И тут я вспомнил о своей находке на острове Джебель-Зукар.
— Как выглядела эта сумочка? — спросил я.
— О, вполне обычно! Я купил ее перед отъездом дочери; красная кожа, серебряная оправа.
Эти последние слова озарили лучом света потемки, в которых я брел, пытаясь нащупать истину. Меня вдруг пронзила уверенность в том, что девушку убил Эйбу. Все, что я узнал от того суданца, можно было выстроить в логически последовательную цепочку. Как я не понимал таких простых вещей раньше? Но не догадывался ли я об этом интуитивно? Подобно тому, как развитие ума привело к атрофии наших инстинктов, точно так же оно подавило и интуицию. Однако интуиция дремлет внутри нас, безмолвная и забытая, до той поры, пока неожиданное стечение обстоятельств не находит в ней нечто созвучное. И тогда догадка превращается в уверенность.
Меня подмывало пересказать ему историю, о которой поведал мне суданец, и сознаться в своей находке на острове Джебель-Зукар. Однако меня остановили опасения, что он своими опрометчивыми поступками сведет на нет ту пользу, которую я мог извлечь из этих разоблачений.
По прибытии в Джибути на меня сразу обрушились заботы более серьезные, нежели попытка разгадать тайну «Воклюза». Впрочем, Эйбу отсутствовал. Уехал он сам или его удалили в связи с моим возвращением? Я охотно этому поверил, хотя подобные предположения не имели под собой почвы, поскольку Эйбу думал, что мне ничего не известно о его поведении. В сущности, отсутствие этого человека меня не раздосадовало, ибо, возможно, отдаляло возникновение конфликта, особенно опасного в тот момент, когда я вел большую игру. К тому же товары, отправленные из Германии, доставляли мне множество хлопот.
В телеграмме из Дармштадта сообщалось, что из-за отсутствия прямого пароходного сообщения между Гамбургом и Джибути они будут переправлены через Порт-Саид. Я с ужасом представил себе, каково будет изумление египетских властей, когда они увидят такое количество категорически запрещенных для ввоза продуктов, которые, наверное, впервые за всю историю таможни перевозились самым естественным образом под своим истинным наименованием.
Однако наркотики не могли быть задержаны, потому что порт назначения, в соответствии с законом, был открыт для их транзита. Но в то же время следовало опасаться, что египетская таможня, пораженная таким неслыханным делом, срочно даст телеграмму таможенникам в Джибути, чтобы поставить их в известность на всякий случай.
Уведомленный об этом злополучном транзите, я решил упредить опасность и смело пойти навстречу возможным осложнениям. Надо было подготовить умы, дабы смягчить впечатление, которое произведут прибывшие грузы.
Я отправился с визитом к господину Югоннье, в то время начальнику таможни, намереваясь проинформировать его о не слишком-то привычной таможенной операции, которую мне предстояло вскоре осуществить. К счастью, телеграмма из Египта еще не поступила. Таким образом, мой собеседник не был соответствующим образом подготовлен, и я мог изложить суть дела в наиболее выгодном для себя свете, прикинувшись, что пришел к начальнику таможни за советом.
Внешне Югоннье напоминал Жозефа Прюдомма, созданного Анри Моннье, и своим характером был очень похож на этого персонажа. Он мнил себя ученым, гениальным химиком. В остальном же это был милейший человек.
В его квартире царил настоящий хаос, среди которого он предавался странным экспериментам, достойным алхимика. Он не претендовал на отыскание философского камня, но пытался обнаружить золото во всех камешках и во всех образцах песка, которые приносили ему с таинственным видом туземцы.
Ничто так не располагает к вам одержимого человека, как интерес, проявленный к его мании. Поэтому я пришел в восторг от его изысканий и в течение часа выслушивал замысловатые теоретические рассуждения.
Никто еще ни разу не проявлял к его увлечению столь ревностного интереса. Он был покорен, и, когда после такой подготовки я приступил к изложению своего вопроса о транзите наркотиков назначением в Аравию, оно показалось ему на редкость простым и даже ничтожным, в сравнении с теми радужными перспективами, которые открывали перед ним блестки слюды, усеявшие песок данакильских рек.
— Текст закона трактуется однозначно, — заключил он. — В соответствии с действующим положением ничто не препятствует данной операции, при условии, конечно, если она осуществляется с соблюдением всех гарантий, предусмотренных законом с целью избежать мошенничества, то есть проникновения этих товаров на нашу территорию.
— Я очень рад, что выслушал ваше мнение, прежде чем принимать этот груз, так как, признаюсь, если бы вы не заверили меня в том, что я не буду иметь никаких осложнений на таможне, я бы телеграфировал о своем отказе…
— Нет, нет! Вы абсолютно в своем праве. И если вам доведется побывать в Йемене, то постарайтесь привезти мне оттуда немного наносной земли, которая… — И он опять оседлал любимую тему.
Я пообещал выполнить все наказы Югоннье, и мы простились очарованные друг другом.
