— Я, возможно, нарушу сейчас свой профессиональный долг, но моя совесть не позволяет мне больше молчать, ибо я опасаюсь, что невольно стал сообщником гнусного преступления. Вначале я думал о государственных соображениях, но теперь понимаю, что речь идет о личной мести, и тот факт, что ее орудием был избран подлый убийца, которого вы разоблачили, заставляет меня опасаться худшего. Когда прибегают к услугам таких типов, чья способность пойти на любые злодеяния известна всем, это означает, что кто-то готов их к этим злодеяниям подтолкнуть. Все средства будут хороши, и когда я вспоминаю о коварстве Ломбарди, то прихожу в ужас от того, что так долго молчал… Короче, факты таковы, может быть, они прояснят вам ситуацию — только бы не было поздно!.. Заведомо необъяснимая враждебность губернатора Аликса и его невероятная предвзятость, проявленная в вашем деле с транзитом, на мой взгляд, связаны со странным маневром, в котором важнейшую роль сыграл Жозеф Эйбу. Прежде чем изложить его суть, позвольте мне задать вам один вопрос. Эйбу передал или продал вам бланки с официальной печатью из канцелярии губернатора?
— Он мне их передал, но можно сказать, почти продал. Я попросил его получить от местных властей письмо, удостоверяющее, что закон от июня 1887 года до сих пор действует. Я мог бы и сам обратиться с такой просьбой в канцелярию, но он отговорил меня, опасаясь, что тогда этот закон будет отменен особым указом. Вместо письма он прислал мне два чистых бланка с печатями. Когда я вернул их ему по приезде в Джибути, он заявил, что якобы неправильно меня понял. На другой день Эйбу принес мне требуемое письмо с неразборчивой подписью.
— Теперь понятно. Итак, произошло вот что: Жозеф, очевидно, после встречи с вами навестил Ломбарди (тогда временно исполняющего обязанности прокурора Республики), чтобы уведомить последнего о поручении, которое вы ему дали. Тогда-то и было решено отослать вам бланки с печатью губернатора, по-видимому, с тем, чтобы побудить вас самостоятельно их заполнить и подписать, то есть совершить подлог… Ломбарди вызвал меня вместе с Аликсом (в тот момент он еще не был временно исполняющим обязанности губернатора). Он взял нас в свидетели отправки этих бланков, на которых Аликс собственноручно поставил печати в канцелярии. Чтобы проще было доказать подделку, были использованы красные чернила, тогда как печати обычно имеют черный цвет. Таким образом, вас могли обвинить в том, что вы украли печать и потом проставили ее чернилами, которыми в канцелярии не пользуются. Как объяснил Ломбарди, требовалось установить: говорит Жозеф правду или лжет. Вопрос был бы решен либо вашим ответом на это письмо, либо вашим молчанием, а оно, как известно, знак согласия… Со своей стороны, я не понимал тогда, какое значение могли иметь эти проштампованные бланки. Даже если вы действительно попросили их достать, то главное — как вы собирались ими распорядиться. Но хотя способ проверки показался мне странным, я подписал протокол, и письмо было доставлено на почту самим Аликсом… Итак, через несколько дней после этого Эйбу пришел к Ломбарди и показал чек на тысячу франков, который, по его словам, являлся вознаграждением за передачу необходимых документов. С другой стороны, они видели, как вы беседовали с ним, что полностью подтверждало обвинение, выдвинутое Жозефом против вас.
Выслушав признания Азенора, я понял игру Жозефа: он доказал, что бланки с печатью находятся у меня в руках и что я намерен совершить подлог, ответственность за который теперь полностью ложится на меня. Не исключено даже, что такой ход был ему подсказан.
Я осознал всю серьезность своего положения. Я глупейшим образом попался в ловушку, и мысль о том, что Ломбарди может завладеть письмом, оставшимся в Дармштадте, приводила меня в ужас. Если это произойдет, я пропал, и с тем большей вероятностью, что к его услугам способный на все свидетель — Жозеф. Подобный тип не остановится ни перед чем и при этом присягнет на Библии, перед Богом белых людей, который к тому же для него чужой Бог…
Из-за его подлости и коварства я обрекал всех своих близких на бесчестие, ибо теперь я не сомневался, что у правосудия Джибути нет иной цели, как отправить меня на каторгу.
