– Напротив, совсем нетрудно. С другого конца моего маленького владения есть тропинка, которую я сделал удобно проходимой. Та, на которой я вас встретил, неудобна, но нам приходилось идти по ней, чтобы не сделать большой обход.
– Я попал на нее случайно, но ты, верно, куда-нибудь шел по делу и из-за меня должен отложить его?
– Напротив, я очень рад и желал бы пожертвовать чем угодно ради удовольствия видеть вас, дело, по которому я шел в Леспонн, может быть отложено на завтра.
Мы подошли к месту, огороженному палисадником наподобие сада, прилегающего к жилью. Правду сказать, овощи не были разнообразны, кажется, всего и была одна репа; климат на этих высотах слишком суров и не дает возделывать других овощей, но зато дикие растения были интересны, и я дал себе слово осмотреть их завтра утром. Микель торопил меня войти в его жилище, которое среди сколоченных из досок хлевов для скота имело вид настоящего дома. Он весь был построен из дикого красноватого мрамора, невысокий и прочный, покрыт наподобие черепицы тонкими листами шифера и мог выдерживать метра на два вышины снега, под которым он бывал погребен каждую зиму. Внутри массивная сосновая мебель, две хорошие комнаты, хорошо протопленные. Одна служила спальней для сестер, где они и работали, и готовили обед, в другой стояла постель Микеля, настоящая постель, хоть и без простыней, правда, но с очень чистыми шерстяными одеялами; тут же находились шкап, стол, три табурета и с дюжину книг на полке.
– Я с удовольствием вижу, что ты умеешь читать, – сказал я ему.
– Да, я немного выучился от других, а больше сам собой. Когда есть к чему охота!.. Но позвольте, я пойду позову сестер.
Он ушел, бросив в очаг охапку сосновых ветвей. Я стал рассматривать его книги, любопытствуя узнать, из чего состояла библиотека бывшего нищего. К моему великому изумлению, я нашел переводы наилучших книг: «Библию», «Илиаду» и «Одиссею», «Лузиаду», «Неистового Роланда», «Дон-Кихота» и «Робинзона Крузо». Сказать правду, ни одно из этих сочинений не было полно, их истасканный вид обличал их долгую службу. Несколько сшитых листов содержали, кроме того, народную легенду о четырех сыновьях Эмона, различные рассказы испанские и французские на тему песни Роланда, наконец, небольшой трактат по элементарной астрономии, очень истрепанный, но полный.
Микель вернулся со своими сестрами Магелонной и Миртиль, двумя высокими девушками восемнадцати и двадцати лет, прелестными в своих капорах из красной шерстяной материи и в своих праздничных, очень чистеньких нарядах, надетых по случаю моего прихода. Загнав своих коров, они поспешили принарядиться, не делая из этого тайны и не примешивая к этому ни капли кокетства. Возобновив наше знакомство, причем только старшая неясно припоминала меня, одна из сестер поторопилась уйти, чтобы насадить на вертел заднюю ногу серны, между тем как другая стала накрывать стол и ставить приборы. Все было очень опрятно, и обед показался мне отличным, дичь изжарена впору, сыр хороший, вода была чиста и приятна на вкус, – был подан и кофе, – единственный горячительный напиток, который позволял себе хозяин: он никогда не пил вина.
Я нашел сестер прелестными, в них было столько естественности и здравого смысла. Старшая Магелонна имела вид открытый и решительный, Миртиль, более робкая, отличалась трогательной кротостью взгляда и голоса. Более занятые желанием хорошенько прислуживать нам, нежели желанием привлекать к себе внимание, они говорили мало, но все их ответы были умны и милы.
– Устали вы? – спросил меня Микель, когда приборы были убраны. – Не хотите ли заснуть или послушать мою историю?
– Я не устал. Рассказывай, я с удовольствием буду слушать.
– Хорошо, – ответил он, – я расскажу вам, – и, обращаясь к сестрам, прибавил. – Вы ведь тоже знаете ее?
– Нам все кажется, что мы еще недовольно знаем ее, – отвечала Магелонна.
– То есть, – прибавила Миртиль, – это зависит… Мы ее знаем с одной стороны, а с другой… ты никогда не рассказываешь ее так, как бы нам хотелось.
Мои глаза с удивлением глядели на Микеля, как бы прося объяснения этих совершенно непонятных слов.
– Объясни это нашему гостю, – обратился он к Магелонне. – Хотя и Миртиль говорит недурно, но ты, как старшая, говоришь лучше.
