— Мне бы очень хотелось самому с ним встретиться. Жаль мне его, очень жаль. Сердце у него доброе, к людям жалостливое. И зачем он связался с этими…
— Не бойтесь, доверьтесь мне. Я его верный друг.
— Ну-ка, старая, налей мне еще пиалушечку бараньего бульона, авось на поправку пойду, — бодрился Доной.
Старик рассказал Гомпилу много интересного о жизни монастыря, о ламах и всякого другого, о чем Гомпил никогда не слышал.
— Все в этом мире имеет свой срок. А если срок вышел, то и делу конец. Всю жизнь, насколько себя помню, жила в моей душе большая вера в бурхана, в лам. А на старости лет вера моя пошатнулась, сынок. Здорово пошатнулась. Видать, конец… — Доной тяжело вздохнул и прикрыл глаза. — Мне бы Балдана повидать, убедить бы его бросить поганых японцев и забыть этого хамбу. Подними-ка меня повыше, сынок, — попросил он и продолжал: — Зачем такому славному парню заниматься грязными делами? Сам он монгол, а служит японцам. Знаю я их, выжмут из него все, что надо, а потом за ненадобностью сами же и прикончат… Ламы наши тоже не лучше будут… И сам ты, сынок, подумай хорошенько, что ждет тебя завтра? Послушай меня, старика, я вам добра желаю. Обо мне что говорить? Я свою жизнь прожил. И только теперь понял свою ошибку. Господи, прости мне мой грех тяжкий, иссушивший мне душу!
Старик, не выпуская руки Гомпила, снова откинулся на подушки и полежал немного с закрытыми глазами. Старуха обтерла вспотевшее его лицо полотенцем и подала пиалу с пенящимся айрагом. Осушив ее, дед сделал знак Гомпилу, чтобы наклонился поближе, и зашептал:
— Сынок, ламы, денно и нощно молящиеся бурхану, не выпуская из рук четки даже во сне и считающие грехом мирскую суету, способны на большой обман. Их раболепство перед бурханом и отрешенность от нашего бренного мира — одна лишь показуха! А на самом деле все они, и даже высшие из лам, у которых поцеловать руку мы считаем за счастье, — преступники, творящие черное дело. Да-да, сынок. Хамба Содов — один из них. Он страшнее всех. По его приказу, не смея ослушаться, я совершил неискупаемый грех, который будет глодать мою душу и после перерождения. Но, пока я жив, хочу хоть как-нибудь умалить его. Таких, как вы с Балданом, дети мои, хочу спасти от кары господней, открыть вам глаза и вырвать из цепких рук хамбы Содова. Извлеките урок из моих заблуждений. Подумай хорошенько, сынок, и скажи об этом Балдану… А сейчас я подремлю немного, — и старик, укрывшись одеялом, отвернулся к стене.
С этого дня Доной всем на удивление начал поправляться. Через пару недель он уже вставал и выходил из юрты на солнышко. Его выздоровление и слухи о коварстве лам, дошедшие до хамбы, не на шутку встревожили хладнокровного настоятеля. Тайком от Балдана он позвал к себе тайджи Дамирана, закрылся с ним у себя в юрте и долго говорил о большой опасности, которую представляет сейчас Доной. У Дамирана алчно заблестели глазки:
— За награду, повелитель, я готов своими руками заставить досрочно переродиться этого старого барана. Хорошо, наставник? Благословите, — тайджи согнулся в угодливой позе.
Хамба, зыркнув на него злым взглядом, зашипел:
— Дурак! Разве спрашивают у наставника благословения на такие дела? Пошел вон!
На следующий день по хотону разнеслась печальная весть: старый Доной скоропостижно скончался. Освидетельствовавший смерть врачеватель-лама определил, что старик умер от разрыва сердца, поэтому особых толков среди аратов не было.
Через некоторое время Дамиран опять зашел к хамбе. По его хорошему настроению он понял, что хамба уже знает о смерти Доноя и одобряет его действия. Настоятель достал бутылку черной китайской водки, положил на нее сверху пятнадцать тугриков и обеими руками протянул Дамирану.
— Твой поступок, тайджи, был угоден бурхану. Прими награду по велению господню. За последующие подвиги, сын мой, будешь награжден вдвое, втрое свыше этого.
— Лобзаю стопы твои, благословенный наставник, — залебезил тайджи, принимая подарок.
Балдан, встретив Гомпила возле складского помещения, где хранились наиболее ценные из пожертвований, велел зайти к нему в пристройку.
— Сегодня же свяжусь с Центром. По-моему, настала пора брать всех их за глотку. Доноя отравили. Только не знаю кто: сам хамба из святых рук или его вторая тень — Дамиран. Слышал, что каноник Дамдин-Очир прислал сильно действующий яд в виде белого порошка. Этим ядом собираются отравить окрестные колодцы, родники и места водопоя скота. Дело серьезное.
Вероятно, и деда Доноя отравили этим же ядом. Жена его, возвращаясь из загона, где доила корову, видела, как кургузый тайджи выходил из их юрты. А через несколько часов Доноя не стало. Совпадение? Факт!
— Жаль старика. Хороший был дед.
— А знаешь, отчего он занемог? Мне жена его рассказала. Оказывается, хамба приказал ему в одну из ночей поджечь магазин. Получив все необходимое, он отправился к дальним холмам. Сам дед очень боялся нечистой силы, лошадь под ним тоже была пугливая. Только въехал он в лощинку, как рядом что-то ухнуло, лошадь всхрапнула и понесла, закусив удила. Доной расценил это как дурное предзнаменование и вернулся домой, не совершив очередного греха. Хамба не только проклинал его за проявленную трусость, но и морально унижал, а потом прочитал тарип и велел Доною в тот же вечер покончить с собой, как того требовала клятва, данная на жертвеннике. Дома старуха все у него выпытала и заголосила. А у Доноя от нервного перенапряжения, видимо, случилась горячка. Вот такие дела, Гомпил.
