…Интересно, на что похоже такое ожидание? Пожалуй, на зубную боль: и терпеть дальше невозможно, а все-таки стараешься оттянуть неизбежное — на час, на минуту, на миг… Ага! Вот и наш зубодер.
— Здравия желаю, ваше благородие!
— Присаживайся, декурион. Твое подразделение перекрывало подходы к Синедриону во время первой ночной стражи?
— Так точно! Мы как раз сменялись, когда пришел ваш приказ.
— Напряги-ка память, декурион. Пару часов назад, или чуть позже, не прошел ли во двор Синедриона высокий человек, одетый в темно-синий хитон и коричневую головную повязку, с ящиком на перевязи через плечо? Имей в виду — ящик он мог нести в руках, завернув его в головную повязку.
— Тут и напрягаться нечего, ваше благородие. Был такой, и в руках нес темно-коричневый сверток, точно как вы сказали — примерно за полчаса до смены.
— А почему вы так четко его запомнили?
— Он здорово смахивал на словесный портрет того типа, что мы высматриваем все эти дни; мы даже сперва подумали — уж не тот ли самый… Постойте! Так может… Ваше благородие!..
— Нет-нет, декурион, не волнуйся, это не тот. К сожалению… Ну что ж, ступай спать. Благодарю за службу.
— Рад стараться, ваше благородие!
Вслушиваясь в затихающие вдали шаги, я малодушно подумал: эх, оказаться бы сейчас в шкуре этого декуриона… Впрочем, дело не во мне и не в моей отставке без мундира — черт бы с ним со всем. Безумно жаль самой операции — такой шанс у Империи повторится не скоро, если только вообще повторится. Фабриций между тем сладко потянулся в кресле, хрустнув сцепленными пальцами.
— Ну вот и все, экселенц. Мозаика сложилась: и сегодняшние прогулки при луне, и шестидневный невыход на связь, и поклеп на Иоанна. Кстати, об Иоанне: ставлю свое полугодовое жалованье — этот парень, пожалуй, доживет теперь лет до ста, никак не меньше. А нам пора и за работу. Наш друг, наверное, уже сделал свой доклад первосвященнику и получил новые инструкции, так что ему самое время поспешать в Гефсиманию, под крылышко к любимому Равви. Я захвачу с собой пару спецназовцев в гражданском и отправлюсь за Овчьи ворота — подышать свежим воздухом, сидя в придорожных кустиках. Иуда, конечно, тоже бывший спецназовец, но особых проблем с его захватом я не предвижу, — благо он, как я понимаю, нужен нам живым, но вовсе не обязательно целым-невредимым. Помнится, там как раз локтях в трехстах к югу от дороги есть заброшенная каменоломня. Вот там мы и зададим ему пару-тройку вопросов о планах первосвященника; место хорошее, тихое, да и с трупом потом никакой возни: завалил его камешками, и дело с концом. Нет, согласитесь, экселенц, — по сравнению с тем, как эта история могла закончиться, мы, считай, отделались легким испугом.
— К сожалению, центурион, вы ошибаетесь: история эта вовсе не закончилась, и дневные предчувствия вас, похоже, не обманули. В вашей замечательной мозаике не хватает еще двух фрагментов: того, что «наш друг» явился в Синедрион на ночь глядя, и этого странного ночного караула из людей Каиафы.
Прошло несколько секунд, прежде чем умиротворенное выражение сползло с его лица.
— О боги! Так вы думаете…
— Я не думаю, а уверен: они готовят не арест, а ликвидацию. И уж если о Гефсимании известно нам, то Каиафе — тем более; лучшего случая им ждать не приходится. Ну что, центурион, похоже — эндшпиль. Причем у черных проходная пешка, которую я по вялости ума проспал…
— Мы проспали, экселенц…
— Спасибо, Фабриций. Ну ладно, хватит посыпать главу пеплом. Раз-два! Напряглись и ощетинились! Какой-то минимум времени у нас, возможно, еще есть. Во-первых, немедленно бери коня и скачи в Гефсиманию, — хвала Юпитеру, что нынче полнолуние. Какие-нибудь мысли — что говорить Назареянину — есть?