– О, я не сумею объяснить этого! – вскричала Магелонна, покраснев.
– Как бы то ни было, – сказал я ей, – я вас прошу рассказать, а если я чего не пойму, то попрошу вас мне объяснить.
– Ну, хорошо! – отвечала она, немного смешавшись. – Я сейчас объясню вам: брат мой рассказывает недурно, когда передает так, как передают все люди, видевшие известные вещи, но когда он рассказывает то, что он сам видел и как он сам понимает виденное им, то у него выходит так занимательно, что можно заслушаться. Скажите ему, чтобы он не робел, и рассказал бы вам свою историю, она так интересна, что ничего подобного, я думаю, не найдется и в его книгах.
Я просил Микеля дать волю своему воображению, если воображение должно было играть роль в его рассказе. Он на минуту задумался, продолжая подкладывать сучья в очаг, потом с добродушной и тонкой улыбкой взглянул на своих сестер, и вдруг глаза его заблестели, и с оживленным жестом он начал так.
На склонах Монт-Эгю, в ста метрах над нами, – я вам покажу это завтра – есть небольшая нагорная равнина с ложбиной посередине, поддерживаемая выступами скал и похожая на ту, на которой мы теперь живем; в летнее время она покрыта прекрасной травой, вся разница между обеими та, что на первой холоднее и зима продолжительнее. Равнина эта носит странное название: ее называют площадкой Иеуса. Не можете ли вы мне объяснить, что значит это имя?
Подумав с минуту, я отвечал:
– Я слышал, что многие из Пиренейских гор были посвящены Юпитеру или Зевсу, или иначе сказать Иеусу…
– Так и есть! – вскричал с радостью Микель. – Вы видите, сестры, что я не выдумал это и что люди образованные подтверждают мое мнение. Теперь скажите мне, помните ли вы, как кончалась жалобная песня моего бедного отца, когда он просил милостыню?
– Я ее очень хорошо помню! «Великан, – говорил он, – придавил меня».
– Теперь вы поймете. Мой отец был поэт, его воспитали старые испанские пастухи на высоких пограничных пастбищах, и у всех этих людей были свои рассказы и песни, которые вы уже не услышите в наше время. Они все умели читать, и многие знали по-латыни, которую они учили, чтобы стать священниками; но или они недостаточно ее знали, или сделали что-нибудь противное правилам, или, скорее всего, были замешаны в политические дела, только это было племя почти погибшее, и в наших странах не верят более ничему тому, чему они учили, ни тайнам их, ни науке. Но мой отец верил, и так как ум его был склонен к вере во все чудесное, он и меня воспитал в этих мыслях. Не удивляйтесь, если они еще остались во мне.
Я явился на свет в этом доме, то есть на том месте, которое он занимает, тогда это была просто хижина, как те, в которых теперь помещаются мои коровы. Мой отец владел частью этого участка, который он называл своей площадкой. Выше была площадка Иеуса, куда он меня водил иногда, чтобы по рыхлости снега узнать, должны ли мы продолжить или сократить наше житье в горах. Каждый раз, как мы проходили мимо великана, то есть мимо большой скалы, которую издали можно было принять за исполинскую статую, он крестился и приказывал мне плевать, подавая сам пример. Это, по его мнению, было делом истинного христианина, так как этот великан Иеус, по имени которого называлась площадка, был языческим богом. Долгое время великан вследствие такого объяснения отца наводил на меня страх, но, видя, что и плевки, направленные против него, не вызывают с его стороны никакой мести за нанесенные оскорбления, я мало-помалу стал глубоко презирать его.
Однажды, я помню это очень хорошо, мне было тогда восемь лет, около полудня отец мой работал в нашем садике, мать и сестры (Магелонна умела уже тогда доить и убирать у коров, Миртиль только что начала ходить одна) стерегли скот на конце площадки, я сбивал масло в двух шагах от дома. Вдруг над головой моей разражается ужасный удар, похожий на удар грома, с сильным порывом ветра, который опрокидывает меня, и я падаю оглушенный, почти без памяти, хотя не чувствую никакой боли. Минуту я остаюсь неподвижен и не понимаю, что со мной случилось.
