Моранж не переставал улыбаться.
— Мой милый друг, оставим этот вопрос. Соблаговолите вспомнить, что вы совершаете свое путешествие по поручению военного министерства, а я послан министерством народного просвещения. Различное происхождение наших миссий лишь подтверждает расхождение наших целей. Во всяком случае, оно ясно говорит о том (и я вполне с вами согласен), что моя экспедиция лишена всякого практического характера.
— Но вы уполномочены также и министерством торговли, — возразил я, задетый за живое. — Следовательно, вам вменяется в обязанность выяснить, возможно ли восстановление старого торгового пути, существовавшего в девятом столетии. И тут вы меня уже не разубедите: с вашим знанием истории и географии Сахары, вы, уезжая из Парижа, составили себе на этот счет определенный план. Дорога из Джерида до Нигера — мертва, и навеки… Вы знали, что значительные торговые сношения по этому пути немыслимы, и все же вы согласились заняться вопросом о возможности его восстановления.
Моранж посмотрел мне прямо в глаза.
— А хотя бы и так, — произнес он с развязной, но чрезвычайно приятной улыбкой. — Допустим, что у меня было то определенное намерение, которое вы мне приписываете. Знаете ли вы, какой отсюда можно сделать вывод?
— Буду счастлив узнать…
— Очень простой, мой дорогой друг: у меня не оказалось такой ловкости, как у вас, чтобы найти подходящий предлог для путешествия, и мне пришлось прикрыть истинные мотивы моего желания попасть в эти места доводами, менее удачными, чем ваши.
— Предлог? Я не совсем понимаю…
— В свою очередь, прошу вас быть искренним. Я убежден, что вы проникнуты горячим желанием осведомить арабское бюро насчет козней сенуситов. Но сознайтесь, что эти сведения не являются исключительной и тайной целью вашей прогулки. Вы — геолог, мой друг. Вы нашли в этой экспедиции благоприятный случай для удовлетворения присущей вам склонности. Никому не придет в голову порицать вас за то, что вы сумели примирить интересы своей страны с личным удовольствием. Ради бога — не отрицайте: мне не надо никаких других доказательств, кроме вашего присутствия в этом месте, на склонах Тифедеста, который, без сомнения, очень занимателен с минералогической точки зрения, но исследование которого вам не помешало все-таки оказаться почти в ста пятидесяти километрах к югу от вашего официального маршрута.
Трудно было с большей непринужденностью и мягкостью сказать человеку в глаза горькую правду. Я ответил на удар нападением.
— Должен ли я заключить из всего этого, что не знаю истинных мотивов вашего путешествия, и что они не имеют ничего общего с его официальными причинами?
Я зашел немного далеко. Я почувствовал это по серьезному тону, которым на этот раз ответил мне Моранж.
— Нет, дорогой друг, вы не должны делать такого заключения. У меня не было ни малейшей охоты пускать в ход ложь, да еще подбитую плутовством, по отношению к учреждениям, удостоившим меня своим доверием и субсидиями. Я приложу все усилия к тому, чтобы выполнить данное мне поручение. Но я не вижу причины скрывать от вас, что я преследую, в данном случае, еще другой, чисто личный, интерес, занимающий меня гораздо сильнее. Скажем, — если вы позволите мне употребить не совсем, впрочем, похвальную терминологию, — скажем, что этот интерес является целью, между тем как все прочее — только средство…
— Не будет ли нескромностью с моей стороны…
— Нисколько, — перебил он меня. — До Ших-Салы осталось всего несколько дней пути. Скоро мы расстанемся. Человек, первыми шагами которого по Сахаре вы руководили с такой заботливостью, не имеет права что-нибудь от вас скрывать.
Мы отдыхали в тот момент в низком углублении небольшого высохшего уэда, на дне которого прозябала тощая растительность. Бивший поблизости источник окружал его как бы венком из сероватой зелени. Верблюды, освобожденные на ночь от своих вьюков, быстро переходили, широко расставляя ноги, с места на место, пощипывая колючие пучки хада. Над нашими головами поднимались почти отвесно черные и гладкие стены Тифедеста. А в неподвижном воздухе уже вился голубоватый огонек, на котором Бу-Джема варил нам обед.
Кругом царила глубокая тишина. Мы не ощущали ни малейшего ветерка. Все прямо и прямо, дым от костра медленно взбирался по ступеням небосвода.
— Слышали ли вы что-нибудь об «Атласе христианского мира»? — спросил Моранж.
— Кажется, да. Если не ошибаюсь, это — сочинение по географии, напечатанное бенедиктинцами под руководством некоего отца Гранже.
