– На нашей Земле индейские народы еще в доисторические времена ушли из Восточной Азии через Аляску и расселились сперва в Северной, а потом в Центральной и Южной Америке. Переселение началось двадцать тысяч лет назад и продолжалось в течение жизни многих поколений. Из этих когда-то монголоидных народов и племен со временем, уже в Америке, и развился тот индейский тип, который известен нам. Эскимосы же, скорее всего, мигрировали последними.
Но здесь-то нет Америки, вот в чем штука. Некуда им было идти – только на запад, в Европу. – Ту Хокс провел указательным пальцем по европейскому континенту и легонько постучал по Аппенинскому полуострову. Желтая линия границы государства охватывала, кроме Италии, знакомые ему Хорватию и Словению. Ту Хокс попытался прочесть название.
– Акхевия. Ахейя? Если это должно соответствовать Ахейе, то значит древние греки здесь по каким-то причинам обосновались на Аппенинском, а не на Балканском полуострове.
Ту Хокс присмотрелся к Греции. Здесь она называлась «Хэтти».
– Хетты? – подумал он вслух. – На нашей Земле они завоевали часть Малой Азии, пережили время расцвета, совпавшее с периодом Среднего царства Египта, а затем постепенно и незаметно исчезли. А что здесь? Греки в Италии, зато хетты в Греции. Ну и Греция тут, соответственно, Хэтти.
Ту Хокс говорил и говорил, пытаясь разобраться сам и растолковать свои догадки О’Брайену.
– Что и как было в точности, не скажу, но готов спорить, что предки здешних индейцев заселили Восточную Европу и осели в этих местах. Если это произошло достаточно рано, то переломало всю историю! Тогда понятно появление хеттов в Греции и греков – в Италии. Индейцы погнали хеттов, хетты – греков. И пошло, и пошло. Все сместилось как бы на страну западнее. Н-да! Спрашивается, что же сталось здесь с италийскими народами, с самнитами, латинянами, сабинами, вольсками? То ли их оттеснили дальше на запад, то ли они населяли Аппенины до ахейцев, были завоеваны ими и ассимилировались…
Он указал на светло-зеленое пятно, поглотившее Восточную Румынию и Украину:
– «Хотинохсоних». У ирокезов есть похожее слово – котсоних, означает – «построивший дом». Вот тебе и доказательство. А вот еще: Днестр зовется здесь Ог-хийо, и это значит «красивая река». Если не ошибаюсь, наша Огайо получила свое имя от индейского слова с таким же значением. Ну и как тебе все это нравится, О’Брайен?!
Сержант слабо усмехнулся:
– Лекция хоть куда. Но мне нужно чего-нибудь по-увесистей парочки знакомых названий, чтобы прийти в себя. Никогда не поверю, что…
– Придется поверить, – вздохнул Ту Хокс.
С воодушевлением первооткрывателя он снова склонился над глобусом. Большая страна, отмеченная красным, включала в себя земные Данию, Голландию, Германию, Польшу и часть Чехословакии и именовалась Перкунией.
– Перкуния… Забавно. Похоже на литовское слово «перкунас». Перкунас был главным божеством древних литовцев. И я слышал, как Джикозес называл врагов «посоша». Если сделать поправку на произношение, то речь идет о пруссах, которых в нашем мире оттеснили на восток крестоносцы. А пруссы родственны литовцам…
Взгляд Ту Хокса скользнул к северу. Вся северная половина Скандинавского полуострова, примерно до широты Тронхейма, была помечена белым цветом – снег? – и в центре красовалась фигура белого медведя. Тихо присвистнув, Ту Хокс немного повернул глобус.
Да, все именно так. Гольфстрим был обозначен. Но здесь он не отклонялся североамериканским континентом, а шел к северо-западу вдоль островов Роки Монтэн и соединялся дальше с северным рукавом течения Куросио.
Он снова присвистнул. Для истории здешней Европы это было даже важнее, чем появление индейско-монгольских народов.
– Знаешь что, – повернулся он к О’Брайену, – сейчас-то здесь жарко. Но держу пари – впереди долгая, очень долгая и холодная зима.
Ту Хокс прошелся по комнате, поддевая носком сапога корешки полуобгоревших книг. Заметил атлас и, присев рядом, начал перелистывать. Карты были весьма подробны и сопровождались пояснениями на двух языках – здешнем греческом и языке Хотинохсониха. Читать греческий этого мира было трудно – он сильно отличался от классического: то и дело попадались совсем непонятные слова, видимо, заимствованные из других языков. Однако это все-таки было легче, чем пытаться разобрать индейские тексты.
Не выпуская из рук атласа, Ту Хокс повернулся к ирландцу.