Ужасные крики приводят меня в себя. Я приподнимаюсь и хотя я стою лицом к дому, но не вижу его более: он раздавлен, разрушен громадными камнями, на которые напирают другие, все это начинает колебаться и катиться в мою сторону. Я понял, что это падает нечто вроде лавины, и, обезумевший, убегаю, не сознавая куда. Наконец я останавливаюсь около матери и сестер, которые призывали меня отчаянными криками. Я оборачиваюсь, падение лавины остановилось; великана Иеуса уже нет более на его месте на скале, он обрушился на наш дом, и его рассыпавшаяся масса покрывает наш сад и большую часть нашей площадки.
– Где отец? – спрашивает мать.
– Отец? Не знаю.
– Господи, он раздавлен! Останься здесь, посмотри за сестрами, я побегу!
И бедная мать бросилась к падающим еще обломкам скалы. Не следовать за ней было невозможно. Я отвожу детей в сторону, оставляю их в безопасном месте, запрещаю им трогаться, а сам бегу вслед за матерью, громко призывая отца. Я должен сказать, к чести этих двух девушек, что они сначала как бы послушались меня, но минуту спустя уже бежали, как и я, среди обломков, старшая тащила младшую, и обе искали и призывали отца. Время от времени мы переставали кричать, чтобы прислушиваться, так тянулось с добрый час; наконец, слышу слабый стон, бросаюсь в ту сторону и нахожу нашего бедного отца распростертым, без движения, под массой обломков. Что он не вполне был раздавлен каменьями, было делом случая, не совсем обыкновенного: скала образовала как бы свод над его головой и телом. Удар раздробил ему кости правой ноги и руки, вот почему он не мог подняться и выйти оттуда. Он делал так много тщетных и мучительных усилий, что, наконец, выбился из сил и лишился чувств, увидев нас. Нам удалось его вытащить. Мать была как помешанная. Что было делать с человеком наполовину мертвым в этой пустыне, где не осталось нам никакого пристанища, ни одного дюйма земли, который бы не был покрыт обломками, ни одной вещи, которая не была бы сломана?
Магелонна не растерялась, она указала мне на хижины, которые были ниже нашей площадки, и как серна побежала в ту сторону. Я понял, что она пошла искать помощи, и начал собирать разломанные доски, чтобы сделать носилки. Когда жители низших хижин прибежали, им оставалось только связать эти доски вместе и перенести к себе как можно скорее отца. Был вызван доктор, и за отцом был хороший уход; но немало ушло времени, пока мы смогли получить эту помощь, опухоль увеличивалась, рука плохо заживала, нога была так раздроблена, что пришлось ее отнять. Вот каким образом этот честный человек впал в нищету и должен был бросить работать, купить осла и просить по дорогам милостыню со своей семьей. У нас остался в долине, недалеко от Пьерфита, маленький зимний домишко, но наш главный достаток были коровы, которых нечем было кормить. Пришлось продать обеих коров, которые у нас остались, три другие, испуганные обвалом великана, вероятно, бросились в пропасть и погибли.
Мать чувствовала большое отвращение к нищенству. Она хотела найти какую-нибудь работу в городе и на свой заработок содержать отца, но он не мог выносить мысли оставаться без дела и для того, чтобы кормить свое семейство, решился просить милостыню. И действительно, это был тяжелый труд – шататься во всякое время по дорогам. Для матери, которой нередко приходилось носить меньшую сестру, труд этот был еще тяжелее. Для меня, на обязанности которого было водить осла и ходить за ним, было также тяжело. Эта жизнь заставляла меня страдать, ибо представляла массу соблазна на дурные дела и возможность сделаться разбойником; но я вам уже сказал, что отец был поэт, и я употребляю это слово потому, что в то время, не зная еще, что значит оно, я слышал его от людей очень ученых, которые, слушая моего отца, удивлялись его речам и его мыслям. Вы были всегда очень заняты, потому никогда и не имели времени порасспросить его, а то бы и вы, как и другие, подивились его уму.
Именно благодаря уму отца я и удержался на хорошей дороге. Он поучал меня на свой лад, разговаривая со мной, и показывал мне все в мире в величии и красоте, и с такой увлекательностью, что, когда зло встречалось мне на пути, я находил его до того безобразным и мелким, что поворачивался к нему спиной. Правда, отец мог научить меня читать, о чем он, однако, нисколько не думал. Эта постоянно бродячая жизнь не располагала к сосредоточению внимания, и у меня не было охоты начать учиться. Затем надо сказать вам, что со времени несчастья отец был почти постоянно в возбужденном состоянии и не имел того спокойствия, которое нужно для преподавания. Он учил нас рассказами, песнями и притчами, сестры и я были достаточно смышлены, хотя в то время не знали ни а ни б. Бедная мать столько же знала, сколько и мы.