— Пока нет, но когда доскачу — будут.
— Отлично. Помни только, что в первую голову следует спасать Никодима, а уж Назареянина — как получится.
— Ну, это и ежу понятно…
— Значит, я глупее этого ежа — для меня это вовсе не так уж очевидно. Ну ладно. Теперь о сигналах…
И вот, пока советник по культуре при администрации прокуратора Иудеи Гай Фабриций, закутавшись в серый плащ-невидимку для ночных операций (излюбленную одежду наемных убийц и спецназовцев), летит во весь опор по расплавленному серебру Иерихонской дороги… Пока Иуда с командиром отряда храмовой стражи, отчаявшись втолковать этому ослу Каиафе, что в такого рода операциях численность вообще роли не играет, теряют драгоценные мгновения, пристраивая ко взводу отборных головорезов-коммандос рыхлую колонну из вооруженных чем попало первосвященнических рабов (пропади они пропадом!)… Пока я затягиваю шнуровку своего парадного панциря со значками военного трибуна (уж сколько лет его не надевал!), а стоящий рядом декурион Петроний зычно орет закемарившим спецназовцам: «Взво-о-од! В ружье! Боевая тревога!»… Пока, одним словом, возникла небольшая пауза, Вы, проконсул, имеете возможность ознакомиться с событиями, происшедшими на последней трапезе Иешуа с его учениками, — так, как мы их восстановили несколькими днями спустя.
Вообще-то Иешуа, судя по всему, и так уже догадывался о многом, а может быть, — и обо всем. Во всяком случае, сообщение Никодима он воспринял с полным равнодушием; обронил только, что, похоже, уже весь Иерусалим знает, что его нынче предадут, — кроме, разумеется, собственных учеников. Сухо объявив о предательстве в общине, он выждал немного, глянул на Иуду в упор и произнес: «Что делаешь — делай скорей!» Иуда намек понял и немедленно вымелся вон, не забыв прихватить с собой денежный ящик (который, как выясняется, и спас ему жизнь при выходе на улицу). Вообще изо всех речей Иешуа в тот вечер было ясно: человек подвел черту под всей своею жизнью и хладнокровно отдает последние распоряжения, стараясь не упустить ни единой мелочи. Не просто отказался от борьбы и поплыл по течению, нет — он был именно твердо убежден в завершенности своего земного пути и вел себя соответственно.
Впоследствии, когда мы сумели восстановить события с достаточной полнотой, Фабриций признался, что именно этот эпизод представляется ему самым загадочным во всей нашей истории.
— Ничего не понимаю, экселенц. Мы ведь, как теперь точно выяснилось, ошибались буквально во всем. Предупреждение Иешуа послали в тот день потому лишь, что решили будто Каиафа через него добирается до Никодима, а этого в действительности и в помине не было. Предателем считали Иоанна — а он был чист аки ангел. К тому же и текст сообщения, по соображениям конспирации, пришлось сделать неопределенным — никаких имен, только факт предательства одного из учеников. Одним словом, экселенц, «предупреждение» наше оказалось фактической дезинформацией, и ничем Иешуа не помогло, да и не могло помочь.
— Ничего себе дезинформация! Все посылки наши действительно были ошибочны, но результат-то получился верным — минус на минус дал плюс. Итоговое сообщение парадоксальным образом содержало «чистую правду и ничего, кроме правды» — в общине есть предатель, и точка. И передано оно оказалось вовремя — в тот последний отрезок времени, когда что-то еще можно было изменить. Другое дело, что Иешуа не пожелал им воспользоваться, но уж это-то точно не от нас зависело.