И в голове у меня мгновенно созрел план: сперва надо наказать мерзавца. Я уничтожу его, предварительно зачитав ему смертный приговор, чтобы он понимал, за что его наказывают. Что бы там ни случилось, я не мог позволить Эйбу праздновать победу, и эта мысль, как ни одна другая до сих пор, с необыкновенной отчетливостью укоренилась в моем сознании. В определенном смысле я был во власти некоей высшей силы, которой повиновался, словно гипнозу.
Ничто теперь не могло заставить меня изменить решение.
Прежде чем продолжить рассказ, мне представляется необходимым поделиться с читателем сведениями о Жозефе Эйбу, которые я узнал позднее. На мысль о том, что он убийца мадемуазель Вольф, меня навели сперва рассказ суданца и распоротая дамская сумочка, обнаруженная на острове. А найденный браслет, который негодяй помог приобрести своей жертве, уже не оставил у меня никаких сомнений.
Думается, сейчас самое время приподнять завесу таинственности над драмой, произошедшей на «Воклюзе», и изложить события в том виде, в каком я смог восстановить их несколько позже.
Жозеф Эйбу, как мы теперь знаем, тайно сел на «Воклюз» с поручением разоблачить меня в Суэце. Но ему было известно, что мадемуазель Вольф слывет очень богатой особой. Он слышал разговоры о ее драгоценностях, оцениваемых в несколько миллионов, и крупных суммах, выданных ей банком перед отплытием. Девушку считали немного не в себе, и однажды Жозеф услышал, как главный врач госпиталя, сидя за аперитивом, когда речь зашла о предстоящем отъезде мадемуазель Вольф на «Воклюзе», обронил фразу, которая поразила воображение Эйбу и, возможно, навела его на преступные мысли:
— В приступе истерики ей ничего не стоит прыгнуть за борт.
Вот почему господин де ла Уссардьер решил сопровождать девушку, чтобы, как говорил он, не упускать ее из виду. Но кто знает, не желал ли он втайне избавления от своих страхов, которые мог принести ему ее безумный поступок?
Смешавшись с толпой кули-кочегаров, заполнивших баржу, Жозеф, Эйбу проник на пароход, но внимания к себе не привлек. Только Ломбарди знал об этом; а серинж, получивший деньги за свое молчание, позволил Эйбу прошмыгнуть на нижнюю палубу к чернокожим кочегарам.
Тут он чувствовал себя защищенным от опасностей, которые могли бы возникнуть в том случае, если бы исчезновение богатой пассажирки повлекло за собой расследование. Он полагал, что сможет спрятаться, когда начнутся допросы персонала, а серинж, несущий ответственность за его незаконное пребывание на судне, сделает все, чтобы в этом ему помочь. В подобных случаях чернокожие кочегары всегда помогают друг другу из расовой солидарности и из страха перед серинжем, который обладает над этими беднягами безграничной властью восточного деспота.
Все не только платят ему подать из своего жалованья, но и занимают у него деньги, и тот, кто вызовет неудовольствие серинжа, никогда не сможет наняться ни на одно судно.
«Воклюз» был грузопассажирским судном, поэтому пассажиров на нем плыло немного. После одиннадцати часов вечера палуба пустела.
Агата рано удалилась к себе в каюту, однако стояла такая жара, что в два часа утра, одетая в пижаму, она поднялась на палубу. Вахтенный ее заметил, но эта одинокая прогулка не насторожила его, поскольку она объяснялась духотой.
В задней части палубы наружный трап был всего лишь приподнят вдоль борта до горизонтального уровня, и потому, являясь как бы продолжением решетчатого настила, он в виде узкого балкона нависал над водой на высоте нескольких метров. Агата облокотилась о железный поручень трапа. Ее забавляло, что она таким образом возвышается над морем, наблюдая за тем, как бежит у нее под ногами вдоль корпуса судна фосфоресцирующая вода.
Ветерок, который то и дело задувал сквозь решетку настила, ласкал ее тело, и ткань пижамы трепетала. Отдавшись этим нежным прикосновениям, она перегнулась через поручень, может быть, для того, чтобы почувствовать себя неким сказочным существом, парящим над водой.