— У вас хорошая память, — сказал Моранж. — Разрешите мне, однако, сообщить вам по этому поводу некоторые более точные сведения, интересоваться которыми у вас не было, конечно, таких причин, как у меня. «Атлас христианского мира» имел своею целью установить на протяжении веков и во всех частях земного шара границы великого потока христианства. Это — труд, вполне достойный науки бенедиктинцев и такого поистине поразительного ученого, как дон Гранже.
— И для установления этих границ вы явились сюда? — тихо проговорил я.
— Да, для этого, — ответил мой спутник.
Он умолк, а я почтительно не нарушал его молчания, решив, впрочем, ничему не удивляться.
— Смешно быть откровенным наполовину, — продолжал он после минутного раздумья, при чем голос его стал вдруг очень серьезным и совершенно утратил те добродушные нотки, которые месяц тому назад так веселили молодых офицеров в Варгле. — Надо идти до конца. Я скажу вам все.
Но будьте уверены, что я умею быть скромным, и не расспрашивайте меня, поэтому, о некоторых событиях моей личной жизни. И если вы узнаете, что четыре года тому назад я хотел поступить в монахи, то причины этого решения должны быть для вас безразличны. Предоставьте мне самому удивляться, что появление на моем жизненном пути существа, совершенно неинтересного, было достаточно, чтобы изменить все направление моей жизни. Предоставьте мне самому удивляться, что созданию, единственным качеством которого была красота, было предназначено свыше повлиять на мою судьбу столь неожиданным образом. Монастырь, в дверь которого я постучал, имел весьма веские основания усомниться в серьезности моего призвания. И я действительно не могу не одобрить отца-настоятеля, запретившего мне тогда выйти в отставку. Я был в чине капитана, который получил за год до того. По приказу аббата я стал хлопотать о разрешении выйти на три года в запас. Мои усилия увенчались успехом. Эти три года условного пребывания в святой обители должны были показать, действительно ли мир умер для вашего покорного слуги.
«В первый же день после моего прибытия в монастырь я был отдан в распоряжение дона Гранже, который включил меня в число лиц, занятых составлением «Атласа христианского мира». Из беглого расспроса он увидел, для какой именно работы я мог быть использован. Таким образом я попал в мастерскую, работавшую над картографией Северной Африки. Я не знал ни слова по-арабски, но вышло так, что, отбывая гарнизонную службу в Лионе, я слушал на филологическом факультете лекции Берлиу, географа глубоко просвещенного, но жившего в то время одной великой идеей: доказать влияние греческой и римской цивилизации на Африку. Этой детали моей жизни для дона Гранже было достаточно. Тотчас же, благодаря его заботам, меня снабдили словарями берберского языка Вантюра, Деляпорта и Бросселяра, книгой «Grammatical sketch of the Temashaq» — Стенхопа Флимена и «Опытом грамматики языка темашеков» — майора Ганото. Через три месяца я уже мог разбирать какие угодно тифинарские надписи. Вы знаете, что под этим названием известно национальное письмо туарегов, которое служит выражением языка темашеков и является одним из любопытнейших протестов племени туарегов против его магометанских врагов.
«Дон Гранже питал действительно уверенность, что туареги были христианами, начиная с эпохи, которую еще следует точно установить, но которая совпадает, несомненно, с периодом расцвета и блеска церкви в Гиппоне. Вы знаете лучше меня, что крест является у этого племени весьма распространенным декоративным мотивом. Дюверье установил, что он фигурирует в их азбуке, на их вооружении, на рисунках их тканей. Единственная татуировка, которою они украшают лоб и верхнюю часть ручной кисти, это — белый крест с четырьмя одинаковыми концами. Седельные шишки туарегов, рукоятки их сабель и кинжалов имеют также форму креста. И надо ли вам напоминать, что, несмотря на запрещение употреблять колокола, которые ислам рассматривает как христианский символ, на упряжи туарегских верблюдов всегда звенят маленькие колокольчики.
«Ни дон Гранже ни я не придавали слишком большого значения доказательствам подобного рода, похожим на те, которыми изобилует «Гений христианства». Но, с другой стороны, нельзя отказать в известной ценности некоторым аргументам теологического характера. Бог туарегов, Аманай, — несомненный Адонай Библии, — является, согласно их верованию, единым. У них есть ад, «тимси-тан-эля-харт», т. е. «последний огонь», где царит Иблис, наш Люцифер. Их рай, в котором они вознаграждаются за добрые дела, населен анджелузенами — нашими ангелами. И не вздумайте, пожалуйста, противопоставлять этой теологии религиозные идеи Корана, ибо я выдвину, в таком случае, исторические аргументы и напомню вам, что в течение веков туареги защищали, с крайним напряжением сил и неся огромные потери, свои верования против вторжения в них магометанского фанатизма.