Весь сезон вод мы странствовали по горам. Ходили в Баньер, де-Бигорр, в Люшон, Сен-Совер, Котере, Бареж, О-Бонн, всюду, где были богатые иностранцы. Зиму мы проводили в Тарбе, По и больших долинах. При нашем ремесле, получая много и издерживая мало, потому что мы все были умеренны, в несколько лет мы собрали более того, что мы потеряли. Мать, у которой была возвышенная душа, пробовала убедить отца, что мы не имеем более права эксплуатировать общественное сострадание, что я был уже в таком возрасте, что мог прокормить себя, что же касалось ее, то она с помощью Магелонны в состоянии поддерживать остальных членов семейства ремеслом прачки. Отец не слушал мать. Он так пристрастился к этой бродячей жизни, не столько потому, что она была прибыльна, сколько потому, что она занимала его и заставляла забывать о своей немощи. Я был согласен с матерью, но мы должны были уступить, и эта жизнь продолжалась бы до сих пор, если бы бедный отец не схватил воспаление в груди, от которого он и умер в несколько дней. Мы все были глубоко опечалены его смертью. Хотя он и противился нашим желаниям, но в то же время был такой добрый, такой почтенный человек и так любил нас, что мы все обожали его.
После этого несчастья мы поселились в Пьерфите, и мать завела там небольшое хозяйство.
– Дитя мое, – сказала она мне однажды, когда мы были одни, вскоре после того, как мы устроились на новом месте, – я тебе должна сказать, в каком положении находятся наши дела. Отец твой оставил нам кое-что. Такие бедняки, как он, не делают завещания, он доверял мне, предоставив свободу распоряжаться, как я найду нужным для выгоды детей. Я желаю, чтобы ты знал, что мы четверо имеем около трех тысяч франков. Я разделила их на две равные части: одну мне и твоим сестрам, другую тебе.
– Это несправедливо, – возразил я, – я имею право только на одну четверть.
– Тут вопрос не в праве, – сказала она. – Дело идет о ваших потребностях, забота о которых лежит на мне и судить о которых я могу лучше, чем вы. Моя работа верная. Девочки будут мне помогать, и мы заживем хорошо, имея в запасе про черный день, но ты мальчик и должен сам зарабатывать себе хлеб честным трудом. Я не рассчитываю кормить и содержать тебя, это значило бы приучить тебя к бездельничанью. Подумай, как устроить тебе новую жизнь, я тебе дам сто франков, чтобы ты мог приискать себе какое-либо занятие. Впоследствии, когда ты устроишь свою жизнь без нашей помощи, то по справедливости должен будешь получить часть большую против твоих сестер. Когда тебе исполнится двадцать один год, ты получишь от меня тысячу четыреста франков. А если я умру, то ты получишь их из банка, куда я хочу положить деньги на твое имя; а к тому времени сестры при их природном уме поймут и одобрят то, что я сделала.
Со слезами обняв мать и сестер, с узелком платья, привязанным к концу палки, и ста франками в кармане я ушел, с печалью расставшись с семьей и унося с собой решимость исполнить свою обязанность.
– До сих пор, – продолжал Микель, – я вам рассказывал обо всем, как оно было; теперь я прошу вас позволения говорить о том же, только так, как оно представилось мне с той минуты, как я очутился один на свете, предоставленный самому себе, четырнадцати лет от роду.
Мать дала мне некоторые указания, которым я мог следовать. Она посоветовала мне пойти к родственникам и знакомым, которые принимали в нас участие и могли дать мне совет и помощь в нужде, но у меня была мысль ребяческая, если хотите, но очень упорно засевшая в моем мозгу. Я хотел увидеть нашу бедную покинутую площадку, нашу разрушенную хижину, место, на котором искалеченный отец выбирался из-под скалы. Он так часто говорил мне об этом несчастье, столько раз рассказывал подробности своим образным языком, чтобы привлечь внимание и возбудить интерес своих давальцев, что память моя сохранила все до мельчайшей безделицы. Я даже думаю, что я помнил более, чем на самом деле было, и что это было плодом моего воображения… Но вы, услыхавши мой рассказ, сами отгадаете, что именно подсказывало мне мое воображение, нет надобности забегать вперед.