— Ну да, я верю во все пустяки, о которых шла речь, верю потому, что я сам поэт, художник и, само собой разумеется, влюбленный.
Он поднялся одним прыжком:
— Музыкант, музыки!
Но Жильбер Терриан не захотел играть.
— Эта госпожа Терриан, — решила госпожа Дакс, возвращаясь по пыльной дороге, которую она предпочитала лесам, — эта госпожа Терриан была бы славной женщиной, если б не балда ее сын, который двух слов связать не умеет, и пара этих ветрогонов, которых она подобрала неведомо где!
На западе садилось солнце. Небо цвета меди бледнело над снежными вершинами, и черное кружево елей походило на декорацию волшебного театра китайских теней.
— Почему, например, — госпожа Дакс продолжала свой монолог, — почему эта женщина живет отдельно от своего мужа? Очень может быть, что жизнь с ним была нелегка, но все мужья таковы, и порядочная женщина должна с этим примириться. Нет, здесь что-то другое: должно быть, он дурно вел себя. Тогда уж это вопрос собственного достоинства. Но, как бы то ни было, а она не права, разыгрывая одинокую женщину, как если б она была вдовой: это дурной тон.
В лесу, возвышавшемся над дорогой, позванивало запоздалое стадо, и клавесинные звуки колокольчиков мешались со скрипами ветра в ветвях.
— Они, должно быть, богаты, эти Террианы, — госпожа Дакс остановилась, чтоб поудобнее рассчитать, — они, должно быть, дорого платят за наем дома — он величиной с добрую церковь! И мебель у них, наверно, собственная, не говоря об этих нищих, которых они приютили. Я полагаю, что муж и жена произвели раздел имущества.
Сумерки сгущались. Влажный ветерок был насыщен лесными ароматами. Всякая ель, всякий куст папоротника, всякая травка были подобны сосудам, наполненным благовониями.
— Во всяком случае, — решила госпожа Дакс, — это знакомство не для нас. Здесь еще куда ни шло. Но в городе — благодарю покорно! Достаточно солидных людей, чтоб еще водиться со всякой богемой. Эти Террианы сделают ответный визит, и конец. Алиса, господи! Что это ты шагаешь, задрав голову, и не скажешь мне ни слова?
Барышня Дакс упорно смотрела на вершину Вышки, которая была виднее остальных. Золотистый сумрак, музыка ветра и колокольчиков, лесные ароматы — все это глубоко волновало ее, и она со странным и сладким чувством твердила про себя, что, быть может, если только ей удастся, она будет почти каждое утро встречаться там наверху или в каком-нибудь другом месте с теми, кого ее мать называла богемой.
Барышня Дакс, как ей того и хотелось, часто виделась во время утренних прогулок с новыми друзьями.
Она продолжала уходить каждое утро, раньше чем просыпалась гостиница. Она даже жертвовала первым завтраком, чтобы раньше начать бродить по тропинкам, еще сохранившим запах ночи, под елями, отяжелевшими от росы, в каждой капле которой встающее солнце горело радугой. Случалось, по дороге барышня Дакс покупала у какого-нибудь гнавшего коров пастуха кувшин парного молока, пахнущего папоротником и тмином, или, не повстречав пастуха, философически оставалась голодной.
Главным пунктом ее программы было всегда первой добраться до места встречи, о котором было сговорено накануне, — до Вышки или до Бельведера, или до высокой, покрытой обломками скал площадки, которую называют Замком. Барышня Дакс по-детски мелочно выбирала место получше, чтоб усесться; потом она ждала.
Несмотря на все свое нетерпение, она из достоинства старалась не выказывать его. Она принимала рассеянный вид; глаза ее были прикованы к горному пейзажу, и только украдкой бросала она взгляды на тропинку, где сейчас должны мелькнуть среди зелени светлые зонтики Кармен де Ретц и госпожи Терриан.
Кармен де Ретц приходила не всегда; Жильбер Терриан, который никогда не выходил из дому, в трех случаях из четырех удерживал ее подле органа; и барышня Дакс была чрезвычайно удивлена тем, что «артисты» могут с таким упорством ежедневно работать. Госпожа Терриан, напротив, усердно совершала прогулки. Фужер почти всегда сопровождал ее. Он будто и на самом деле мало искал общества Кармен, и барышня Дакс никак не могла понять, что означал подсмотренный ею поцелуй.
Итак, они бывали втроем. Сначала они смотрели на альпийский пейзаж, потом медленно двигались в путь, не слишком далеко. Фужер всегда умел отыскать поблизости очаровательное и совершенно неизвестное местечко, скрытое от солнца навесом елей. И, усевшись на сухом мху или среди папоротников, они начинали дружескую беседу.
Барышня Дакс скоро совсем приручилась, сворачивалась клубочком у ног госпожи Терриан и ласково клала голову на платье своего друга. Она почти ничего не говорила. Она восторженно слушала: здесь никогда не говорили ни о политике, ни о расходах по хозяйству и никогда не ссорились.