«Долгое время я изучал вместе с доном Гранже эту грандиозную эпопею противодействия туземного населения арабам-завоевателям. Вместе с ним мы проследили движение армии Сиди-Окбы, одного из учеников Пророка, и его проникновение в пустыню, с целью покорения великих туарегских племен и подчинения их влиянию и культу мусульманства. Эти племена находились тогда в цветущем состоянии и славились своим богатством. То были: ихогарены, имедедрены, ваделены, кель-гересы и кель-аиры. Но внутренние раздоры ослабляли силу их сопротивления. Тем не менее, они оказывали врагу поистине могучий отпор, и только после долгой и жестокой войны арабам удалось овладеть столицей берберов. Они сравняли ее с лицом земли, истребив все ее население. На ее развалинах Окба построил новый город — Эс-Сук. Город же, разрушенный Сиди-Окбой, назывался Тадмеккой берберийской. И вот, в связи с этими фактами, дон Гранже и поручил мне съездить к развалинам мусульманского Эс-Сука и попытаться откопать под ними следы Тадмекки берберийской, а может быть, и христианской.
— Понимаю, — проговорил я.
— Отлично, — продолжал Моранж. — А теперь я попрошу вас уяснить себе практический дух моих хозяев-монахов. Не забывайте, что даже после трех лет моей монастырской жизни они все еще сомневались в прочности моего призвания. И вот они нашли средство испытать его раз навсегда и в то же время использовать этот официальный искус в своих собственных интересах. Однажды утром меня позвали к отцу-настоятелю, и вот с какой речью он обратился ко мне в присутствии дона Гранже который лишь молча ему поддакивал: «— Срок вашего временного пребывания в запасе кончается через две недели. Вы отправитесь в Париж и подадите министру прошение о том, что вы снова хотите поступить на службу. С теми знаниями, которые вы здесь приобрели, и при помощи тех связей, которые мы имеем в главном штабе, вам нетрудно будет получить место в военно-географическом управлении. Когда вы окончательно устроитесь на улице Гренель, вы получите он нас инструкции».
Их доверие к моим познаниям сильно меня удивило. Но я понял, его, когда снова оказался на службе, в чине капитана, в военно-географическом управлении. В монастыре постоянное соприкосновение с доном Гранже и его сотрудниками поддерживало во мне убеждение в слабости и недостаточности моих сведений. Но, столкнувшись с товарищами, я понял все превосходство полученного мною в святой обители образования. О выполнении возложенного на меня монахами поручения мне даже не пришлось заботиться. Его дали мне сами министерства. Моя личная инициатива проявилась только в одном случае: узнав, что вы отправляетесь из Варглы в настоящее путешествие и считая себя не без основания исследователем довольно посредственным, я принял все меры к тому, чтобы отсрочить ваш отъезд и иметь возможность к вам присоединиться… Я надеюсь, что вы уже перестали на меня сердиться.
Дневной свет быстро убегал на запад, где солнце садилось в пышных складках огромного, небывало роскошного светло-голубого занавеса. Мы были одни посреди необозримой пустыни, у подножия черных, застывших в мрачном молчании, скал. Никого, кроме нас. Никого, никого, кроме нас.
Я протянул Моранжу руку, которую он пожал. Потом он сказал:
— Если я нахожу бесконечными те несколько тысяч километров, что отделяют меня от минуты, когда я, выполнив возложенное на меня поручение, смогу, наконец, найти в монастыре забвение от жизни, для которой я не был создан, то позвольте вам сказать следующее: в этот час мне кажутся необычайно короткими те несколько сот километров, что отделяют меня от прибытия в Ших-Салу, где мне придется с вами расстаться.
В тусклом зеркале родника, сверкавшего как большой серебряный гвоздь, заблестела звезда.
— В Ших-Салу, — тихо повторил я, чувствуя, как мое сердце сжимается от невыразимой грусти. — О, до нее еще далеко! Мы еще не скоро туда доберемся.
И действительно, нам не было суждено доехать до Ших-Салы.
Ударом своей железной палки Моранж отколол кусок от темного чрева горы.
— Что это? — спросил он, протягивая мне камень.
— Перидотитовый базальт, — ответил я.
— По-видимому, штука неинтересная: вы едва удостоили ее взглядом.
— Напротив, очень интересная. Но в данную минуту меня занимает, скажу вам откровенно, совершенно другая вещь.
— Что именно?