— Противник собирается напустить на нас собак. Слушай же со всем вниманием. Никто не должен входить на Третью базу или выходить из нее до моих дальнейших распоряжений. Двери, ведущие к выходам на улицу, должны оставаться запертыми. Наши ночные гости войдут через речные ворота. Ты отвечаешь за их безопасность. Все они важные особы; некоторые — выдающиеся личности. Буду держать тебя в курсе дела…
— Вот, Марк… Пока вы здесь, я буду называть вас по имени. Вот — причина моей беспомощности…
Через французские окна Марк Хэпберн выглянул из расположенных на крыше небоскреба апартаментов в небольшой садик со скудной зимней растительностью и замерзшим фонтаном. Должно быть, весной и летом здесь был чудесный уголок. В лучах морозного солнца маленький кудрявый мальчуган возился с няней — солидной женщиной средних лет. Она — по предположению Хэпберна, обычно мрачная, — сейчас весело смеялась, глядя на своего подопечного.
Веселость ее не производила впечатления натужной веселости исполнительной служанки. Это была неподдельная искренняя радость. Положив у стены несколько подушек, мальчик пытался встать на голову, и няня разражалась безудержным смехом всякий раз после падения своего раскрасневшегося от натуги подопечного. Вскоре малыш оставил свои акробатические упражнения и, улыбаясь, уселся на подушке.
— Ну, слава Богу, угомонился! А будешь продолжать — вся кровь прильет к твоей маленькой головке! — воскликнула женщина с заметным ирландским акцентом.
— Неужели у меня в голове есть кровь, Гоффи? — спросил мальчик, широко раскрыв глаза. — Я думал, она доходит только досюда. — И он указал пальчиком на горло.
— А откуда, ты думаешь, она берется, когда у тебя из носа идет кровь?
— Никогда не думал об этом, Гоффи!
Марк Хэпберн смотрел на растрепанные ветром каштановые кудряшки, ясные голубые глаза, очаровательные губы, округлое личико — и испытывал незнакомое ему доселе смешанное чувство жалости и неожиданной нежности. Он медленно повернул голову и взглянул на Мойю Эдер.
Губы ее дрожали, но в глазах светилось счастье. Она улыбалась и молча ждала.
— У меня нет вопросов, — сказал Марк Хэпберн, и голос его прозвучал мягче обычного. Он помнил содержание досье на Мойю Эдер, которое собрал с таким трудом. — Я должен был догадаться сразу…
— Да, — кивнула Мойя. — Это мой сын. Ему только что исполнилось четыре…
Когда в скором времени Марк Хэпберн встретился с Робби Эдером лично, мальчик одобрил в новом знакомом все, за исключением колючей бороды. Это был прямодушный маленький разбойник с обезоруживающей улыбкой, который не старался скрыть своих симпатий и антипатий.
— Ты мне нравишься, дядя Марк. Только усы у тебя дурацкие, — подытожил он свои впечатления.
Подобным образом выраженная нелюбовь к бородам и усам вызвала бурный протест со стороны потрясенной няни и подробный допрос со стороны Мойи, которая строго хмурилась, хотя в глазах ее плясали веселые огоньки. В ходе допроса выяснилось, что усы и лохматые волосы ассоциировались у Робби с особой формой сумасшествия.
— Я знаю там одного такого… — объяснил мальчуган, неопределенно показывая куда-то наверх, вероятно, на небо. — У него волосы развеваются на ветру прямо как у тебя. И у него такие же смешные усы. Он делает головы. Потом поднимает их вот так и разбивает. Так что видишь, дядя Марк, он действительно сумасшедший.
Робби широко улыбался.
— О чем ты, Робби? — Мойя присела на подушку, обняла сына за плечи и подняла взгляд на Марка. — А вы понимаете, о чем он говорит?
Марк медленно покачал головой, глядя в обращенные к нему прекрасные глаза — такие похожие и в то же время такие непохожие на глаза мальчика. Он вдруг почувствовал себя совершенно счастливым — но тут же постарался задушить эту незнакомую радость (как он мог быть счастливым в тяжелые времена противостояния, убийств, гнусного лицемерия?!) холодной рукой пуританина. Няня Гофф ушла, оставив их троих в садике.
Какое-то новое выражение, появившееся на лице Хэпберна, заставило Мойю отвернуться. Она прижалась щекой к кудрявой головке сына.
— Мы не понимаем, о чем ты, малыш. Объясни, пожалуйста.
— Я говорю об одном человеке, который мужчина, — настойчиво объяснял Робби, поднимая лицо к матери. — И он живет там, наверху.
— Где именно, Робби?
Мойя искоса взглянула на Марка Хэпберна. Он пристально смотрел на нее.
Мальчик ткнул пальчиком вверх.
— На самом верху вон той высокой башни.
Марк Хэпберн взглянул в ту сторону, куда указывал Робби. Малыш имел в виду «Страттон-Тауэр», одно из самых высоких зданий Нью-Йорка — именно оно являлось составной частью городского пейзажа, открывавшегося из окон их со Смитом номера в отеле «Регал-Атениэн». Молодой человек продолжал смотреть на небоскреб, пытаясь ухватить какое-то смутное воспоминание, пробужденное в уме видом похожего на обелиск здания с остроконечным куполом, которое четко вырисовывалось на фоне голубого холодного неба.
Хэпберн поднялся на ноги и подошел к высокому парапету, ограждающему садик на крыше. Сейчас он находился гораздо ниже сорокового этажа «Регал-Тауэр» — но гораздо ближе к зданию с куполом.
— Он всегда выходит ночью. Только иногда я сплю и не вижу его.
Именно слово «ночью» помогло Хэпберну ухватить ускользающее воспоминание — воспоминание о трех освещенных окнах на самом верху «Страттон-Тауэр», на которые он обратил внимание в ту ночь, когда они с Найландом Смитом ждали появления Мухи — Карло.
Марк повернулся и взглянул на Робби с новым интересом.
— Так ты говоришь, он делает головы?
— Да. Я видел.
— По ночам?
— Не всегда.
— И потом разбивает их?
— Да, всегда разбивает.
— А как он разбивает их, милый? — спросила Мойя, искоса взглядывая на серьезное лицо Хэпберна.
Согласно сопровождавшемуся выразительными жестами рассказу мальчугана, этот сумасшедший сбрасывал головы с балкона на купол, где они и разбивались вдребезги.
Глубоко тронутый видом очаровательной матери, обнявшей прелестного сына, Хэпберн поддался искушению наклониться и еще раз ласково взъерошить каштановые кудри малыша.
— Похоже, ты здесь не скучаешь, Робби!
Позже Марк Хэпберн сидел в изящно обставленной гостиной, глядя на Мойю Эдер. Она улыбнулась почти застенчиво и заговорила:
— Наверно, вам трудно понять, но…
Дверь открылась, и в гостиную просунулась кудрявая головка.