Узкая палуба была плохо освещена в этом месте, поэтому нельзя было разглядеть, как вдоль открытого трюмного люка молча ползет какой-то человек. Поравнявшись с выходом на наружный трап, фигура медленно выпрямилась и юркнула в тень, отбрасываемую вентиляционной трубой. Став таким образом невидимым, человек, оглядев всю протяженность палубы, убедился в том, что она пуста.
И тогда, подобно тому, как змея вытягивается всем своим телом, чтобы схватить добычу, человек распластался на палубе и пополз к трапу, потом внезапно, как кошка, он прыгнул к своей жертве и, схватив девушку за щиколотки, опрокинул ее в бездну. Все произошло так стремительно, что Агата Вольф закричала перед самым падением в воду. Тело, затянутое в водоворот, образуемый работой винта, уже не появилось на поверхности моря. А человек все так же ползком добрался до спасительной тени и исчез.
Никто не увидел его, никто не услышал короткого вскрика, тут же прервавшегося. Человек нарочно прополз по палубе, чтобы его не смогли заметить из иллюминаторов кают, выходивших на эту палубу, которые почти все были открыты из-за духоты. Если бы он знал, что в один из иллюминаторов за мадемуазель Вольф наблюдает господин де ла Уссардьер, он отказался бы от своего преступного замысла. Но заметил ли генеральный агент роковой жест убийцы? Избавим его от таких предположений, ибо, погасив в каюте свет и растянувшись на кушетке, он мог видеть только голову и верхнюю часть туловища мадемуазель Вольф. Возможно, когда девушка, перегнувшись через поручень, парила над морской бездной, его посетило что-то вроде надежды и вспомнилась фраза доктора: «В приступе истерики ей ничего не стоило прыгнуть за борт».
И вдруг увидев, как девушка кубарем полетела вниз, не ужаснулся ли он оттого, что как бы втайне внушил этот роковой поступок больной мадемуазель Вольф?
Господин де ла Уссардьер все никак не мог прийти в себя и долго не понимал, почему он не поднял тревогу, теперь уже, после нескольких минут колебаний, ставшую бессмысленной. Конечно, даже если бы он крикнул: «Человек за бортом!» — в то же самое мгновение, когда увидел, что девушка падает в воду, ее вряд ли сумели бы спасти. Спасение тонущего человека ночью, даже когда за дело берется превосходный пловец, дело практически бесполезное: на плывущем полным ходом корабле, в отличие от железнодорожного состава, невозможно остановить машину сразу же. Судно, пусть и при отданной команде «полный назад!», успевает проплыть по инерции еще очень большое расстояние. Вот почему рулевой по сигналу тревоги просто поворачивает до предела руль, и корабль описывает круг с радиусом более одной мили, прежде чем возвращается на то же место. Когда в распоряжении моряков есть световой буй и если к тому же он исправен, в чем никогда нельзя быть уверенным, его бросают за борт, но, как правило, буй падает слишком далеко от утопающего, чтобы тот мог до него доплыть, прежде чем подоспеет судно; но и если человеку это все-таки удается, то в этой драме ставят точку акулы, привлеченные огоньком.
Все эти мысли в конце концов привели к тому, что де ла Уссардьер, не испытывая угрызений совести, воспринял как должное собственное бездействие. Поскольку несчастья в любом случае было не избежать, самое лучшее — хранить молчание и ждать, когда исчезновение пассажирки обнаружится само собой, без его помощи. Конечно, все всполошатся только утром, когда горничная пойдет с завтраком в ее каюту… И тут господин де ла Уссардьер подумал: а не описала ли Агата его неудачный ночной визит на страницах своего личного дневника, на который не раз намекала? И не решит ли ее убитый горем отец, прочтя запись об этом скандальном происшествии, что именно он стал невольным виновником самоубийства?
Надо было срочно в этом убедиться, пока капитан не опечатал все вещи, принадлежавшие без вести пропавшей или погибшей.
Каюта располагалась по левому, подветренному борту — противоположному тому, где находился выход на наружный трап, куда и пришла несчастная девушка в поисках прохлады, — ниже уровня основной палубы, и хорошо проветривалась благодаря большому прямоугольному портику, который открывался на надводный борт парохода. Она предпочла поселиться именно в этой, а не в одной из других кают, выходящих на палубу, где приходится держать портик закрытым из-за нескромных взглядов.
