже если будет и не такой дождь. Но ведь все может случиться — мы можем разминуться с летчиками. А потом самолет может и не долететь до этих мест, может потерпеть аварию во время осенних воздушных бурь, — мало ли на что способен якутский климат? Но если даже и долетит, как он будет искать нас в тайге? Находиться все время на плоту на главном русле невозможно. Да и смогут ли летчики отклоняться в сторону от места условленной встречи? От косы им надо будет сразу поворачивать назад — никакого бензина не хватит отклоняться в стороны.
Словом, мы решили, что, пока есть консервы, патроны и силы, надо самим попробовать выйти из тайги. Хуже всего сидеть и ждать. В нашем положении лучше всего надеяться только на себя. Может быть, мы ошибаемся, но больше оставаться в неизвестности нет никаких сил.
План наш прост: идти все время на юг, пересекая водораздел, вокруг которого река делает петлю. Будем срезать угол. Думаю, что до первых больших холодов успеем выбраться.
Ребята мои молодцом, хотя у Германа, по-моему, не спадает температура после ночного купания. Таня ужасно подавлена всем происшедшим, но не подает виду, держится хорошо, смеется, шутит.
Здравствуй, Веруля! Мы все идем таежной целиной. Тайга стара, трухлява, много мхов и лишайников. Холода с каждым днем все сильнее, но снег еще не выпадал ни разу. Брезентовые куртки греют плохо, пища скудная. Все время чувствуем голод. Сегодня я впервые усомнился в нашем удачном финише: разжигая костер, потратили целых три спички, а осталось меньше коробка, да и то все мокрые. А идти еще неизвестно сколько. Охочусь мало: крупной дичи нет, а на мелочь не хочется тратить патроны. Пока есть консервы, удерживаю себя от выстрелов по птицам. Конечно, самое лучшее в нашем положении — это убить сохатого. Но они почему-то совсем не встречаются нам.
Рацион наш такой: полбанки консервов в день на троих и бесконечный кипяток. Еще собираем ягоды, но они абсолютно безвкусны, а сил на сборы требуют немало. Много спим, почти не разговариваем. Ребятишки мои что-то приуныли. Надо их будет чем-нибудь развеселить. До свидания, Верок. Счастливых тебе снов!
Прочь, меланхолия! Сегодня перечитал то, что написал вчера, и стало стыдно. Дела наши идут отлично. Сегодня я убил на озере утенка с перебитым крылом. Видно, его оставили здесь зимовать товарищи по стае, а сами улетели на юг. Сварили бульон, а самого утенка съели целиком — позволили себе такую роскошь. Герман поймал двух рыбешек — тоже съели. Силы восстановлены сразу на несколько дней. Эх, остаться бы на этом озере, срубить шалаш!.. Но зима страшит меня: мы все очень легко одеты, и по ночам стынут ноги.
Путь наш нелегок — пересекаем множество долин и распадков. Сил тратим много, а харчи скудные. Идем молча, как механизмы, без слов, без мыслей.
Кажется, мы все-таки хватим зимы: по утрам под ногами хрустит тонкий лед. Ночью, наверное, уже около минус десяти — двенадцати градусов. Серьезно беспокоит меня Герман: у него сильный жар. Температуру смерить нечем, но парень заметно страдает. Таня ухаживает за ним.
Консервов осталось всего одиннадцать банок. Вчера я, правда, двумя выстрелами, убил маленькую таежную пичугу. Охотиться трудно: отсыревшие патроны часто дают осечку, а дичь не любит подолгу позировать перед ружьем…
Сегодня новая беда. Спускались с сопки по длинной каменной осыпи, и Герман упал, сильно вывихнув ногу. Подняться сразу он не смог, и мы с Таней, поддерживая с двух сторон, медленно свели его вниз.