– Теперь тебе ясно, почему никто тебя не понял, когда ты пытался раздобыть сигарету?
О’Брайен досадливо мотнул головой:
– Ну да, ведь испанцы привезли табак из Америки. Этот проклятущий мир не знает, наверное, и что такое картошка. И помидоров тут нет!
– Да… это уж точно, – задумчиво, протянул Ту Хокс, – и шоколада тебе тут попробовать тоже не придется. Но раз уж мы здесь, что, ж… Надо осваиваться.
Географические изыскания Ту Хокса были прерваны самым неожиданным образом: в комнату вломилась толпа. Человек двадцать, почти все черноволосые и очень смуглые, разве что у двоих или троих кожа чуть посветлее. На всех светло-зеленая форма, коричневые, до колен, сапоги со шнуровкой, головы покрыты широкими остроконечными шлемами, похожими на шляпы китайских кули; на поясах – длинные кривые сабли. Картину дополняли закинутые на плечи однозарядные ружья.
Вместе с офицером вошел Джикозес, продолжая давно уже, видно, начатый разговор. Время от времени офицер что-то спрашивал, искоса поглядывая на чужаков. Нахмурив брови, он внезапно оборвал беседу и, оставив Джикозеса, направился к летчикам. Резким начальственным голосом он потребовал у Ту Хокса сдать оружие и протянул руку к его кобуре. После недолгого колебания Ту Хокс подчинился – ничего другого не оставалось. Убедившись, что пистолет на предохранителе, он молча вложил его в протянутую руку. С каменным лицом офицер покрутил оружие в руках и сунул в конце концов за поясной ремень.
Джикозес и его люди остались в доме и даже не соизволили проститься, когда вооруженный отряд, к которому присоединилась Илмика Хэскерл, уводил с собой Брайена и Ту Хокса. Шли только ночами, скрываясь днем в укромных и, вероятно давно знакомых местах. Страна хоть и подверглась нашествию врагов, не те, по-видимому, еще не успели освоиться на захваченной территории. Во всяком случае отряд довольно успешно избегал стычек с патрулями и дозорами перкунианцев, чего нельзя было сказать о тучах комаров, неотступно преследовавших их и днем и ночью. Солдаты каждый день натирали лицо и руки каким-то безобразно вонючим жиром, чтобы отогнать этих кровопийц, и вскоре оба американца скрепя сердце были вынуждены последовать их примеру.
На третий день пути О’Брайен почувствовал себя плохо, он то весь горел, то трясся в ознобе, покрываясь холодным потом. Это напоминало малярию, и осмотревший сержанта санитар подтвердил диагноз.
Следующим утром ирландец не смог встать. Из одеяла и стволов двух молодых березок солдаты соорудили примитивные носилки и уложили на них сержанта. Впереди встал один из солдат, сзади за носилки ухватился Ту Хокс. Каждые полчаса в носилки впрягался новый солдат, Ту Хокса же не сменял никто, и он, стиснув зубы, шел и шел, уже не чувствуя боли в судорожно сведенных пальцах.
На привале санитар дал О’Брайену воды, заставил проглотить две большие таблетки, зеленую и красную, и повторял эту процедуру по четыре раза в день, впрочем, без особого успеха. О’Брайен все так же трясся, потел и стонал в горячечном полузабытьи. Когда же приступы, как это бывает при малярии, сами собой прекратились, офицер ясно дал понять: носилок больше не будет, – и еле волочившему ноги О’Брайену пришлось встать и идти. Каждый переход Ту Хоксу приходилось почти что тащить полубесчувственного товарища на себе – можно было не сомневаться, что офицер не моргнув глазом пристрелит О’Брайена, стоит тому хоть немного отстать. Двигаться самостоятельно сержант не мог, а офицера заботил лишь отданный его отряду приказ. Уже в первый день Ту Хокс понял, что этот приказ – провести девушку через занятую неприятелем территорию к своим.
Прошло еще четыре мучительных дня – О’Брайен становился все слабее и слабее, – и наконец они достигли деревни, где ничто им уже не угрожало. Здесь Ту Хокс увидел первую железную дорогу. Труба паровоза, такого допотопного, что в своем мире он отнес бы его к концу прошлого века, была сделана в форме головы сказочного демона, а борта выкрашенных в красный цвет вагонов покрывали приносящие удачу в дороге знаки.
Деревня оказалась поселком при железнодорожной станции. По обеим сторонам пути теснилось десятка три домиков, лавчонок и складов. На каждом красовалась вырезанная из дерева и пестро размалеванная фигурка духа-хранителя.
Офицер почтительно проводил девушку к пассажирскому вагону и помог ей войти. На американцев его вежливость, увы, не распространилась – он прорычал, что их место, дескать, тремя вагонами дальше. Не желая признаваться, что понял приказ, Ту Хокс молчал, и солдаты тычками погнали их вдоль состава, грубо втолкнув в какое-то подобие теплушки.