Господин де ла Уссардьер надел пижаму и босиком спустился по служебной лестнице, чтобы не проходить мимо дремавшего вахтенного.
Вы, конечно, догадались, что человеком, который сбросил девушку в море, был Жозеф Эйбу. Убедившись в том, что его никто не видел, он сразу после этого злодеяния пробрался к каюте своей жертвы. Дверь была открыта. Он вошел внутрь, задвинул щеколду и зажег свет. На туалетном столике лежали бриллиантовое кольцо и кулон. Эйбу положил их к себе в карман, рассудив, что эти драгоценности вполне могли быть на теле так называемой самоубийцы. Потом он заметил небольшую сумочку из красной кожи и подумал, что там, наверное, находятся деньги, однако оставлять здесь следы преступления было опасно. Надо было выбросить сумочку в море, забрав деньги. Однако сумочка оказалась запертой на ключ. Он уже собрался было вспороть ее ножом, как услышал за спиной едва уловимый шум и увидел, как медленно поворачивается ручка двери. Он чуть не потушил свет, но вовремя одумался: это могло выдать его присутствие. Эйбу замер на месте, сдерживая дыхание. Осторожность, с какой незнакомец пытался открыть дверь, навела его на мысль о визите какого-нибудь ухажера, и он успокоился, надеясь, что тишина в каюте и запертая щеколда заставят кавалера отказаться от своих намерений.
Прошла минута, которая показалась ему вечностью, но посетитель не предпринимал новых попыток проникнуть в каюту. Ушел ли он? Или все еще стоял перед дверью? И можно ли теперь рискнуть выйти наружу? Эйбу подумал, что оказался в ловушке. «Будь что будет, да свершится воля Аллаха!» — сказал он про себя, хотя был христианином, он попытает свой шанс. Может быть, по ту сторону двери никого нет и ему удастся улизнуть в поперечный коридор.
Но в тот момент, когда он собрался уже отодвинуть задвижку, раздался голос вахтенного:
— Ну, разумеется, господин инспектор (так называли де ла Уссардьера), лучше открыть, тем более что я видел мадемуазель на палубе с три четверти часа назад.
И в ту же секунду в замочной скважине повернулась отмычка.
— Ах! Дверь заперта на щеколду… Стало быть, мадемуазель вернулась…
В дверь постучали, затем вахтенный позвал:
— Мадемуазель!.. Мадемуазель!.. Вы там?
Жозеф понял, что пропал… Дверь сейчас взломают. Если его застанут в этой каюте, ему никак не уклониться от обвинений в том, что он, сбросив пассажирку в море, ее ограбил. Эйбу увидел себя на скамье подсудимых, затем в тюремной камере и наконец перед гильотиной…
Он машинально подошел к портику: снаружи все было черно, море стремительно и зловеще неслось вдоль борта, всего в нескольких метрах от него. Оно готово было поглотить его. Эйбу оказался перед выбором: либо попасть на гильотину, либо утонуть. И тогда неожиданно блеснувший свет маяка на Абу-Аиле как бы позвал его. Дьявол был с ним: Эйбу продал ему свою душу, и тот предлагал ему спасение.
Жозеф схватил спасательный пояс, взял в зубы кожаную сумку и прыгнул в темноту. Будучи отменным пловцом, он довольно быстро отплыл от судна, чтобы не попасть под винты и избежать встречи с акулами, которые следуют в кильватере судна.
Он видел, как пароход проплыл мимо, огонек на корме бросил прощальный отблеск на волны кильватерной струи и все исчезло во мраке. Он остался один в сумерках, и только бесконечный гул моря был рядом с ним…
Ему удалось надеть на себя спасательный пояс, и Эйбу медленно, сберегая силы, поплыл к какой-то темной массе, где вращались в небе бесконечно длинные руки светового креста.
Когда луч маяка скользил по нему, курносое лицо негра возникло среди вспененных барашков. Море несло монстра, оно поддерживало его только для того, чтобы этот негодяй прошел весь свой путь до трагической развязки, оно играло с ним подобно тому, как кошка забавляется со своей жертвой, прежде чем ее съесть.
Я не знаю, каким было в те минуты выражение этого курносого лица, но мне суждено было увидеть его вновь в день расплаты, когда Жозеф Эйбу возник передо мной в свой последний час.