Заночевали раньше — у Германа опухла нога. Я сделал ему на ночь теплый компресс. Слышали шум самолета, я стрелял — все напрасно… Опять убил птицу, но потратил на это дело уже целых три патрона. Консервы (их осталось по три банки на нос) пока не трогаем — это наш НЗ. Эх, встретить бы сохатого! Тайга-то словно вымерла…
Герману сделали палку. Он сильно хромает, но не отстает. Таня, глядя на него, украдкой вытирает слезы. Замечательная она все-таки девушка!
Сегодня ночью Германа так трясло, так у него стучали зубы, что мы не могли уснуть. Таня вылезла из своего спального мешка, легла в мешок к Герману и согрела его. Он успокоился и заснул. Я боялся, что Таня тоже заболеет, но все обошлось благополучно.
Герман идет с большим трудом — опухоль на ноге увеличилась. Наверное, общий воспалительный процесс мешает ей пройти быстро. Всю поклажу Германа я взял себе, но все равно прошли за день километра три-четыре… Опять остановились на привал в полдень — Германа сильно трясло. Я разрешил ему открыть банку консервов из «неприкосновенного запаса», он отказался.
Видели самолет. Я два раза стрелял, но летчики не услышали. Осталось семь патронов. Когда вечером сидели у костра, полетели белые «мухи» — выпал первый снег. У Тани на глазах заискрились слезы. Герман попросил у меня зачем-то карту трубки. Я дал ему карту, он долго ее рассматривал, разложив на дрожащих коленях, потом вздохнул и вернул обратно.
Мы понуро сидим сейчас возле потухающего костра. На душе так тяжело, что я даже не могу придумать ничего такого, чем можно было бы утешить ребят.
И еще одно. Никаких признаков того, что мы приближаемся к реке, я не замечаю. Это очень странно. Даже если учитывать, что мы потеряли почти два дня из-за ноги Германа, и то давно бы уже пора начаться понижению. Герман (вечером он чувствует себя лучше) тоже спросил меня об этом. Я ответил что-то неопределенное…
С утра Герман совершенно не может идти. Даже с палкой. Он оцарапал ногу, и на месте опухоли началось нагноение. До полудня стояли на месте — я делал Герману костыль. Снова идет снег. Желто-рыжая тайга одевается в новые краски. Ягоды уже совсем не попадаются, даже кочки болотной травы стали какие-то менее лохматые. Жизнь в тайге постепенно умирает…
Сначала с костылем Герман пошел быстрее, но потом стал отставать. Его сильно качало, он несколько раз упал. Снова остановились на привал раньше срока. Я перетащил Германа к палатке на руках. Он потерял сознание. У него начался бред. Таня плачет. И все нет реки…
Думаю, что завтра мы совсем не сможем отправиться в путь, — у Германа, по-моему, гангрена. Предлагаю такой план: Таня берет на себя всю поклажу — это теперь килограммов тридцать, не больше, а я делаю волокушу, кладу в нее Германа и тащу его дальше — волоком — он ведь легкий, всего-то семьдесят пять килограммов. Таня соглашается. Герман (мы напоили его кипятком, и ему стало легче) стучит зубами и ничего не отвечает. Самолетов больше нет вот уже несколько дней.
Сейчас мы собираемся с Таней в лес, делать волокушу. Герман просит у меня лист бумаги. Не знаю, зачем она ему понадобилась.
Верочка, родная! То, что произошло вчера ночью, нельзя описать. Это выше моих сил. Ты понимаешь, даже я, сорокалетний мужик, много повидавший на своем веку, — даже я не выдержал и заплакал.
Ночью ушел Герман. Мы вернулись из тайги с волокушей и, усталые, легли спать. Начал падать крупный снег. Герман лежал в мешке между нами, но утром, когда мы проснулись, его уже не было. На стене палатки была приколота записка. Вот она:
«Константин Петрович! Я должен поступить так. Здесь простая арифметика — лучше умереть одному, чем троим. Мои консервы в спальном мешке — не забудьте их. Я ухожу. Не ищите меня, не тратьте напрасно сил. Снег все покроет. Герман… Вы должны обязательно дойти — ведь карту трубки ждут в экспедиции. Берегите Таню».