Возвращаясь в гостиницу, барышня Дакс снова надевала ярмо семейства. Само собой разумеется, она даже не заикалась госпоже Дакс о том, как она проводит утро. И госпожа Дакс, пребывавшая в уверенности, что ее дочь продолжает блуждать в одиночестве по окрестным тропинкам, не брала обратно разрешения, данного ею в первый день по приезде.
Однажды утром барышня Дакс, растянувшаяся у ног госпожи Терриан, спросила:
— Господин Фужер, вы живете в Константинополе, скажите мне: там действительно очень красиво?
Барышня Дакс, которую робость сковывала в присутствии отца, матери и жениха, без всякого страха решалась задавать вопросы своим друзьям из Кошкина дома.
— Константинополь? Нет, он не очень красив, вовсе не красив, хуже того.
Бертран Фужер, опираясь на ветвь лиственницы, внимательно разглядывал голубой дымок от своей папироски, в котором, быть может, ему виделись все пятьсот мечетей Стамбула, с минаретами, торчащими, как копья. Не поняв ответа, Алиса повторила за ним:
— Хуже того?
Фужер указательным пальцем стряхнул пепел, потом посмотрел на девушку, лежавшую на земле:
— Хуже того. Скорее красив, чем очень красив. Красив строгой и суровой красотой, которой вам не понять.
Господин Дакс и госпожа Дакс очень часто осаживали свою дочь такими же фразами. «Тебе этого не понять» было на Парковой улице лейтмотивом барышни Дакс, и этот лейтмотив, повторяемый сто раз в день, стал действовать на ее самолюбие, как уколы раскаленными булавками.
Но здесь голос Фужера нисколько не был оскорбителен. Как всегда, он был ласков и чарующ. Барышня Дакс почувствовала, что речь шла и в самом деле о вещах слишком сложных и недоступных пониманию маленьких девочек. И так как Фужер все-таки любезно пытался разъяснить свою мысль, она с благодарностью внимательно и прилежно стала слушать его.
— Во-первых, там страшная грязь. Вообразите город без тротуаров и без мостовых, без канализации, без дорог, почти без освещения. Улицы кривые, узкие, заваленные отбросами и покрытые грязью на целый фут. Вам это нравится?
Она подняла брови, не вполне еще поверив ему.
— Кроме того, там все разрушено. Каменные строения покрыты трещинами и насквозь прокоптели. Деревянные дома, осевшие, запущенные, развалившиеся, кажутся пьяными — как будто они не в состоянии стоять прямо. Повсюду мусор, развалины, ямы. Это не город, а кладбище. И в довершение этой тоски на каждом шагу попадаются маленькие садики, окаймляющие улицы, и эти сады не что иное, как семейные некрополи, кладбища. Турки любят жить подле своих покойников.
— Какой ужас!
— Если угодно. И город одинаков от одного конца до другого. Нет бульваров, нет улиц, нет набережных, нет памятников, — одни лишь мечети, большие груды серых камней, на которых насажены такие же серые купола. И их там несть числа. А над крышами белые минареты чередуются с черными кипарисами.
— Но это ужасно?
— Да. Не забудьте прибавить палящее солнце летом, не прекращающийся дождь зимой: грязь, липкая, как смола, высыхает только для того, чтоб превратиться в слепящую глаза пыль.
— И вы любите этот город?
Голос Фужера внезапно стал более тихим, более мечтательным и глухим:
— Да, я люблю его. Я люблю его больше, чем какой-либо другой город, больше, чем Неаполь, и больше, чем Венецию, больше, чем Париж. Стамбул, Стамбул… Вам не понять этого, маленькая Алиса, оттого что вы ничего не видели, кроме вашей умненькой и причесанной Франции или Швейцарии, как игрушечное стадо, приукрашенной лентами. И даже если б вы побывали там, вы увидели бы, что вы понимаете еще меньше, чем прежде. Я люблю ее, мою мертвую столицу, именно за то, что она мертва. Я люблю ее за могильную тишину и пустынность улиц, как улицы Помпеи! Я люблю ее за стаи ворон, все время каркающих среди кипарисов. Я люблю ее за молчаливые дома с решетками на окнах, дома, в которых неизвестно что делается; за ее суровые мечети — последний оплот и последнее прибежище последнего из богов, которому поклонялись люди; за все еще плотное покрывало, за которым женщины прячут свою красоту; за черную и гордую душу ее народа и за высокую византийскую стену, которая стоит до сих пор, окружает и охраняет ее от людей нашей расы, нашего века, — охраняет и от нашего безумия, нашей неврастении, нашей гангрены.
Он замолчал. Госпожа Терриан, опершись на колено и положив голову на руку, сбоку глядела на него с серьезным видом:
— Вы чудак, голубчик Фужер. Вы в самом деле верите во все то, что говорили сейчас?.. Или это только беллетристика?
Он не решился ответить и надул губы. Она отрезала:
— И верите, и не верите, правда? Я очень люблю вас, Фужер, но мне доставило бы большое удовольствие увидеть вас когда-нибудь искренним до конца.