Тяжелый, спертый воздух ударил им в нос, отовсюду приподнимались, с любопытством приглядываясь к новичкам, лежавшие вповалку на соломе раненые солдаты. С превеликим трудом Ту Хокс отвоевал достаточно места чтобы уложить больного товарища, и отправился на поиски воды. Сопровождать его вызвался уже немолодой солдат с замотанной грязным бинтом рукой и повязкой на голове, сквозь которую проступала кровь. В здоровой руке солдат сжимал нож и не уставал напоминать Ту Хоксу, что не замедлит пустить его в ход при малейшем намеке на попытку к бегству. И в подтверждение своих слов весьма выразительно изображал, как перережет Ту Хоксу глотку. То ли назначенный, то ли добровольный надзиратель не отходил от них ни на шаг до самого Эстокуа – столицы и конечной станции.
Дорога растянулась на пять суток: поезд едва тащился, часами простаивал на запасных путях, пропуская двигавшиеся на запад воинские эшелоны. Весь первый день пути раненым и больным не дали ни капли воды. О’Брайен, у которого снова начались приступы, был так плох, что сидевший рядом Ту Хокс с ужасом ждал скорого конца его мучений. Наконец поезд остановился вблизи небольшой речки, и те, кто мог ходить, сломя голову бросились из вагона, похватав все, что только можно наполнить водой.
Духота, вонь и стоны превращали вагон в камеру пыток. У лежавшего рядом с О’Брайеном человека началась гангрена. Запах гниющей плоти был так ужасен, что несмотря на голод Ту Хоксу кусок в горло не лез. Наконец несчастный умер, и раненые, не дожидаясь станции, выбросили его тело из вагона.
Удивительно, но на третий или четвертый день такого пути О’Брайен начал поправляться. Когда поезд доплелся до Эстокуа, жар и озноб уже отпустили сержанта.
Бледный, слабый и отощавший, похожий скорее на тень прежнего О’Брайена, он все-таки сумел справиться с болезнью. Ту Хокс так и не понял, была ли тому причиной природная живучесть ирландца, или сыграли роль таблетки санитара; возможно, помогло и то и другое. Не исключено, что свалившая О’Брайена болезнь вовсе и не была малярией. Так или иначе, он поднялся на ноги – и только это имело значение!
Поезд встретила бушевавшая над полуночным Эстокуа гроза. Лежа в темноте теплушки, Ту Хокс сквозь узкие щели окошек под самой крышей видел только ослепительные вспышки ветвящихся молний.
После томительных часов ожидания Ту Хокса вытолкнули из вагона, накинули на глаза повязку и связали руки за спиной. Оскальзываясь в чмокающей под ногами грязи, он сделал несколько нерешительных шагов, тяжело влез в машину, подбадриваемый ударами, и, прислонившись к борту, опустился на скамью. Рядом, задев лейтенанта плечом, грузно плюхнулся связанный О’Брайен. Барабанная дробь дождя над головой подсказала, что их везут в крытой машине.
– Куда они волокут нас? – Голос сержанта прозвучал слабо и безнадежно.
Ту Хокс ответил, что вероятнее всего – на допрос. Ему очень хотелось верить, что цивилизация в какой-то мере смягчила принятые у индейцев методы обращения с пленными. Впрочем, кто сказал, что «цивилизованность» исключает жестокость? Ту Хокс достаточно хорошо знал историю собственного мира и не забыл, как цивилизованные народы двадцатого столетия обращались с покоренными народами и побежденными врагами; их методы были ничуть не гуманнее варварских обычаев древности и средневековья.
Минут через пятнадцать машина остановилась. Те же грубые руки сдернули О’Брайена и Ту Хокса со скамьи, накинули им на шеи петли и повели куда-то – сперва вверх по лестнице, потом по длинному коридору и снова по лестнице, круто уходившей вниз. Ту Хокс молчал, О’Брайен тихо ругался. Рывок петли на шее заставил их остановиться. Заскрежетала дверь, и их толкнули вперед. Спустя мгновение кто-то сорвал повязки. В глаза ударил яркий свет висевшей под потолком голой электрической лампы.
На секунду ослепленный, Ту Хокс моргнул, сгоняя слезу. Они находились в комнате с высоким потолком и унылыми неоштукатуренными стенами, сложенными из блоков темного гранита. Лампа над головой погасла. Вспыхнула другая, настольная, развернутая прямо в лицо пленникам. У стола стояли несколько людей, затянутых в одинаковую темно-серую форму, с одинаковыми короткими стрижками и холеными руками.