— Не знаю… Я все равно не вижу, чтобы эта информация могла хоть чем-то помочь Иешуа вычислить Иуду. Я скорее готов допустить, что тут имело место какое-то наитие, фантастическое по силе и определенности…
— Ну-ну, Фабриций! В нашей с тобой профессии равно опасно и недооценивать интуицию со всякого рода наитиями, и придавать им чрезмерное значение. Ты, между прочим, почему-то игнорируешь элементарную наблюдательность Иешуа, а ведь она, насколько я могу судить, ничуть не уступала твоей; надо думать, материала для умозаключений у него за эти годы накопилось сколько угодно. Это ученики на следующий же день выбросили из головы историю с ящиком серебра, а он — наверняка нет; были, несомненно, и еще какие-то штрихи, которые потихонечку лепились в общую картину. В общем, в последнее время Учитель наверняка начал подозревать Иуду в какой-то нечистой игре. И, получив из заслуживающего доверия источника сообщение: «В общине есть предатель», он просто сложил два с двумя — и обнародовал результат.
— А у Иуды сдали нервы, и он ударился в бега, — решил, наверное, что в сообщении есть его имя…
— Не совсем так. Я полагаю, что он загодя выбрал этот день для завершения своей комбинации. То есть, конечно, не конкретный «четверг 13-го нисана», а ближайший день, когда ученики с Учителем окажутся в городе, и можно будет оторваться от них, не вызывая лишних вопросов. Уходить ночью из Гефсимании было бы куда подозрительнее; с другой стороны, нельзя было и выжидать до бесконечности — опасность того, что мы раскроем его трюк с Иоанном, росла с каждым днем. В тот вечер Иуда, наверное, только о том и думал — как бы ему выбраться из дома; так что Иешуа сделал ему неоценимый подарок.
— Ну ладно, убедили. А вот почему Иешуа не только не попытался остановить предателя, но и не назвал во всеуслышанье его имени?
— А ты представь себе на минутку, каков был бы реальный результат такого заявления. Ученики — ну чисто дети! — постоянно таскали с собой два меча (как будто это могло бы им хоть чем-то помочь). Только был там еще и третий меч, стоивший не только этой пары, но и многих других, — под хитоном у Иуды. Ткни Учитель в него пальцем — и тот же Петр наверняка полез бы разбираться, и это наверняка стало бы последней разборкой в его жизни. Так что если Иешуа действительно дорожил жизнью своих учеников, то он поступил единственно возможным образом: не стал загонять крысу в угол, а дал ей спокойно ускользнуть. Иуда так и так ушел бы, только еще оставив за спиной несколько трупов. Ну а уж из каких соображений Иешуа решил позволить себя убить — это, знаешь ли, вопрос не к сыщикам, а к философам.
— М-да… Интересная картина получается, экселенц. Выходит, что в тот день конечный результат был полностью предопределен, и никакие наши телодвижения — ни озарения, ни цепь грубейших ошибок — изменить ничего уже не могли. Как будто тут вступили в действие какие-то другие силы, иного порядка… Кстати, экселенц, а у вас не возникает ощущения, что это нас с вами кто-то «разыгрывает втемную»?
— Да как тебе сказать, центурион…
Впрочем, в ночь с 13-го на 14-е нисана, на которой временно прервалось наше повествование, эти обстоятельства оставались еще нам неведомы; тут Вы, проконсул, имеете перед нами фору. Знай все это — мы бы, конечно, действовали несколько иначе… Впрочем, теперь я уверен: это ровным счетом ничего бы не изменило.
…Мы перехватили их на самых подступах к Гефсимании, там, где Иерихонская дорога, делая небольшую петлю, пересекает ручей Кедрон. Колонна смешалась, где-то в хвосте послышался панический вопль «Зелоты!», и несколько первосвященнических рабов брызнули наутек по залитому луной склону. Храмовая стража, однако, на удивление быстро перестроилась в чуть рыхловатое каре, и края этой грозовой тучки тут же подернулись голубоватыми искрами клинков.
