— Верно, Пашка! И будешь ты — жених-женихом.
Они приехали на вокзал, взяли билеты и сели в поезд. Погода начинала портиться. Опытные ленинградцы знали, чем это может кончиться, и наиболее осторожные ехали догуливать воскресенье в город — поближе к крышам, поэтому в вагон набилось неожиданно много народа. Евсеич, как человек степенный, не полез в давку, а когда вошли в тамбур, то новая волна горластого молодняка прижала их в угол и зацементировала там. Они положили головы друг другу на плечи и сладко задремали.
— Во поддали батя с сыном! — посмеялся кто-то.
Пашка постоял так до Шушар, а потом подогнул коленки и смыкнул вниз, к ногам Евсеича, где было еще уютней.
— Дядя Евсей! — тихонько позвал он. — А чем голубя кормить?
— Вот научишься делать торты — сразу расскажу!
— Научусь…
На площадке пели песни, смеялись, а Пашка сидел на корточках, дремал, и не было человека счастливее его.
— Пашка! Вон наши коржи жуют! — наклонился к нему Евсеич.
Но тот его уже не слышал.
Пашка всю ночь, хоть и был занят работой, весь воскресный день ждал чего-то нехорошего. То ему казалось, что в темной парадной его подстерегает Копыто, то ждут еще какие-то неприятности, и даже успешная халтура в Пушкине не могла окончательно заглушить в нем тревожное чувство ожиданья. Правда, домой, он пришел в новых и даже кожаных ботинках, потому что Евсеич добавил ему из своих, — пришел и удивил тетку, но дома ему не только не спалось — даже не сиделось. После работы и бессонной ночи в голове шумело, но он перетомился, и спать не хотелось. Посмотрел на время — четыре часа. Он надел чистую рубаху и пошел во двор в новых ботинках, решив, в случае игры в футбол, стоять на воротах: ботинки надо беречь… Вышел. Двор был тих не по-воскресному. Откуда-то сверху раздался пронзительный, нахальный свист, но никто не показался из окон. Странно… На футбольной площадке — ни звука. Спросил у малышей, игравших в «маилку», где большие, ему ответили, что с утра те охотились за машинами, потом ели арбузы и играли в карты. Но куда они подевались в такую рань?
Наконец Пашка подсел на лавочку к старикам, занимавшим всегда самый стратегический плацдарм — на скамейке у парадной. Ждал он не долго. Вскоре пробежал из булочной Сашка-Левша, тихий, но верткий парень, хорошо игравший на левом краю.
— Але! Левша!
Но Левша не остановился. Пашка кинулся за ним и схватил в парадной за руку.
— Ты чего — не слышишь?
— Слышу…
— Где наши? Ну, чего отворачиваешь рыло? — выпятил Пашка губы. — Где наши?
— На проспект пошли. Разговаривают. А ты не слышал, ночью-то: Косолапого, Копыту и Месяца попутали на чужой хате.
— Нет, — опешил Пашка.
— Месяц вышел под расписку, сказал…
— Чего?
— Сказал, что ты…
— Чего я? — ощерился Пашка. — Да говори ты, небожеская нога!
— Что ты — трус! Пусти!
Левша выдернул руку и кинулся по лестнице вверх.
Пашка сцепил зубы и как от боли простонал.
Теперь ему стало ясно, что о нем думают ребята. А свист, что только раздался в его адрес из какого-то окна, звучал теперь в его ушах самым откровенным презреньем. Он вышел на улицу и побрел на проспект. Но там никого из них не встретил и направился в сторону Лиговки.
«Меня назвать трусом! Меня! Да я им еще докажу! Я им докажу!» — исступленно твердил он и еще больше ожесточался оттого, что ему нечем это доказать. А когда прошла первая, самая ударная волна гнева, он вспомнил Косолапого и Копыто, признал, что они были не такие уж плохие парни. На какой-то момент ему стало жалко их, но потом, трезво рассудив, он решил, что все правильно. Было бы правильно, если бы забрали там и его, Пашку, но он теперь не такой дурак!
На кладбище, куда всегда приводило его одиночество, он еще больше успокоился. Дошел до могилы Врубеля. Посидел немного. В самых ногах у Врубеля ютилась маленькая, будто детская могила, выложенная ракушками, и было написано: «Поэт». Пашка вспомнил, что есть на свете такие люди, и пошел к выходу, где высился легкий бюст Некрасова. Около этого — всегда людного — места в этот час стояли только две девчонки, и обе из их дома. Он подошел тоже, но они обошли его, как куст крапивы, и направились к выходу. Пашке стало не по себе: ведь одна из них, Зинка, та, что в желтом платье, — нравилась ему. Это из-за нее он хотел накупить клешей и пойти в их школу на танцы…
— Здорово! — услышал Пашка.
— А! Здорово, Гога!
Мишка-Гога взялся за решетку некрасовской могилы и молчал.
— Ты чего тут? — спросил Пашка, с удовольствием и завистью посматривая на его крепкие пальцы и кисти гимнаста.
— Да понимаешь, должна была девочка прийти…
— Ну и что?
— Время давно вышло, а ее нет, — сказал он растерянно и просто.
— У тебя что — не хватает?
— А что? — удивился Гога.
— Что! Ты бы ей назначил свиданье еще в мужской парилке!
— Дурак ты! — обиделся Гога. — Ведь это место как музей!
Они отвернулись друг от друга. Молчали. Пашка все же был рад, что встретил Гогу, — как-то легче стало, а тот тоже не в лучшем настроении, и Пашка ему был не помеха, скорей наоборот.
— А ну, проверь! — толкнул его Гога локтем и отвернулся от могилы.
— Чего?
— Эх ты, сельпо! Проверь, правильно я запомнил слова на памятнике. Ясно?