На другой день аскер из таможни попросил меня зайти к его шефу. Меня прошиб холодный пот. Неужели он передумал? И не собирается ли он теперь чинить мне препятствия?
В самом деле, возникли новые обстоятельства: только что была получена телеграмма из таможни в Порт-Саиде. Когда я вошел, господин Югоннье показал мне на нее, лежащую в развернутом виде на его письменном столе, и, хлопнув по ней своей тяжелой волосатой рукой, он отчеканил следующие слова:
— Куда они лезут? Мы что, не знаем своих обязанностей?!
— А губернатор, — робко спросил я, — что думает он?
— Он может думать все что ему угодно. Решает же такие вопросы только начальник таможни, ибо я являюсь представителем метрополии и в области применения налоговых законов подчиняюсь лишь министру внутренних дел.
Я подумал: как хорошо, что накануне я нанес ему визит. Если бы эта проклятая телеграмма попала к нему раньше, он передал бы ее в канцелярию губернатора и отнесся к этой ситуации совсем иначе; без сомнений он пустил бы в ход все средства, чтобы задержать мое отплытие, вплоть до указа, запрещающего транзит.
Возникший переполох убедил меня в необходимости как можно быстрее избавиться от компрометирующих товаров. Их присутствие в порту, как только всем станет известно, о чем идет речь, возбудит весьма пагубное любопытство.
Поэтому я в спешном порядке стал готовить «Альтаир» к тому, чтобы сразу же после оформления транзита выйти в море.
Наконец пароход прибыл. Я уплатил за сверхурочную работу, чтобы таможенные операции не прекращались и после закрытия контор; это позволит мне поднять парус непосредственно в день прибытия товара.
Согласно положению, я двинулся в путь под эскортом таможенного катера и, когда мы доплыли до границы территориальных вод, взял курс в открытое море.
Торопился я не зря, так как, едва скрылись за горизонтом паруса моего судна, временно исполняющий обязанности губернатора, некто Аликс (Шапон-Бессак за день до этого уехал в отпуск), большой друг Ломбарди, уведомил таможню, что ей надлежит арестовать наркотики по постановлению суда.
Югоннье, как я узнал позднее, нашел какое-то изощренное удовольствие в том, чтобы способствовать моему скорейшему исчезновению, ибо он догадывался, что губернатор Аликс, его соперник, который узурпировал эту должность в ущерб ему, воспользуется своими высокими полномочиями и навяжет свою волю. Поэтому Югоннье задержал таможенный манифест парохода, и господин Аликс узнал о поступлении моих товаров уже после того, как я уехал. Так что Югоннье не без ехидства сообщил ему, что я плыву к берегам Аравии, находясь за пределами наших территориальных вод.
Удар не достиг цели, однако игра была всего лишь отложена: со мной рассчитывали разделаться, когда я вернусь назад.
Самым благоразумным было как можно быстрее покинуть территориальные воды, но иногда у меня возникает такое чувство, что я должен бросить вызов судьбе, и я совершаю самые опрометчивые поступки. Любой разумный человек, знающий о том, что администрация относится к нему враждебно, опасался бы, что она вышлет ему вдогонку «Пинасс», свое самое быстроходное судно, приобретенное недавно господином Шапон-Бессаком конечно же из-за меня. Я знал, что с точки зрения закона придраться не к чему и что право на моей стороне, но еще лучше мне было известно, как ловко «принц», колониальный принц, умеет воспользоваться своим правом, «правом принца», иначе говоря, высшими государственными соображениями. У меня не было никаких иллюзий на сей счет, стало быть, я с полным пониманием дела и вполне осознавая свою дерзость решил встать на якорь в Обоке, чтобы немедленно погрузить там на судно партию гашиша. Я не взял товар по дороге в Джибути, потому что подвергал бы себя риску обнаружения наркотиков, если бы в силу каких-то непредвиденных, но весьма вероятных обстоятельств таможне пришло в голову провести тщательный досмотр судна. Товары, столь категорически запрещенные для ввоза, вроде тех, что я ждал из Германии, должны были, конечно, вызвать особые меры предосторожности. Поэтому я решил прибыть в Джибути пустым и после того, как опасный груз будет перегружен на судно, сперва отправиться за Рас-Бир, расположенный в десяти милях к северу от Обока, и выгрузить товары в том месте, где, по моим сведениям, находился превосходный тайник: глубокая яма, расположенная у подножия прибрежной скалы на уровне средних приливов. Избавившись таким образом от компрометирующих ящиков, я мог, ничего не опасаясь, войти на рейд Обока и погрузить там на «Альтаир» две тонны еще оставшегося у меня после возвращения из Эфиопии знаменитого «шарраса».
Таковы были мои разумные намерения, когда около полуночи я заметил небольшой фонарь, отметивший край рифа Обока. Я мог таким образом, продолжая плавание, добраться до тайника задолго до рассвета и наилучшим образом осуществить свой тщательно продуманный план. Но почему я вдруг изменил свое решение? Возможно, за эти шесть часов плавания в открытом море глухое бормотание воды, безбрежность ночного пространства, сильный ветер, подгонявший мое судно, привели к тому, что мне показались ничтожными хлопоты администрации и все мои ребяческие страхи сухопутного человека оказались вдруг развеянными.