Точно выдержав паузу, я приказал: «Зажигай!», и свет нескольких факелов пустился в пляс по нашим шлемам и панцирям. И лишь после этого я вышел к ощетинившемуся мечами строю иудеян, присмотрелся и с изумлением провозгласил: «Батюшки-светы! Да это, никак, вовсе даже не разбойники, а храмовая стража Его Святейшества… Отбой, ребята, мечи в ножны!» И — уже по-арамейски: «Командира отряда ко мне!» По рядам иудеян прошла рябь, и ко мне протолкался высокий человек, почему-то в гражданском — в синем хитоне и коричневой головной повязке; разглядев его, я окоченел.
То, что Иуда командует отрядом, могло означать только одно. Передо мною не жалкий перебежчик, а успешно выполнивший задание и возвратившийся к своим кадровый сотрудник одной из иудейских спецслужб — то ли тайной полиции, то ли разведотдела Корпуса храмовой стражи. Дело отчетливо запахло для меня уже не отставкой без мундира, а гарантированным летальным исходом.
Иуда, впрочем, обрадовался встрече не более моего; оно и понятно — его план тоже пошел несколько наперекосяк. Встреча с римским спецназом в двух шагах от вожделенной цели в планы этих ребят никак не входила, и шестеренки в голове командующего операцией должны были сейчас крутиться с умопомрачительной быстротой — что сей сон значит? случайность или утечка? Это уже само по себе оставляло мне свободный пятачок — если не для осмысленного маневра, так хотя бы для блефа. И тут я услыхал откуда-то сбоку знакомый голос, произнесший по-гречески: «Бог мой, да это, никак, достопочтенный Афраний! Что вы здесь делаете в столь странный час, дражайший коллега?»
Я обернулся. Так и есть — передо мною стоял, слегка подбоченясь, чернобородый красавец в плаще, накинутом поверх легкой парфянской кольчуги. Нафанаил бен-Ханаан, в юности — известнейший террорист, а ныне начальник Отдела специальных операций Корпуса храмовой стражи, мой давний знакомец по совместным акциям против галилейских повстанцев. Откуда, однако, он взялся в Иерусалиме — по нашим данным, он со своими людьми должен сейчас работать где-то за Махероном, в оперативных тылах арабов… Верховный диверсант всея Иудеи, между тем, любезно взяв меня под локоток, двинулся к краю освещенного факелами пространства; при этом он с такой замечательной небрежностью отодвинул Иуду, что я понял: нет, ребята, еще не все потеряно. Итак, командует операцией все же Нафанаил; оно и понятно — в ином качестве работник его ранга вряд ли мог тут оказаться. Значит, Иуда все-таки либо перебежчик, либо, в худшем для меня случае, Нафанаилов конкурент, сотрудник тайной полиции. Ну что же, положение у меня крайне скверное, но не безнадежное, — будем драться.
— Ого! с обновкой вас, достопочтенный Нафанаил, — заметил я, с дружеской бесцеремонностью разглядывая свежий шрам на скуле коллеги. — Лучшее украшение для любого мужчины — кроме оперативника… Где это вас угораздило — не под Аль-Джегази? Говорят, будто вы там еле вырвались, оставив в зубах у арабов все перья из хвоста. Бедуины не любят тех, кто отравляет их колодцы, и ведь они в чем-то правы, а?.. И кстати — не могли бы вы мне, чисто по-дружески, поведать: зачем вообще вашему Корпусу понадобилось встревать в эти разборки между Иродом и Аретой?
— Знаете, Афраний, мне иногда сдается, что против врагов Империи работает не больше четверти вашей агентуры, а остальные три — шпионят за союзниками.
— Ну, иного союзника я бы не задумываясь сменял на трех врагов. К вам лично это, понятное дело, не относится…