— Давно пора всех их арестовать — и к стенке!
— Нет, друг, еще не время. Надо заманить сюда новоявленного халхасского хана Дамдин-Очира, чтобы вся компания была в сборе!
— Пока мы будем заманивать Дамдин-Очира, они пусть отравляют людей, да?
— Нет, этого мы не допустим. Завтра вечером в монастыре будет большая служба, на которой обязан присутствовать и хамба Содов. А часа за два до службы приволоки поближе к юрте хамбы арбу, волов выпряги, а сам делай вид, что чинишь колеса или ось, в общем, придумай что-нибудь, чтобы выглядело все правдоподобно. Когда хамба отправится в монастырь, я как следует пошарю у него в юрте и, если мне посчастливится, заменю смертоносный порошок чем-нибудь безобидным. В случае чего запоешь старинную протяжную песню. Понял?
— Так точно, това… — Гомпил осекся, — господин великий японский посланник.
— То-то же!
Операция с ядом удалась как нельзя лучше. Колодцы были по-прежнему чисты, а люди и скот здоровы. Но после этого между хамбой и Дамираном заметно пробежал холодок недоверия и некоторой отчужденности…
…Через несколько дней ночью сгорел весь хашан Цултэма, юрта со всем имуществом и зимовка для скота. Цултэм едва успел вытащить из огня жену и детей. Народная власть вторично оказала ему безвозмездную помощь. В два дня силами артели, где работали Цултэм и его жена, им поставили новую пятистенную юрту, загон для скота и выделили долгосрочную ссуду на обзаведение имуществом.
Узнав об очередном ночном пожаре, Балдан примчался к хамба-ламе. На этот раз злость его была не притворной, но он направил ее по другому руслу.
— Какого черта вы сожгли юрту Цултэма? Совсем с ума спятили со своим Дамираном? — кричал Балдан, топая ногами. — Сейчас Цултэму поставили новую юрту, вдвое больше сгоревшей, и дали денег. Теперь он заживет лучше прежнего. Нечего сказать, хорош мудрейший настоятель! Это же прямая агитация за народную власть! Хотонцы в ладоши хлопают, восхищаясь поступком артельщиков, не оставивших в беде своего соплеменника! — Балдан вытащил из-за пазухи наган и, поигрывая им в руке, продолжал наступать на хамбу. — А может, вы с этим кургузым тайджи спелись за моей спиной и делаете это нарочно? Господин Инокузи, — Балдан медленно наводил наган, целясь в лоб настоятеля, — мне повелел в случае необходимости угостить вас, достойнейший отец, свинцом.
Насмерть перепуганный и униженный неслыханной грубостью мирянина хамба-лама сидел ни жив ни мертв.
— Ладно, на этот раз я великодушно прощаю вас, — Балдан убрал наган. — Но помните, что со мной шутки плохи.
— Не извольте гневаться, Балдан, в этой оплошности винить некого. Просто Дамиран переусердствовал.
— Тогда и вы простите мне мой гнев. — Балдан подставил голову, ожидая благословения настоятеля.
— Благословляю вас, сын мой, и впредь постараюсь советоваться с вами относительно всех своих действий.
Выходя из юрты, Балдан бросил взгляд на хамбу. Его лицо уже не выражало ни испуга, ни неприязни. Перед жертвенником на невысоком помосте сидел, скрестив ноги, в величественной позе благообразный лама. Его желтые руки с тонкими, изящными пальцами перебирали четки, немигающий взгляд был устремлен куда-то вдаль. В отблеске лучей заходящего солнца, упавших через тоно на желтый шелк одежды, хамба-лама был похож на бронзового бурхана, стоявшего у него на жертвеннике рядом с лампадой.
Новый халхасский хан Дамдин-Очир по пути к японскому разведывательному управлению остановился возле рынка, удивленно разглядывая огромную разношерстную толпу спекулянтов, перекупщиков, торговцев наркотиками, бродяг, шныряющих в поисках куска хлеба. И вдруг посреди этой серой массы он увидел открытую карету, на заднем сиденье которой сидела удивительной красоты молодая женщина, приковавшая к себе все взоры.
Когда карета поравнялась с ним, показалось, что женщина улыбнулась и подмигнула ему. Дамдин-Очир на мгновение растерялся, но все же с искренним восхищением проводил взглядом карету. Приставленный к Дамдин-Очиру японской разведкой телохранитель проследил за взглядами монгольского ламы, улыбнулся.
— С такой красоткой не соскучишься. Но есть и получше красавицы. Не желаете ли поразвлечься в ожидании приезда господина Инокузи? Он все равно не сможет принять вас раньше полудня.
— Как это поразвлечься? — с недоумением спросил Дамдин-Очир.
— Не желаете ли зайти в один фешенебельный публичный дом, здесь поблизости? Девочки там — просто прелесть, на любой вкус. Можно выбрать, там и альбом есть… О, этот альбом можно смотреть часами… А если захотите, сможете увидеть кое-что и получше, — японец захохотал.
Дамдин-Очир почувствовал стыд от унизительного предложения и непочтительного обращения молодого японца.
— Разве я за этим приехал сюда?
— Простите великодушно, не хотел вас обидеть. Мне велели развлечь вас и показать увеселительные места. Как-никак, мы с вами связаны с разведкой, и будет нелишним, если узнаем что-нибудь новенькое. — Японец опять захихикал.