Короче говоря, увидев слабый огонек, который словно подавал мне знак, я перестал слушать голос разума и взял курс на него. Через полчаса «Альтаир» бросил якорь на своем обычном месте на рейде Обока.
Я сразу же сошел на берег, чтобы провести остаток ночи в покое у себя дома на террасе, точно мое судно было невиннейшей прогулочной яхтой. Я был свободен от какого-либо страха, будто напрочь позабыл о двухстах килограммах наркотиков, находившихся на борту. Я был уверен, что ничего дурного не произойдет.
Подобные настроения уже неоднократно, в обстоятельствах на редкость критических, заставляли меня поступать с безрассудством, вопреки всякой логике, и, однако, всякий раз это внешнее отсутствие осознания опасности позволяло мне избегать еще более худших неприятностей. Я чувствовал, что и сегодня некая высшая сила подменила мою собственную волю и что мне следует ей подчиниться.
Ранним утром, после завтрака, когда поднимающееся солнце прогнало меня с террасы, я отправился к старому губернаторскому дворцу, «чайной коробке», как я называл это здание из-за его формы, собираясь навестить резидента. На самом же деле речь шла о невзрачном унтер-офицере, который совмещал в одном лице функции начальника порта, таможенника и администратора. Этот чиновничий аппарат, совершенно излишний в этой глуши, разумеется, был необходим только для того, чтобы оправдать размеры бюджета; впрочем, он использовался для удовлетворения личных потребностей. Бедняга сержант томился от одиночества, пустоту которого он не мог заполнить хотя бы робкими проявлениями внутренней жизни. Его многочисленные обязанности практически не находили себе применения в этом знойном и заброшенном уголке, где в узкой полоске тени, отбрасываемой несколькими кусками развалившейся стены, нашли приют убогие бедуины и их козы.
Если не считать того, что каждую неделю сюда приплывал небольшой парусник администрации, привозивший сержанту немного льда и старые иллюстрированные журналы, его дни тянулись нескончаемой и однообразной чередой, напоминая дни заключенного, отрезанного от внешнего мира. Останавливаясь в Обоке, я наведывался в резиденцию только в день приезда или отъезда, чтобы выполнить какие-то дурацкие навигационные формальности.
В остальное время меня никто не видел, к этому привыкли, и я, будучи причислен к категории нелюдимов, старался оправдать эту репутацию.
Хотя резидент немного удивился столь раннему визиту, встретил он меня с радостью, довольный тем, что может с кем-то поболтать. Когда я показал ему свой манифест, где значились ужасные слова «кокаин» и «героин», а местом назначения этих товаров был проставлен Йемен, он, кажется, не придал документу особого значения. Несомненно, ему и в голову не приходило, какую бездну формальностей предполагали подобные товары в представлении таможенников. Правда, он таможенником не был, и потом, пребывая в одиночестве, в отрыве от своего родного окружения, он так глубоко ушел в растительное существование, что, сам того не ведая, оказался выше всяких условностей. У него был свой взгляд марсианина, и я не стал выводить его из этого первобытного состояния. Короче, когда я оставил ему манифест, удостоверяющий качество и количество груза, чтобы он мог в момент приезда и отъезда проверить и то, и другое, он со смехом пожал плечами, будто речь шла о какой-то шутке. К чему беспокоиться? Ему было известно, что эти продукты не могут стать предметом какой-либо конкуренции в Обоке, посреди данакильской пустыни. И в данном случае он обнаружил поистине здравый взгляд на вещи.
Мне пришлось согласиться пропустить рюмочку вермута, и я с большим трудом избежал завтрака, подкрепленного большим количеством консервов от фирмы «Амиё» — рагу или кислая капуста, — хранившихся при температуре сорок градусов выше нуля в тени… Чтобы предупредить его неожиданный ответный визит, я пригласил его к себе на ужин к определенному часу.
Как всегда, я велел поставить стол на террасе, где так приятно сидеть вечером, когда дует едва уловимый восточный ветер, и, пока я выслушивал его рассказы о продвижении по службе и о мелких огорчениях чиновника, мои люди грузили на судно таники с гашишем, доставляя их на шлюпке и пироге.
Они суетились как раз под нами и не скрывали своих действий, ведь речь шла о «запасах воды»…
Присутствие шефа, который следил за погрузкой с террасы, избавляло туземца-аскера, представителя таможни, от необходимости наблюдать за операцией, таким образом, все шло прекрасно. Я щедро откупоривал бутылки с кьянти, так что мой гость ушел в полном восхищении от проведенного в моем обществе вечера. Я проводил его до резиденции и поднялся в его рабочий кабинет. Когда я, собираясь проститься с ним, спросил, не хочет ли он осмотреть мое судно перед отплытием, сержант только расхохотался над этим несуразным предложением. Он вернул мне мой манифест, должным образом завизированный к отплытию, и пожелал счастливого пути.