— Сегодня чувствую себя грешником последним и такую грешную повинную тварь поить да баловать не желаю.
— Похвально, — сказал Лузин. — Но скучно.
— Отчего ж ты мне все время, как Суламифь, твердишь: укрепите меня вином. Изнемогаю. В подлиннике, правда: изнемогаю от любви. Да изнемогли от нее уж все давно, баста.
— Почему обязательно вином? Я и от водочки не откажусь, и на пиво согласен. Ладно, читай дальше.
— «Она слышала всё, но не могла ответить вслух, глаза не открывались, под веками обнаружилось совершенно другое пространство, со своим небосводом, пейзажами, ведутами; ей было не шевельнуться, а мир стремительно двигался, огибая ее. “Не любил ядов? Не держал их в перстнях? Да, — думала Сара, — обычно он держал их в Сухаревой башне в особом шкафчике с витражами, цветными и зелено-золотисто-коричневыми, на лбу у шкафчика красовалась надпись VENENA”.
Названия, произносимые снаружи, вращались, соударяясь, то ласковые, то обоюдоострые: Чудово, Любань, Крестцы, Яжельбицы, Миронушка, Миронеги. И все время, пока она ехала, влекомая невидимой колымагой, недвижная, с закрытыми глазами, сомкнутыми веками, спеленутая одеялами, точно мумия египетской царевны, невесть куда в нечеловеческие царствия вне бытия, — некто пересыпал ее время, переворачивая большие песочные часы, которые могла она увидеть, если хотела, обернув внутренний взор закрытых глаз в таящийся в нем, подобно шару из кости в шаре из кости, еще более внутренний взгляд.
Сквозь волны ее летаргически глубокого сна, сквозь неполную явь приходил Брюс, дядюшка-дедушка. По малолетству она никак не могла помнить момента их первой встречи, но она помнила.
Его считали колдуном, чародеем, чернокнижником; поговаривали, что он почитывает книгу, написанную самим не к ночи будь помянутым; его боялись все, кроме нее.
Он вошел, в высоком парике, суровый, увидел ее впервые в платьишке любимого ею всю жизнь серо-голубого цвета. Некоторое время таинственный граф и малютка графинечка, чуть выше его колена, разглядывали друг друга.
Потом он спросил:
— Ты знаешь, кто я?
— Ты Яко.
Она впервые удостоилась его улыбки, улыбался он редко.
Позже он стал дядей Якобом, затем Брюсом, Яковом Вилимовичем. Яко, дядя Якоб и Брюс были три разных существа.
Однажды она подставила табуретку к шкафчику VENENA с цветными витражами в резных дверцах, забралась, открыла, потянулась к скляночке с рубиново-рыжими кристаллами. Брюс пребольно ударил ее по ручонке, снял с табуретки, запер шкафчик. Она скуксилась, расплакалась, он молча протянул ей гостинчик — мелкими гранями сверкающее прозрачного стекла сине-голубое яичко. Сара утешилась, села на пол и погрузилась в созерцание подарка.
Став дядей Якобом, он сказал ей:
— Ты всегда должна помнить, что твои предки — шотландские короли.
Глядя на него чуть исподлобья, очень серьезно, она спросила:
— Зачем?
Он вгляделся в нее и ничего не ответил.
Ей нравилось, что он умел всё. Он открывал согнутым гвоздиком любой замок, чинил ее игрушки и подарил ей маленькую ходячую куклу, волшебную, обожаемую, она уронила ее с лодки в речку Ворю и долго была безутешна. Он вылечил ее щенка, в банках росли у него ярко-синие прозрачные кристаллы, он что-то подливал в цветы, отчего они начинали расти и цвести, как сумасшедшие, зимою, он научил ее писать молоком невидимые письма, а потом нагревать их на свечке, чтобы текст проступил. Сделав вечные часы, он завел их и выбросил ненужный ключ в реку. Саре казалось, что подземные ключи, связующие все реки мира, принесли ключ часовой к ее утонувшей кукле, она перестала печалиться, вспоминая о потере своей: затаенно улыбалась.
Она ценила встречи с Брюсом и очень по нему скучала; родители не вполне ее понимали, даже мать, приходившаяся Якову Вилимовичу родной племянницей, испытывала к нему некую смесь отчужденного почтения с нескрываемым суеверным страхом.
— У нас в семье уже была Сара Элеонора, — сказал ей Яков Вилимович, — жена моего брата, твоя тетушка.
— Меня назвали в ее честь?
— Да.
— Я похожа на нее?
— Нет.
В детстве Сара выучила последовательность зодиакальных созвездий по последовательности посвященных им двенадцати частей глинкинского парка.
Ехал возок, ехала заповедная карета с кроватью, в которой лежала спящая не своим сном Сара, ее везли по тракту из Петербурга в Москву, привезли в Глинки, подаренные Брюсу Петром Великим за Ништадтский мир, строительство в усадьбе началось, когда Сара родилась. Она побывала в Глинках впервые в полумладенчестве, Брюс был еще Яко, она помнила, не понимая, загадку-поговорку: “Яко дуб, Яко тлен, Яко платье надел…” — все три “яко” сознание запечатлело с большой буквы его имени.
Впервые приехала она в усадьбу Яко зимою, таким темным вечером, что для нее стояла ночь, сани плыли, мимо плыли над головою серебряно-белые в блистательно-лунном инее березы, высокое небо было полно звезд, у входа в Глинки их невеликий санный поезд встречали с фонарями, освещавшими нишу привратного домишка, статую в нише, отрисованную снегом, ночной дозор слуг и стороживших имение солдат.
— Вот и Глинки, приехали, — услыхала она летаргическим слухом, тотчас под закрытыми веками поплыли своды светил, зимних берез, фонари. Всё сменилось тьмой, словно во сне она уснула без сновидений.
Открыв глаза, она подивилась: куда подевалась зима? Окно едва вмещало пропитанную солнцем зелень с немолчным пением птиц.
— Поют, — осуждающе сказала Сара.
— Донюшка, душатка, проснулась, — произнесла появившаяся сбоку Василиса.
— Ой! — вскрикнула Сара.
— Знаешь, кто я? — спросила старая знахарка, как некогда Брюс.
— Ты Василиса, — сказала Сара. — Почему ты здесь? Ты жива? Яко говорил — тебе сто лет. А когда это было. Сколько же тебе сейчас?
— Мне все еще сто, — отвечала Василиса. — Я застряла в сотне. Барин говорил: приедет королевна, отслужи ей. Теперь ты приехала. На попей, красотулечка.
Травное питье, давнишнее, времен забытой детской ангины.
— Низкий потолок, — сказала Сара.
— Так, чай, не Питербурх, — отвечал нависший с другой стороны Ольвирий.
— И ты здесь.
— А куда денешься? — старый слуга укрыл ее стеганым пуховым одеялом, ее знобило.
— Авдотья где?